Он погружался в глубины, он снова всплывал к свету, он поднимался на холм, он зарывался в землю, то задыхался, то заходилось сердце, то лежал помертвевший, то несся, как в скачках... Исчез запах гнили, бусинки росы под звуки мелодии усеяли берег, все теперь задушевно, красиво, все таинственно, все волнует... Быть может, это рука комузиста рождала мелодию, быть может, — душа Серкебая...
Вот и рассвет. Обычный, как каждое утро... Нет, этот рассвет необычен. Сколько уж дней Серкебай не видел такого рассвета! Сам ведь не знает, сколько он дней пролежал в ущелье. Да, необычный, прекрасный рассвет! Поднял всех и всех заставил улыбнуться. Звуки комуза еще слышны... Может быть, это солнце наигрывает на комузе?
Показалось солнце — сегодня ярче обычного, больше и горячее. Разгоревшись, поднялось высоко в небо, осветило мир. Тело Серкебая согрелось, жизнь затеплилась в нем. Солнце вложило в него частичку жизни. Он повернулся лицом к солнцу. И в это время до ушей его донесся слабый шорох, кто-то направлялся в его сторону. Человек? Ищет его, Серкебая? Может быть, это Бурмакан вернулась? Серкебай широко открыл глаза, вглядываясь, приподнял голову. Увидел — что-то переливалось, скользило в траве, приближалось к нему. О боже, да это не человек, не Бурмакан, это — черная, с узором на спине, блестящая под солнцем змея в сажень длиной устремилась к нему! Разочарование, обида, раздражение, злоба обратили в твердую мозоль сердце Серкебая, — находившийся между жизнью и смертью, полубезумный от голода, он готов был заживо съесть все, что ни попадется на глаза. Он взял в руки свою старую желтую шубу, поджидает змею. Змея ползет прямо на него, извивается, поводя головой. Вот достигла, вцепилась в шубу. Серкебай набросил шубу на змею и сам навалился сверху. Схватил через шубу голову змеи, тут и камень подвернулся подходящий — размозжил змее голову... Яростнее волка, изголодавшийся, рассвирепевший, с жадностью набросился, стал разгрызать хвост... Заглушая мучения голода, глотал, не думая ни о чем... Глотал, пока хватило сил, пока жевали зубы... Не помнил, что ест, забыл, где он и что с ним... Теперь сделался пьяным, все вокруг него сделалось пьяным. Где осталась мелодия? Где осталась змея? Что приключилось с Серкебаем?
И опять восходит солнце, снова рассвет. Прежний ли? Нет, это другое солнце, новый рассвет. Сколько дней, сколько ночей пролежал Серкебай в забытьи, опьяненный змеей?
Он открыл глаза. Чувствует облегчение во всем теле. Смотрика-ка, язвы его стали белыми бугристыми пятнами — почти исцелился Серкебай! И сил будто прибавилось. Огляделся. Видит — рядом лежит половина той самой змеи. Бешеный голод объял Серкебая. Снова принялся грызть змею, снова опьянел и забылся...
Еще один рассвет, опять поднялось солнце. Серкебай очнулся, почувствовал: да, выздоровел! Вегер налетел, ласково овеял выздоровевшее тело... Какой близкий, какой родной ветер! Это он поднял Серкебая, поднял, поддержал, дал устоять на ногах... Увидел Серкебай, что и горы, и ущелье, и ручей, и равнина, и деревья-кустарники— все в этом мире прекрасно! Отбросив шубу, Серкебай вошел в воду, в быструю, прохладную воду ручья. Отдался воде, — горная, чистая, она смыла остатки болезни. Теперь, не коснувшись шубы, осторожно ступая, пошел Серкебай в кусты. Выбрал себе место и лег, и до вечера, до наступления темноты, пролежал там. В сумерках выполз из кустов. Показались сверкающие огни аила. Огни, самые настоящие огни, обозначающие жизнь!
Серкебай направляется к дому, да, к своему дому, из которого ушел — когда? Он не помнит. Ведет его надежда — в памяти, в мыслях, в сердце у него Бурмакан. Может быть, уже вернулась домой? Он идет совершенно голый, видят его лишь все те же звезды, однако смотрят на него сейчас не по-прежнему, а особенно.
Теперь Серкебай кажется сильным — скова будет он не один, снова с людьми... Тихая лежит земля, — идет хозяин земли Серкебай; разрывая ночную тьму, светит навстречу огоньками аил... Вьется, освежает, омывает тело ласковый ветер.
Вот уже аил, вот совсем близко к дому... «Что это? Одинокий голос причитает... Неужели — Бурмакан? Бур-макан?.. Значит, она вернулась? Так это, значит... Это меня она оплакивает?..»
Серкебай долго стоял у входа — слушал. Бурмакан причитала не умолкая. Казалось, плачу ее не будет конца. Наконец Серкебай задрожал от холода и, решившись, тихонько позвал:
— Бурма-аш! Бурмака-ан! Я жив. Дай мне одежду. Вынеси мне во что одеться...
Бурмакан, не понимая, наяву она слышит или ей чудится, замерла... Серкебай опять тихонько подал голос. Наконец Бурмакан решилась — осторожно приблизилась к двери, бросила в темноту ночи одежду Серкебая. Сама, сжавшись от страха, присела в углу постели. Дрожит, смотрит — и правда: скоро появляется Серкебай. Совершенно здоровый Серкебай...
Что за крик тут был, что за плач!
— Сколько искала тебя!..
— Кто тебя научил так причитать? — спросил Серкебай, когда Бурмакан успокоилась.
— Сама научилась. Научилась, когда следовала за плакальщицей.
— За плакальщицей?
— Да. Я ехала за ней день и ночь.
— Для чего?
— Стыдно же: не смогу связать двух слов, если вдруг закроются твои глаза. Народ осудит меня.
— О-о, в твоих глазах есть правда. Это обычай, доставшийся нам от предков. Ну-ка, сложи плач да причитай в голос — пусть слышат, пусть весь аил слышит. Если не знали — пусть узнают теперь, кто такой Серкебай, кто такая Бурмакан. Что мне оставалось впереди, кроме смерти, я ведь уходил уже из жизни... Дай-ка теперь послушаю, как станешь плакать обо мне, когда закроются мои глаза.
Бурмакан начала причитать. Сперва голос ее звучал очень тихо, однако постепенно усиливался, укреплялся. Ветер подхватил плач, отнес в другую, нижнюю часть аила. Крылатый дал силу своих крыльев летящему голосу, из одной двери — в другую, перекинулся с улицы на улицу, разбудил ухо каждого, всех заставил насторожиться. Аил, не имевший подобной плакальщицы, весь поднялся — каждый выбежал на улицу. Собирались по одному, по двое и все направлялись в одну сторону — к дому Серкебая. Сила голоса, сила плача закружила, околдовала, покорила людей. Через небольшое время лужайка у дома заполнилась тесно сидящими людьми. Когда Бурмакан после долгого плача остановилась перевести дыхание, послышались слова собравшихся.
— О Бурмакан, дочка, нужно смириться, разве может человек избежать начертанного судьбой! Кто уходил вслед за умершим? Ты должна остаться с народом! — проговорил хриплый стариковский голос.
Прозвучали сочувственные слова женщин. Говор усилился.
Вперед вышел белобородый старик, слепой на один глаз.
— Эй, люди, заходите в дом, чего вы боитесь? Болезнь прицепляется к тем, кому пора умирать. Если вы боитесь, так я войду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Вот и рассвет. Обычный, как каждое утро... Нет, этот рассвет необычен. Сколько уж дней Серкебай не видел такого рассвета! Сам ведь не знает, сколько он дней пролежал в ущелье. Да, необычный, прекрасный рассвет! Поднял всех и всех заставил улыбнуться. Звуки комуза еще слышны... Может быть, это солнце наигрывает на комузе?
Показалось солнце — сегодня ярче обычного, больше и горячее. Разгоревшись, поднялось высоко в небо, осветило мир. Тело Серкебая согрелось, жизнь затеплилась в нем. Солнце вложило в него частичку жизни. Он повернулся лицом к солнцу. И в это время до ушей его донесся слабый шорох, кто-то направлялся в его сторону. Человек? Ищет его, Серкебая? Может быть, это Бурмакан вернулась? Серкебай широко открыл глаза, вглядываясь, приподнял голову. Увидел — что-то переливалось, скользило в траве, приближалось к нему. О боже, да это не человек, не Бурмакан, это — черная, с узором на спине, блестящая под солнцем змея в сажень длиной устремилась к нему! Разочарование, обида, раздражение, злоба обратили в твердую мозоль сердце Серкебая, — находившийся между жизнью и смертью, полубезумный от голода, он готов был заживо съесть все, что ни попадется на глаза. Он взял в руки свою старую желтую шубу, поджидает змею. Змея ползет прямо на него, извивается, поводя головой. Вот достигла, вцепилась в шубу. Серкебай набросил шубу на змею и сам навалился сверху. Схватил через шубу голову змеи, тут и камень подвернулся подходящий — размозжил змее голову... Яростнее волка, изголодавшийся, рассвирепевший, с жадностью набросился, стал разгрызать хвост... Заглушая мучения голода, глотал, не думая ни о чем... Глотал, пока хватило сил, пока жевали зубы... Не помнил, что ест, забыл, где он и что с ним... Теперь сделался пьяным, все вокруг него сделалось пьяным. Где осталась мелодия? Где осталась змея? Что приключилось с Серкебаем?
И опять восходит солнце, снова рассвет. Прежний ли? Нет, это другое солнце, новый рассвет. Сколько дней, сколько ночей пролежал Серкебай в забытьи, опьяненный змеей?
Он открыл глаза. Чувствует облегчение во всем теле. Смотрика-ка, язвы его стали белыми бугристыми пятнами — почти исцелился Серкебай! И сил будто прибавилось. Огляделся. Видит — рядом лежит половина той самой змеи. Бешеный голод объял Серкебая. Снова принялся грызть змею, снова опьянел и забылся...
Еще один рассвет, опять поднялось солнце. Серкебай очнулся, почувствовал: да, выздоровел! Вегер налетел, ласково овеял выздоровевшее тело... Какой близкий, какой родной ветер! Это он поднял Серкебая, поднял, поддержал, дал устоять на ногах... Увидел Серкебай, что и горы, и ущелье, и ручей, и равнина, и деревья-кустарники— все в этом мире прекрасно! Отбросив шубу, Серкебай вошел в воду, в быструю, прохладную воду ручья. Отдался воде, — горная, чистая, она смыла остатки болезни. Теперь, не коснувшись шубы, осторожно ступая, пошел Серкебай в кусты. Выбрал себе место и лег, и до вечера, до наступления темноты, пролежал там. В сумерках выполз из кустов. Показались сверкающие огни аила. Огни, самые настоящие огни, обозначающие жизнь!
Серкебай направляется к дому, да, к своему дому, из которого ушел — когда? Он не помнит. Ведет его надежда — в памяти, в мыслях, в сердце у него Бурмакан. Может быть, уже вернулась домой? Он идет совершенно голый, видят его лишь все те же звезды, однако смотрят на него сейчас не по-прежнему, а особенно.
Теперь Серкебай кажется сильным — скова будет он не один, снова с людьми... Тихая лежит земля, — идет хозяин земли Серкебай; разрывая ночную тьму, светит навстречу огоньками аил... Вьется, освежает, омывает тело ласковый ветер.
Вот уже аил, вот совсем близко к дому... «Что это? Одинокий голос причитает... Неужели — Бурмакан? Бур-макан?.. Значит, она вернулась? Так это, значит... Это меня она оплакивает?..»
Серкебай долго стоял у входа — слушал. Бурмакан причитала не умолкая. Казалось, плачу ее не будет конца. Наконец Серкебай задрожал от холода и, решившись, тихонько позвал:
— Бурма-аш! Бурмака-ан! Я жив. Дай мне одежду. Вынеси мне во что одеться...
Бурмакан, не понимая, наяву она слышит или ей чудится, замерла... Серкебай опять тихонько подал голос. Наконец Бурмакан решилась — осторожно приблизилась к двери, бросила в темноту ночи одежду Серкебая. Сама, сжавшись от страха, присела в углу постели. Дрожит, смотрит — и правда: скоро появляется Серкебай. Совершенно здоровый Серкебай...
Что за крик тут был, что за плач!
— Сколько искала тебя!..
— Кто тебя научил так причитать? — спросил Серкебай, когда Бурмакан успокоилась.
— Сама научилась. Научилась, когда следовала за плакальщицей.
— За плакальщицей?
— Да. Я ехала за ней день и ночь.
— Для чего?
— Стыдно же: не смогу связать двух слов, если вдруг закроются твои глаза. Народ осудит меня.
— О-о, в твоих глазах есть правда. Это обычай, доставшийся нам от предков. Ну-ка, сложи плач да причитай в голос — пусть слышат, пусть весь аил слышит. Если не знали — пусть узнают теперь, кто такой Серкебай, кто такая Бурмакан. Что мне оставалось впереди, кроме смерти, я ведь уходил уже из жизни... Дай-ка теперь послушаю, как станешь плакать обо мне, когда закроются мои глаза.
Бурмакан начала причитать. Сперва голос ее звучал очень тихо, однако постепенно усиливался, укреплялся. Ветер подхватил плач, отнес в другую, нижнюю часть аила. Крылатый дал силу своих крыльев летящему голосу, из одной двери — в другую, перекинулся с улицы на улицу, разбудил ухо каждого, всех заставил насторожиться. Аил, не имевший подобной плакальщицы, весь поднялся — каждый выбежал на улицу. Собирались по одному, по двое и все направлялись в одну сторону — к дому Серкебая. Сила голоса, сила плача закружила, околдовала, покорила людей. Через небольшое время лужайка у дома заполнилась тесно сидящими людьми. Когда Бурмакан после долгого плача остановилась перевести дыхание, послышались слова собравшихся.
— О Бурмакан, дочка, нужно смириться, разве может человек избежать начертанного судьбой! Кто уходил вслед за умершим? Ты должна остаться с народом! — проговорил хриплый стариковский голос.
Прозвучали сочувственные слова женщин. Говор усилился.
Вперед вышел белобородый старик, слепой на один глаз.
— Эй, люди, заходите в дом, чего вы боитесь? Болезнь прицепляется к тем, кому пора умирать. Если вы боитесь, так я войду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96