Оставайтесь ночевать. Утром позавтракаем вместе — и на поезд...
Я смутился. И не потому, что ее приглашение было так уж неожиданно, а потому, что эта женщина оказалась смелее меня и не побоялась первой, отбросив все условности, взглянуть правде в глаза и назвать вещи своими именами. Надо было что-то отвечать.
— Вообще-то, конечно... — промямлил я. — По правде говоря, я бы с радостью остался у вас навсегда!..
— Так что же вы не скажете об этом прямо?..
— Ну, знаете... Как-то неловко... Не принято...
— Не принято, скажите пожалуйста! Это уж мне решать, принято или не принято... А помните, как вы заговорили со мной прямо на улице — это что, принято? Я же не оттолкнула вас, даже встретиться с вами согласилась. То-то и оно! А поведи я себя тогда как принято — мы с вами так и не узнали бы друг друга... В общем, там, в спальне, есть вторая кровать, можете спать на ней...
— А здесь, на тахте, нельзя?
Она смерила меня насмешливым взглядом.
— Как хотите. Но на кровати, по-моему, удобнее, там хоть сетка от москитов есть. А впрочем, ваше дело. Только смотрите, как бы не закусали...
II
...Вот уж никогда не думал, что придется мне сидеть на скамье подсудимых, да еще по обвинению в убийстве! Человек я по натуре мирный, не агрессивный. Конечно, приходилось в жизни драться и мне. Ну, скажем, с полицией в студенческие годы или с правыми экстремистами. Эти, бывало, против нас и с ножами шли. Еще случалось, что по ночам во сне я с наслаждением лупил по морде какого-нибудь ненавистного мне человека. Но чтобы убить?.. Нет, такое мне и в голову не приходило. Даже в ту пору, когда я всерьез занимался политикой, я всегда славился как противник террора.
...А газеты надрываются, из кожи вон лезут — лишь бы придать всей этой истории характер политического скандала. Иные расстарались, раскопали небезызвестные факты из моей биографии и подняли вой: "Красный безбожник убивает американскую преподавательницу университета!" Испытанный трюк, чтобы заткнуть рот несогласным.
И вот уже продажные писаки, денно и нощно радеющие об интересах Америки и сионистов, взахлеб кричат о "заговоре против египетского народа" и о "Халиле Мансуре, старом агенте Москвы".
Надоело... Я как путник в пустыне, выбившийся из сил. Ничего не хочу, повалиться б только на землю и ждать своего конца. Смерть? Пусть, только поскорее. Сколько можно истязать человека?..
...Вот уже шесть месяцев прошло, как я работаю в компании "Фивы". И за все это время ничего интересного. Правда, дела мои по службе идут неплохо, даже повышение успел получить, стал начальником "отдела исследований". Теперь у меня свой кабинет, и своя секретарша с ярко накрашенными губами и ногтями, и собственный курьер, который стремительно вскакивает со стула всякий раз, когда я выхожу из комнаты. И кофе я теперь пью из "собственной" чашки, а когда прихожу по утрам на службу, на столе уже лежит отведенная мне порция ежедневных газет.
...С Аминой мы поженились в феврале. А в октябре того же года египетская армия форсировала Суэцкий канал и овладела "линией Барлева". Но ликование наше было недолгим. Уже через несколько недель в регионе засуетился Киссинджер со своей "челночной дипломатией", а газеты заговорили о "переговорах на сто первом километре". Холодные глаза глядят на нас по утрам за завтраком со страниц газет. Ох, сколько он говорит! За паутиной невнятных, туманных заявлений и не разглядеть судьбу, которую он готовит для страны... Но я — я далек от всего происходящего. Мне нет до него дела. Я старательно забываю прошлое и живу только сегодняшним днем. И пусть мой нынешний мир узок, зато мне в нем спокойно и уютно.
Подобно спасительной влаге, упавшей на иссохшую землю, Амина буквально возродила меня к жизни. Мне вдруг открылась прелесть самых обыкновенных человеческих радостей, которых я был лишен годами: читать запоем книги, бродить по набережной Нила, помахивая веткой распускающегося жасмина, вдыхать росистый запах земли, нежиться на солнце и постоянно сознавать, что рядом любимая женщина. Мы не расставались ни на миг, ни днем, ни ночью. И все бы ничего, если б не напоминала о себе постоянно незаживающая ссадина в душе. Нет-нет да и разбередит ее Амина неосторожно сказанным словом, и снова точит меня противный внутренний шепоток: "Неудачник... неудачник..." И тогда я замыкаюсь в себе и не знаю, куда скрыться от ее глаз, в которых невысказанный упрек. Кто долгое время провел в тюремной камере, всю жизнь потом живет за невидимой решеткой. Его мир недоступен для других людей и вряд ли им понятен. Он может быть поистине бескрайним, этот мир, когда его окрыляет надежда, но он же может трусливо сжиматься от страха. Честолюбивые порывы вечно единоборствуют в нем с непреходящей памятью о насилии, длившемся годами, а мрачные тени то и дело застилают свет...
Отец мой был зажиточным человеком, владел землей, и детство свое я провел в большом доме, стоявшем в окружении садов и сверкавшем по ночам яркими огнями ламп. Я спал на мягкой постели на белоснежном белье и накрывался пушистым теплым одеялом, ел за столом, на котором искрился хрусталь и блестели приборы из чистого серебра. А потом вдруг все это разом исчезло. Грязь, вонь, ползающие по стенам клопы... Обжигающие удары плетью, кровоточащие, гноящиеся раны, горящие сигареты, воткнутые в задний проход... Долгими ночами я глядел из-за решетки на дома за тюремной оградой и думал о том, чтобы поесть, о тепле домашнего очага, о женской ласке. И жил все это время мечтой, прекрасной извечной человеческой мечтой об обществе, где все будут равны. Человека можно изранить, изувечить на всю жизнь голодом, искалечить физически. Но никакие мучения не способны сломить душу, окрыленную высокой мечтой.
И, наверно, выйдя из тюрьмы, я бы вновь пошел путем, который избрал для себя раз и навсегда. Но настоящие испытания ожидали меня как раз за тюремными воротами, там, на воле.
...Последние шаги по тюремному двору. Иду широким шагом, мне ничто не мешает впервые за много лет. Над крышами домов встает солнце... Зелень деревьев, люди, автомобили, собаки, пирамиды апельсинов на тележках уличных торговцев... Сильно колотится сердце, вот-вот выскочит... Руки сжимают узелок с одеждой, а глаза прикованы к толпе на площади перед тюремными воротами: не видно ли кого из моих? Жадно ищу хоть что-нибудь знакомое в одежде, движении, походке, седине, в манере жестикулировать, сутулиться, улыбаться, кивать. Ухо чутко выхватывает из общего шума обрывки разговоров, интонации чьих-то голосов, смех, даже чей-то шепот... Сейчас, вот сейчас меня окликнут... Должны окликнуть... Обхожу площадь раз, другой... третий... десятки раз. Кружу и кружу по замкнутому кругу и чувствую, что не в силах остановиться. В отчаянии начинаю искать в толпе даже отца, хотя прекрасно знаю, что он умер, когда меня гнали босиком через пески в пустыне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Я смутился. И не потому, что ее приглашение было так уж неожиданно, а потому, что эта женщина оказалась смелее меня и не побоялась первой, отбросив все условности, взглянуть правде в глаза и назвать вещи своими именами. Надо было что-то отвечать.
— Вообще-то, конечно... — промямлил я. — По правде говоря, я бы с радостью остался у вас навсегда!..
— Так что же вы не скажете об этом прямо?..
— Ну, знаете... Как-то неловко... Не принято...
— Не принято, скажите пожалуйста! Это уж мне решать, принято или не принято... А помните, как вы заговорили со мной прямо на улице — это что, принято? Я же не оттолкнула вас, даже встретиться с вами согласилась. То-то и оно! А поведи я себя тогда как принято — мы с вами так и не узнали бы друг друга... В общем, там, в спальне, есть вторая кровать, можете спать на ней...
— А здесь, на тахте, нельзя?
Она смерила меня насмешливым взглядом.
— Как хотите. Но на кровати, по-моему, удобнее, там хоть сетка от москитов есть. А впрочем, ваше дело. Только смотрите, как бы не закусали...
II
...Вот уж никогда не думал, что придется мне сидеть на скамье подсудимых, да еще по обвинению в убийстве! Человек я по натуре мирный, не агрессивный. Конечно, приходилось в жизни драться и мне. Ну, скажем, с полицией в студенческие годы или с правыми экстремистами. Эти, бывало, против нас и с ножами шли. Еще случалось, что по ночам во сне я с наслаждением лупил по морде какого-нибудь ненавистного мне человека. Но чтобы убить?.. Нет, такое мне и в голову не приходило. Даже в ту пору, когда я всерьез занимался политикой, я всегда славился как противник террора.
...А газеты надрываются, из кожи вон лезут — лишь бы придать всей этой истории характер политического скандала. Иные расстарались, раскопали небезызвестные факты из моей биографии и подняли вой: "Красный безбожник убивает американскую преподавательницу университета!" Испытанный трюк, чтобы заткнуть рот несогласным.
И вот уже продажные писаки, денно и нощно радеющие об интересах Америки и сионистов, взахлеб кричат о "заговоре против египетского народа" и о "Халиле Мансуре, старом агенте Москвы".
Надоело... Я как путник в пустыне, выбившийся из сил. Ничего не хочу, повалиться б только на землю и ждать своего конца. Смерть? Пусть, только поскорее. Сколько можно истязать человека?..
...Вот уже шесть месяцев прошло, как я работаю в компании "Фивы". И за все это время ничего интересного. Правда, дела мои по службе идут неплохо, даже повышение успел получить, стал начальником "отдела исследований". Теперь у меня свой кабинет, и своя секретарша с ярко накрашенными губами и ногтями, и собственный курьер, который стремительно вскакивает со стула всякий раз, когда я выхожу из комнаты. И кофе я теперь пью из "собственной" чашки, а когда прихожу по утрам на службу, на столе уже лежит отведенная мне порция ежедневных газет.
...С Аминой мы поженились в феврале. А в октябре того же года египетская армия форсировала Суэцкий канал и овладела "линией Барлева". Но ликование наше было недолгим. Уже через несколько недель в регионе засуетился Киссинджер со своей "челночной дипломатией", а газеты заговорили о "переговорах на сто первом километре". Холодные глаза глядят на нас по утрам за завтраком со страниц газет. Ох, сколько он говорит! За паутиной невнятных, туманных заявлений и не разглядеть судьбу, которую он готовит для страны... Но я — я далек от всего происходящего. Мне нет до него дела. Я старательно забываю прошлое и живу только сегодняшним днем. И пусть мой нынешний мир узок, зато мне в нем спокойно и уютно.
Подобно спасительной влаге, упавшей на иссохшую землю, Амина буквально возродила меня к жизни. Мне вдруг открылась прелесть самых обыкновенных человеческих радостей, которых я был лишен годами: читать запоем книги, бродить по набережной Нила, помахивая веткой распускающегося жасмина, вдыхать росистый запах земли, нежиться на солнце и постоянно сознавать, что рядом любимая женщина. Мы не расставались ни на миг, ни днем, ни ночью. И все бы ничего, если б не напоминала о себе постоянно незаживающая ссадина в душе. Нет-нет да и разбередит ее Амина неосторожно сказанным словом, и снова точит меня противный внутренний шепоток: "Неудачник... неудачник..." И тогда я замыкаюсь в себе и не знаю, куда скрыться от ее глаз, в которых невысказанный упрек. Кто долгое время провел в тюремной камере, всю жизнь потом живет за невидимой решеткой. Его мир недоступен для других людей и вряд ли им понятен. Он может быть поистине бескрайним, этот мир, когда его окрыляет надежда, но он же может трусливо сжиматься от страха. Честолюбивые порывы вечно единоборствуют в нем с непреходящей памятью о насилии, длившемся годами, а мрачные тени то и дело застилают свет...
Отец мой был зажиточным человеком, владел землей, и детство свое я провел в большом доме, стоявшем в окружении садов и сверкавшем по ночам яркими огнями ламп. Я спал на мягкой постели на белоснежном белье и накрывался пушистым теплым одеялом, ел за столом, на котором искрился хрусталь и блестели приборы из чистого серебра. А потом вдруг все это разом исчезло. Грязь, вонь, ползающие по стенам клопы... Обжигающие удары плетью, кровоточащие, гноящиеся раны, горящие сигареты, воткнутые в задний проход... Долгими ночами я глядел из-за решетки на дома за тюремной оградой и думал о том, чтобы поесть, о тепле домашнего очага, о женской ласке. И жил все это время мечтой, прекрасной извечной человеческой мечтой об обществе, где все будут равны. Человека можно изранить, изувечить на всю жизнь голодом, искалечить физически. Но никакие мучения не способны сломить душу, окрыленную высокой мечтой.
И, наверно, выйдя из тюрьмы, я бы вновь пошел путем, который избрал для себя раз и навсегда. Но настоящие испытания ожидали меня как раз за тюремными воротами, там, на воле.
...Последние шаги по тюремному двору. Иду широким шагом, мне ничто не мешает впервые за много лет. Над крышами домов встает солнце... Зелень деревьев, люди, автомобили, собаки, пирамиды апельсинов на тележках уличных торговцев... Сильно колотится сердце, вот-вот выскочит... Руки сжимают узелок с одеждой, а глаза прикованы к толпе на площади перед тюремными воротами: не видно ли кого из моих? Жадно ищу хоть что-нибудь знакомое в одежде, движении, походке, седине, в манере жестикулировать, сутулиться, улыбаться, кивать. Ухо чутко выхватывает из общего шума обрывки разговоров, интонации чьих-то голосов, смех, даже чей-то шепот... Сейчас, вот сейчас меня окликнут... Должны окликнуть... Обхожу площадь раз, другой... третий... десятки раз. Кружу и кружу по замкнутому кругу и чувствую, что не в силах остановиться. В отчаянии начинаю искать в толпе даже отца, хотя прекрасно знаю, что он умер, когда меня гнали босиком через пески в пустыне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42