Он, конечно, не вытерпит, станет жалеть меня, начнет умолять, успокаивать, уговаривать... И, хотя я знаю, нет за ним никакой вины, все равно скривлю обиженно губы... Ведь если не сделаешь так, эти мужчины — что за народ! — возомнят о себе, сядут нам на голову...»
Когда к газу подносишь горящую спичку, он шумно вспыхивает, а? Бурмакан вздрогнула от испуга, очнулась, выбралась из паутины беспокойных мыслей. Еще и еще хлопотала, приложила все старания, чтобы достойно принять, угостить гостью. С виноватым видом тенью ходила за матерью Рабия. Взглядывала исподтишка, надеялась, что придет минута — и лицо Бурмакан просияет.
Пока Бурмакан с Рабией заботились об угощении, что же делали Аруке и Серкебай, оставшиеся в комнате?
— Здравствуй, Аруке.
Аруке не ответила. Улыбаясь, смотрела в окно, по которому барабанил дождь.
— Такова судьба, Аруке. Мы не вправе обижаться друг на друга...
— Знаю...
— Оказывается, ты еще жива, Аруке.
— Потому и разговариваю с тобой, что жива.
— Бурмакан хорошая женщина, не относись к ней плохо... Аруке.
— Разве я враг ей, чтобы относиться плохо...
— Ты умная, пожалей меня, пожалей ее, не говори... Не вспоминай о давнем, не рассказывай о том, о чем невзначай упомянула... Не причиняй боли ее сердцу, и без того оно изболелось, Аруке.
— Тот, кто скрывает свою болезнь, умрет от нее. Почему ты не рассказал ей сам? Значит, ты...
— Да, Аруке. Я не мог сказать. Всю жизнь мучаюсь, не смея признаться. Сам таким образом осудил себя на мученья. Если бы признался, давно б исцелился, однако я решил не исцеляться, пока не умру. Пожизненно осудил себя... Плохо ли это, хорошо ли — сама оцени и сама решай, как поступить. Я виноват перед тобой... Я признаю, Аруке...
— Чтобы назвать себя виновным, надо обрести достоинство человека... Быть достойным принять ответственность... Если ты Серкебай прошлых лет, ты недостоин быть виновным передо мною. Скажи, что видел ты в жизни? Что останется после тебя? Когда придет твой час распрощаться с жизнью, что поднимет твой дух?
— Мой труд... Еще.. мои дочери.
Аруке покраснела. Попробовала улыбнуться — улыбка вышла искусственной. Серкебай в душе пожалел ее.
— Я не знала, что Рабия твоя дочь. Она похожа не на тебя, а на мать. Каждый раз, называя фамилию Рабий — Серкебаева, оказывается, называла твое имя. Сначала фамилия звучала знакомо, но постепенно я перестала связывать... Да, я одинока. У тебя — дочери, у меня — никого, и все-таки моя жизнь... И все-таки, оказывается, мне лучше, чем тебе, Серкебай. Сегодня ты одинок возле своей жены. И ты не знаешь, что будет с тобою завтра.
— Завтра? Как же не знать...
— Неправда... Тебе плохо, тебе скверно, тебе не позавидуешь, Серкебай. Ты обманывал самого себя, ты обманывал близких людей - и не год, много лет... Ох, скажи-ка, неужели мог спокойно спать, спокойно есть в этом доме? Нет, здесь не терпеливость твою, не геройство, не искупление — вижу одну только трусость. Ты и в молодости был такой, знала тебя таким. Чувствую, хочешь сказать, что все в своей жизни создал своими руками, никого не ущемлял и не пользовался без закона общественным добром... Если ты не способен раскрыть свое сердце в семье, если ты не чистосердечен, если не сознаешься в своем преступлении... Я слышала, что ты темной ночью, одевшись в черное платье, выкрал Бурмакан, что ты бросил ее, полуживую, под волостного... Обо всем этом я узнала уже после бегства, расставшись с тобой. Если бы услышала раньше...
Серкебай прервал ее речь:
— У меня были два затаенных желания. Во-первых, увидеть тебя еще хоть раз, если ты осталась жива... Во-вторых, рассказать Бурмакан о своей вине перед ней...
— Меня ты уже увидел, а Бурмакан рассказать не сможешь. Не такой ты человек, не решишься, не хватит смелости. Почему ты живешь с фальшью в сердце? Как у тебя хватает терпения? Понимаю, ведь мучишься всю жизнь. Не хочу тебя осуждать, однако хотела бы знать, что живешь с чистой совестью. Знаешь ли ты, что останется после меня? Останется честность, ничем не запятнанная совесть.
— Быть может, я честнее тебя, Аруке...
— Вот видишь — «быть может»... Ты не веришь в себя, говоришь неуверенно. Это и значит — не честен... Почему я не говорю о себе—«может быть»? Смотрю на тебя и не верю, что вы с женой разговариваете по душам.
— Почему не разговариваем?..
— Не горячись. Я спрошу у твоей жены, я не верю, чтобы ты мог говорить с ней от всего сердца. Я не знаю тебя теперешнего, но если ты прежний Серкебай... ты ведь бесчувственный человек. На работе ты, вероятно, хорош, но уж дома... Посмотри-ка сейчас на себя. Твоя дочь пригласила меня в твой дом, а ты смотришь со страхом. Или думаешь, я приехала, чтобы снова выйти за тебя замуж? Или желая тебе отомстить? Оказывается, ты уже сам себе отомстил, сам наказал себя, обрек на мучения —- даже не из-за меня, а из-за жены, с которой живешь, с которой нажил детей. Это твоя^ болезнь. Если ушибешь тело, боль длится один день, а если ранишь душу, боль останется на тысячу дней.
— Хотя ты и женщина, характером напоминаешь мужчину, Аруке. Не делай этого, зачем тебе спрашивать Бурмакан, разговариваем мы или нет... К чему тебе семейные нелады других?
— Скажи, Серкебай, должно быть, не очень часто в твоем доме бывают гости? Разве может человек, не уважающий себя, уважать других?
— Нет, не говори так, Аруке. Не хвастаюсь, что сверну горы, однако и над нашим очагом поднимается дым. Тебе тоже окажем уважение. Неужели же думаешь, я не смогу принять тебя достойно?
— Куда ушла твоя жена? Испарилась, исчезла... может, сбежала? Уж не рассердилась ли на меня?
— За что ей сердиться?.. Верно, хлопочет, желая получше угостить тебя, Аруке.
— Хмурая, оказывается, у тебя жена. Скажи, пусть не беспокоится, я уеду. Мы слышали о Калыче, — она была женщиной, что сияла как солнце, проглянувшее после дождя. Видно, ты постарался нахмурить эти брови, бедняга. Конечно, твоя заслуга, а то чья же... Скажи, как ты сделался председателем? Кто тебя научил руководить людьми?
— Научил сам народ. Если народ пожелает, сотворит и председателя, и что хочешь другое. Серкебай — это одна песчинка, а народ — гора. Если народ захочет — превратит в гору своего избранника. Я много не говорил, много слушал. Из услышанного отбирал самое главное, нужное, об этом говорил народу. Если я не хотел думать — заставлял думать народ, если я не хотел работать — народ заставлял меня... Народ научил дисциплине, научил жизни, научил честности. Народ научил оценивать прошлое, научил смотреть вперед. Не я, народ — молодец. Я узнал запах земли, я узнал вкус хлеба, я узнал цену минувшим дням — и все это дал мне народ. Да, если счастье тебе улыбается, что бы ты ни сказал, все звучит хорошо. С другой стороны, значит, и кое-каким умом наделил, видно, бог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Когда к газу подносишь горящую спичку, он шумно вспыхивает, а? Бурмакан вздрогнула от испуга, очнулась, выбралась из паутины беспокойных мыслей. Еще и еще хлопотала, приложила все старания, чтобы достойно принять, угостить гостью. С виноватым видом тенью ходила за матерью Рабия. Взглядывала исподтишка, надеялась, что придет минута — и лицо Бурмакан просияет.
Пока Бурмакан с Рабией заботились об угощении, что же делали Аруке и Серкебай, оставшиеся в комнате?
— Здравствуй, Аруке.
Аруке не ответила. Улыбаясь, смотрела в окно, по которому барабанил дождь.
— Такова судьба, Аруке. Мы не вправе обижаться друг на друга...
— Знаю...
— Оказывается, ты еще жива, Аруке.
— Потому и разговариваю с тобой, что жива.
— Бурмакан хорошая женщина, не относись к ней плохо... Аруке.
— Разве я враг ей, чтобы относиться плохо...
— Ты умная, пожалей меня, пожалей ее, не говори... Не вспоминай о давнем, не рассказывай о том, о чем невзначай упомянула... Не причиняй боли ее сердцу, и без того оно изболелось, Аруке.
— Тот, кто скрывает свою болезнь, умрет от нее. Почему ты не рассказал ей сам? Значит, ты...
— Да, Аруке. Я не мог сказать. Всю жизнь мучаюсь, не смея признаться. Сам таким образом осудил себя на мученья. Если бы признался, давно б исцелился, однако я решил не исцеляться, пока не умру. Пожизненно осудил себя... Плохо ли это, хорошо ли — сама оцени и сама решай, как поступить. Я виноват перед тобой... Я признаю, Аруке...
— Чтобы назвать себя виновным, надо обрести достоинство человека... Быть достойным принять ответственность... Если ты Серкебай прошлых лет, ты недостоин быть виновным передо мною. Скажи, что видел ты в жизни? Что останется после тебя? Когда придет твой час распрощаться с жизнью, что поднимет твой дух?
— Мой труд... Еще.. мои дочери.
Аруке покраснела. Попробовала улыбнуться — улыбка вышла искусственной. Серкебай в душе пожалел ее.
— Я не знала, что Рабия твоя дочь. Она похожа не на тебя, а на мать. Каждый раз, называя фамилию Рабий — Серкебаева, оказывается, называла твое имя. Сначала фамилия звучала знакомо, но постепенно я перестала связывать... Да, я одинока. У тебя — дочери, у меня — никого, и все-таки моя жизнь... И все-таки, оказывается, мне лучше, чем тебе, Серкебай. Сегодня ты одинок возле своей жены. И ты не знаешь, что будет с тобою завтра.
— Завтра? Как же не знать...
— Неправда... Тебе плохо, тебе скверно, тебе не позавидуешь, Серкебай. Ты обманывал самого себя, ты обманывал близких людей - и не год, много лет... Ох, скажи-ка, неужели мог спокойно спать, спокойно есть в этом доме? Нет, здесь не терпеливость твою, не геройство, не искупление — вижу одну только трусость. Ты и в молодости был такой, знала тебя таким. Чувствую, хочешь сказать, что все в своей жизни создал своими руками, никого не ущемлял и не пользовался без закона общественным добром... Если ты не способен раскрыть свое сердце в семье, если ты не чистосердечен, если не сознаешься в своем преступлении... Я слышала, что ты темной ночью, одевшись в черное платье, выкрал Бурмакан, что ты бросил ее, полуживую, под волостного... Обо всем этом я узнала уже после бегства, расставшись с тобой. Если бы услышала раньше...
Серкебай прервал ее речь:
— У меня были два затаенных желания. Во-первых, увидеть тебя еще хоть раз, если ты осталась жива... Во-вторых, рассказать Бурмакан о своей вине перед ней...
— Меня ты уже увидел, а Бурмакан рассказать не сможешь. Не такой ты человек, не решишься, не хватит смелости. Почему ты живешь с фальшью в сердце? Как у тебя хватает терпения? Понимаю, ведь мучишься всю жизнь. Не хочу тебя осуждать, однако хотела бы знать, что живешь с чистой совестью. Знаешь ли ты, что останется после меня? Останется честность, ничем не запятнанная совесть.
— Быть может, я честнее тебя, Аруке...
— Вот видишь — «быть может»... Ты не веришь в себя, говоришь неуверенно. Это и значит — не честен... Почему я не говорю о себе—«может быть»? Смотрю на тебя и не верю, что вы с женой разговариваете по душам.
— Почему не разговариваем?..
— Не горячись. Я спрошу у твоей жены, я не верю, чтобы ты мог говорить с ней от всего сердца. Я не знаю тебя теперешнего, но если ты прежний Серкебай... ты ведь бесчувственный человек. На работе ты, вероятно, хорош, но уж дома... Посмотри-ка сейчас на себя. Твоя дочь пригласила меня в твой дом, а ты смотришь со страхом. Или думаешь, я приехала, чтобы снова выйти за тебя замуж? Или желая тебе отомстить? Оказывается, ты уже сам себе отомстил, сам наказал себя, обрек на мучения —- даже не из-за меня, а из-за жены, с которой живешь, с которой нажил детей. Это твоя^ болезнь. Если ушибешь тело, боль длится один день, а если ранишь душу, боль останется на тысячу дней.
— Хотя ты и женщина, характером напоминаешь мужчину, Аруке. Не делай этого, зачем тебе спрашивать Бурмакан, разговариваем мы или нет... К чему тебе семейные нелады других?
— Скажи, Серкебай, должно быть, не очень часто в твоем доме бывают гости? Разве может человек, не уважающий себя, уважать других?
— Нет, не говори так, Аруке. Не хвастаюсь, что сверну горы, однако и над нашим очагом поднимается дым. Тебе тоже окажем уважение. Неужели же думаешь, я не смогу принять тебя достойно?
— Куда ушла твоя жена? Испарилась, исчезла... может, сбежала? Уж не рассердилась ли на меня?
— За что ей сердиться?.. Верно, хлопочет, желая получше угостить тебя, Аруке.
— Хмурая, оказывается, у тебя жена. Скажи, пусть не беспокоится, я уеду. Мы слышали о Калыче, — она была женщиной, что сияла как солнце, проглянувшее после дождя. Видно, ты постарался нахмурить эти брови, бедняга. Конечно, твоя заслуга, а то чья же... Скажи, как ты сделался председателем? Кто тебя научил руководить людьми?
— Научил сам народ. Если народ пожелает, сотворит и председателя, и что хочешь другое. Серкебай — это одна песчинка, а народ — гора. Если народ захочет — превратит в гору своего избранника. Я много не говорил, много слушал. Из услышанного отбирал самое главное, нужное, об этом говорил народу. Если я не хотел думать — заставлял думать народ, если я не хотел работать — народ заставлял меня... Народ научил дисциплине, научил жизни, научил честности. Народ научил оценивать прошлое, научил смотреть вперед. Не я, народ — молодец. Я узнал запах земли, я узнал вкус хлеба, я узнал цену минувшим дням — и все это дал мне народ. Да, если счастье тебе улыбается, что бы ты ни сказал, все звучит хорошо. С другой стороны, значит, и кое-каким умом наделил, видно, бог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96