А что еще скажут обо мне? Что они знают, что вспомнят о моей жизни? Ничего. Да, больше ничего не останется от меня в народе.
Почему я не вышла замуж? Были ведь люди кругом... я нравилась... мне предлагали замужество... Были хорошие, были плохие, много их было, мужчин. Но когда заговаривали о замужестве, сердце мое леденело. Перед моими глазами вставал образ вот этого самого Серкебая... Я думала: уж лучше без мужа, — вдруг он окажется точно таким же... Я разочаровывалась, я начинала избегать человека, которому нравилась. Это все ты, Серкебай... Нет, все же нет... Не годится сваливать
всю вин> на него одного. Что он мог понимать в то далекое время, когда дорога делилась надвое и он не знал, куда ступить... Я-то знала его неоперившимся, молодым, а каков он сейчас? Как и я, уже вышел на пенсию. В молодости все красивы, в старости все... Нет, и у старости есть своя красота — естественность и достоинство. Вот и Серкебай — до чего же идет ем> его ухоженная белоснежная бородка, даром что реденькая; а если бы наголо побрил подбородок, желая выглядеть помоложе, — разве выиграл бы?.. А у его жены тонкие губы, похоже, что языкастая... Нет, все же не права я: почему, приехав в гости к людям, осуждаю их, придираюсь, хочу отыскать в них плохое? Хорошая, оказывается, жена досталась Серкебаю. Должно быть, в молодые годы была белолицей красавицей, подвижной и гибкой, подобно кунице. И вообще с женами повезло Серкебаю, в этом он счастлив. С женами... Значит, я и себя отношу сюда, и себя хвалю? Но так хорошо я думаю о себе сама, а что говорят другие — откуда мне знать?»
Женщины думали о своем, Серкебай — о своем: «Надо же было случиться такому... Аруке... Как гром среди ясного неба — появилась, смутила покой, принесла тревогу... Почему я не расспросил хорошенько у дочери, что за учительница, даже именем не поинтересовался. И все — моя беспечность! Не ради себя, ради Бурмакан, ради ее покоя надо было быть осторожней... Сказал бы дочери — пусть не привозит... А теперь... Бурмакан, подозревая неладное, уже сморщила нос. Трудно будет разгладить эти морщинки... Да и не одна Бурмакан... Разве Аруке не нахмурилась тоже? Как говорится, «у того, кто сел на ишака, ноги не знают покоя; у того, кто имеет двух жен, уши не знают покоя»... Откуда, почему две жены? Только одна! Аруке вовсе не моя жена. Я ведь даже и не был женат на ней. Как же! Оправдывайся теперь! Был женат, была моей женой — в этом правда... А уж потом... ох, кто знает... Вообще был я взаправду женат? Бессмысленные слова. А Бурмакан? Интересный я человек. Если бы все рассуждали, как я, что тогда... Да, Бурмакан... Как отношусь к ней? Что, разве плохо? За столько лет... всегда говорил с ней мягко, не поднимая глаз. Никогда не одергивал, не бывало, чтобы повысил голос. И никогда не заставлял просить чего-либо дважды. Просить? Что же она просила, а? Что и когда потребовала?
Брось, неужели Бурмакан и вправду такая? Столько , лет прожили вместе... Да, это так —- она никогда не просила у меня ничего, ни малейшего пустяка... Тогда, выходит, я ничего для нее не сделав? Женщины — они ведь на то и женщины, чтобы требовать от мужей — купи то-то да сделай то-то. А Бурмакан никогда и не заикалась... Я сам время от времени покупал на свой вкус, приносил ей, дарил что хотел: «Возьми, надевай». Она молча брала, носила. Шло ей или не шло, хотелось носить или нет — все равно надевала. Да разве я сам обращал внимание, идет ли жене обновка? Принес, отдал — остальное не наша мужская забота. Я покупал, она надевала, носила в доме, выходила в поле работать, встречалась с людьми, разговаривала, делилась новостями с соседками, люди оказывали ей уважение, она отвечала тем же — все было просто, и все-таки находились такие — обращали внимание, следили за тем, как она одевается. Некоторые женщины носили платья, жакеты, пальто, как у моей Бурмакан. Оттого ли, что обновки ладно сидели на ней, оттого ли, что она — жена председателя. Говорят, что муж и жена скучают в разлуке; говорят, что в разлуке стремятся друг к другу душой; говорят, что если кто-нибудь чужой приблизится, улыбнется, заденет, го ревнуют, приходят в бешенство, чуть ли не умирают... Допускал ли я подобное? Допускала ли Бурмакан? Скучал ли я без нее, когда иной раз уезжал на несколько дней по работе? А когда возвращался, чувствовал, что я — муж, целовал, обнимал ее крепко, утолял ли страсть — ее и свою? И вообще знаю ли я, что это — страсть, что можно ее утолить, а нет — так недолго завыть от тоски? Есть ли во мне страсть? А если есть, то было ли время, когда вполне утолял ее? Какая она, эта страсть? В те далекие годы, когда Аруке жила еще в байской юрте, когда я со скалы высматривал, ожидал с нетерпением встречи с молодкой, — быть может, это и было — страсть? Я никогда не глядел так на Бурмакан. Но если правда... Значит, вся моя страсть досталась одной Аруке?
Существуют ли люди без страсти? Да, это я... А Бурмакан? Она, как и я... Видно, никого никогда не любила. Не любила... Откуда мне знать, кого и когда... с кем имела тайную связь. Оставь-ка, не может такого быть... Вот эта моя Бурмакан... тайно... с кем-то в связи, лежит в чьих-то объятиях, а? Нет, невозможно!
Если бы вдруг... нет, прямо выдеру глотку! Неужели и вправду в ее глазах затаилась мечта? Опомнись — какая мечта? Стал ревновать ни с того ни с сего... Но если так, если я вправду ревную, значит, люблю ее? Смотри-ка, оказывается, в глубине души во мне затаилась любовь! И сам не подозревал... А правда, видимо, в том: раз я ни в ком не сомневался, ни от кого не защищался, значит, я своей жене верил. И жена верила мне. Вот мой ответ, Аруке. Ну, увиделись все-таки мы с тобой, а? Вот, оказывается, какая ты стала... Появилась в дождливый день... Глаза — за очками... Да, говорят, две горы не сходятся, два человека сходятся. Ты пришла сюда, ты проявила больше смелости, чем я, мужчина. Уважаю такое, пусть моя жена отрежет мне голову, все равно уважаю. Я скажу ей, что ты когда-то была мне женой. Каждый, наверно, теперь понимает и вспоминает по-своему, и все-таки я и тогда уже был человеком... Был таким же, каким был народ, было время... Но ты, Аруке, ты ведь прославилась... ты прославила время, а, дорогой человек? Вместе с Токгором участвовала в восстании... Говорят, что коня нужно судить, когда устанет, а человека — когда состарится. Я был твоим мужем когда-то... Я доволен, ничуть не жалею... Ну, а если доволен и ни о чем не жалеешь —-молчи тогда, Серкебай, молча думай и оставайся спокойным».
Вошедшая Рабия смотрела — не понимала: «Что вдруг случилось? Отец и мать никогда не встречали так гостя... Приняли холодно. Почему? Отец и почтенная Аруке настороженно переглядываются, и мама неспокойна тоже — почему?..»
Наконец Бурмакан прервала молчание, обратилась к дочери:
— Рабия, познакомь нас с гостьей. Кто эта байбиче?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Почему я не вышла замуж? Были ведь люди кругом... я нравилась... мне предлагали замужество... Были хорошие, были плохие, много их было, мужчин. Но когда заговаривали о замужестве, сердце мое леденело. Перед моими глазами вставал образ вот этого самого Серкебая... Я думала: уж лучше без мужа, — вдруг он окажется точно таким же... Я разочаровывалась, я начинала избегать человека, которому нравилась. Это все ты, Серкебай... Нет, все же нет... Не годится сваливать
всю вин> на него одного. Что он мог понимать в то далекое время, когда дорога делилась надвое и он не знал, куда ступить... Я-то знала его неоперившимся, молодым, а каков он сейчас? Как и я, уже вышел на пенсию. В молодости все красивы, в старости все... Нет, и у старости есть своя красота — естественность и достоинство. Вот и Серкебай — до чего же идет ем> его ухоженная белоснежная бородка, даром что реденькая; а если бы наголо побрил подбородок, желая выглядеть помоложе, — разве выиграл бы?.. А у его жены тонкие губы, похоже, что языкастая... Нет, все же не права я: почему, приехав в гости к людям, осуждаю их, придираюсь, хочу отыскать в них плохое? Хорошая, оказывается, жена досталась Серкебаю. Должно быть, в молодые годы была белолицей красавицей, подвижной и гибкой, подобно кунице. И вообще с женами повезло Серкебаю, в этом он счастлив. С женами... Значит, я и себя отношу сюда, и себя хвалю? Но так хорошо я думаю о себе сама, а что говорят другие — откуда мне знать?»
Женщины думали о своем, Серкебай — о своем: «Надо же было случиться такому... Аруке... Как гром среди ясного неба — появилась, смутила покой, принесла тревогу... Почему я не расспросил хорошенько у дочери, что за учительница, даже именем не поинтересовался. И все — моя беспечность! Не ради себя, ради Бурмакан, ради ее покоя надо было быть осторожней... Сказал бы дочери — пусть не привозит... А теперь... Бурмакан, подозревая неладное, уже сморщила нос. Трудно будет разгладить эти морщинки... Да и не одна Бурмакан... Разве Аруке не нахмурилась тоже? Как говорится, «у того, кто сел на ишака, ноги не знают покоя; у того, кто имеет двух жен, уши не знают покоя»... Откуда, почему две жены? Только одна! Аруке вовсе не моя жена. Я ведь даже и не был женат на ней. Как же! Оправдывайся теперь! Был женат, была моей женой — в этом правда... А уж потом... ох, кто знает... Вообще был я взаправду женат? Бессмысленные слова. А Бурмакан? Интересный я человек. Если бы все рассуждали, как я, что тогда... Да, Бурмакан... Как отношусь к ней? Что, разве плохо? За столько лет... всегда говорил с ней мягко, не поднимая глаз. Никогда не одергивал, не бывало, чтобы повысил голос. И никогда не заставлял просить чего-либо дважды. Просить? Что же она просила, а? Что и когда потребовала?
Брось, неужели Бурмакан и вправду такая? Столько , лет прожили вместе... Да, это так —- она никогда не просила у меня ничего, ни малейшего пустяка... Тогда, выходит, я ничего для нее не сделав? Женщины — они ведь на то и женщины, чтобы требовать от мужей — купи то-то да сделай то-то. А Бурмакан никогда и не заикалась... Я сам время от времени покупал на свой вкус, приносил ей, дарил что хотел: «Возьми, надевай». Она молча брала, носила. Шло ей или не шло, хотелось носить или нет — все равно надевала. Да разве я сам обращал внимание, идет ли жене обновка? Принес, отдал — остальное не наша мужская забота. Я покупал, она надевала, носила в доме, выходила в поле работать, встречалась с людьми, разговаривала, делилась новостями с соседками, люди оказывали ей уважение, она отвечала тем же — все было просто, и все-таки находились такие — обращали внимание, следили за тем, как она одевается. Некоторые женщины носили платья, жакеты, пальто, как у моей Бурмакан. Оттого ли, что обновки ладно сидели на ней, оттого ли, что она — жена председателя. Говорят, что муж и жена скучают в разлуке; говорят, что в разлуке стремятся друг к другу душой; говорят, что если кто-нибудь чужой приблизится, улыбнется, заденет, го ревнуют, приходят в бешенство, чуть ли не умирают... Допускал ли я подобное? Допускала ли Бурмакан? Скучал ли я без нее, когда иной раз уезжал на несколько дней по работе? А когда возвращался, чувствовал, что я — муж, целовал, обнимал ее крепко, утолял ли страсть — ее и свою? И вообще знаю ли я, что это — страсть, что можно ее утолить, а нет — так недолго завыть от тоски? Есть ли во мне страсть? А если есть, то было ли время, когда вполне утолял ее? Какая она, эта страсть? В те далекие годы, когда Аруке жила еще в байской юрте, когда я со скалы высматривал, ожидал с нетерпением встречи с молодкой, — быть может, это и было — страсть? Я никогда не глядел так на Бурмакан. Но если правда... Значит, вся моя страсть досталась одной Аруке?
Существуют ли люди без страсти? Да, это я... А Бурмакан? Она, как и я... Видно, никого никогда не любила. Не любила... Откуда мне знать, кого и когда... с кем имела тайную связь. Оставь-ка, не может такого быть... Вот эта моя Бурмакан... тайно... с кем-то в связи, лежит в чьих-то объятиях, а? Нет, невозможно!
Если бы вдруг... нет, прямо выдеру глотку! Неужели и вправду в ее глазах затаилась мечта? Опомнись — какая мечта? Стал ревновать ни с того ни с сего... Но если так, если я вправду ревную, значит, люблю ее? Смотри-ка, оказывается, в глубине души во мне затаилась любовь! И сам не подозревал... А правда, видимо, в том: раз я ни в ком не сомневался, ни от кого не защищался, значит, я своей жене верил. И жена верила мне. Вот мой ответ, Аруке. Ну, увиделись все-таки мы с тобой, а? Вот, оказывается, какая ты стала... Появилась в дождливый день... Глаза — за очками... Да, говорят, две горы не сходятся, два человека сходятся. Ты пришла сюда, ты проявила больше смелости, чем я, мужчина. Уважаю такое, пусть моя жена отрежет мне голову, все равно уважаю. Я скажу ей, что ты когда-то была мне женой. Каждый, наверно, теперь понимает и вспоминает по-своему, и все-таки я и тогда уже был человеком... Был таким же, каким был народ, было время... Но ты, Аруке, ты ведь прославилась... ты прославила время, а, дорогой человек? Вместе с Токгором участвовала в восстании... Говорят, что коня нужно судить, когда устанет, а человека — когда состарится. Я был твоим мужем когда-то... Я доволен, ничуть не жалею... Ну, а если доволен и ни о чем не жалеешь —-молчи тогда, Серкебай, молча думай и оставайся спокойным».
Вошедшая Рабия смотрела — не понимала: «Что вдруг случилось? Отец и мать никогда не встречали так гостя... Приняли холодно. Почему? Отец и почтенная Аруке настороженно переглядываются, и мама неспокойна тоже — почему?..»
Наконец Бурмакан прервала молчание, обратилась к дочери:
— Рабия, познакомь нас с гостьей. Кто эта байбиче?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96