Не видела, как выбежала встречать хозяйку собака, завиляла хвостом.
«Да, знаешь, как нарушать порядок, знай, как давать ответ. Не я жесток, а работа. Если каждая женщина, у которой сбежала с парнем дочь, будет умильно глядеть на меня, стараясь задобрить... Не могу поддаваться. Эта вот земля, ухоженная и плодоносящая, стала такой благодаря моему жестокосердию. Два умения нужны председателю: быть твердым, как камень, быть мягким,
как шелк. Там, где бессовестно подымает голову беспорядок, должно бить, разрушать его. Не сделаешь этого, он будет бить тебя...
Опять мотор барахлит... Хоть шофера заводи. Был бы я шофером — то-то блаженство! Закончил дело — наслаждайся себе дома. Жизнь лучше, чем у хана. Дом, на участке яблони... Хлеба вдоволь. Води хорошо машину — и достаточно, никаких тебе больше забот. А председатель — отвечай за все. Умрет кто, или разводится, или выпадет много дождей — за все ответствен председатель, нет такого, что не входит в его обязанности. Всему дай должный ход.
Вот так. Я не могу жалеть эту женщину! Стоит мне немного нарушить устав, и она не пожалеет меня. Но я не нарушу. Пусть и она не нарушает...»
Лента дороги убегала под колеса, а Серкебай снова видел Прошлое.
Гневен был голос Калычи — матери Бурмакан:
— Что он говорит! Типун тебе на язык! Говорит, что нет Бурмакан!
Запыхавшийся человек, прибежавший от юрты Кулменде, сообщил Калыче о пропаже. Зверем зарычала, застонала, завопила несчастная мать. Вскочила, бросилась, побежала, забыв собрать распущенные волосы, забыв надеть чапан, без калош, в одних сапожках — махсы. Ее собственная собака, не узнав, залаяла на хозяйку, погналась за ней, но, услышав знакомый запах и устыдившись, отбежала в сторону, делая вид, что лает на кого-то другого.
Старый бай Кулменде, разбуженный утром вестью о пропаже Бурмакан, в растерянности громко причитал, не подымаясь с постели. «Лучше бы это я пропал, а не Бурмакан, лучше бы я умер, а не Бурмакан», — плачущим голосом повторял бай, похлопывая ладонями об пол вокруг себя и дергая себя за бороду; байские жены голосили в растерянности. Весь аил — кто на коне, кто пешком — бросился искать Бурмакан, и тут один из джигитов завернул к Калыче...
Когда она ворвалась в юрту Кулменде, там были два-три аксакала и мулла Болчур, приглашенные лечить заговором душевнобольного. Узнав о пропаже, он открыл гадальную книгу, закатывая глаза, прочел предсказание: «Ищите здесь, вокруг, по кочкам, по рытвинам, по болотистым местам, на берегу, в промоинах, размытых водой, среди могил, вдоль берега озера». Закрыв книгу,
мулла стал заворачивать ее в белую тряпку, и в это время в юрту ворвалась, точно буря, обезумевшая Калыча. Она не слушала уговоров. Огненным взглядом она обвела юрту. Убедившись, что дочери действительно нет, закричала:
— Где моя дочь?! Золотая моя дочь, серебряная моя дочь! Дочь, оставшаяся после покойника, свет мой, оставшийся после угасшего мужа, свет мой во тьме, моя бьющаяся жилка! Где Бурмакан, где, я спрашиваю вас?! О Кулменде, пропади ты, Кулменде, разве ждала от тебя такого?! Как посмел ты подло убить мою дочь?!
Потеряв рассудок, Калыча перевернула в юрте сундуки и посуду, разворотила постель — была подобна взбесившемуся быку. Она не видела сидящих — где то почтение к аксакалам, к баю, что оказывала обычно,— носилась, не разбирая пути, толкая стариков; со двора вошел Кулменде; схватив его в бешенстве, опрокинула навзничь. Бай, маленький и щупленький, захрипел, задыхаясь, глаза выкатились предсмертно. Если б джигиты не спасли старика, быть бы неладному. Оторвавшись от бая, Калыча обратила свой взгляд на муллу. Мулла в страхе подался назад, подбирая рукава и подол.
— Ты сотворил все это! К шайтану молитвы таких, как ты! И аллах, и загробный твой мир, и ад—все соберитесь вместе и зажарьте, съешьте меня. Вот тебе!
Калыча плюнула в лицо муллы.
— В ней поселился шайтан, помутил ее разум, уберите ее! — Мулла в страхе вытер лицо, закрыл руками голову.
— Шайтан? Разум? В тебе нет шайтана? Ну-ка, дай сюда твою книгу предсказаний! Где же те самые слова? Я отрекаюсь от всего — от твоего бога, от твоего корана, от твоего бая, от твоего бия, отрекаюсь от такого дня! Где твоя прозорливая книга? Где, говорю? Дай мне в руки, чтобы вытекли твои глаза! Дай сюда!
Вид взбеленившейся Калычи был страшен, мулла молча вручил ей книгу и осторожно поднялся с места, отошел к краю постели, готовясь бежать, но женщина заступила ему дорогу.
— Через это, что ли, разговариваешь ты с аллахом? Сколько я перевидела через него, через бога! Что мне еще предстоит? Забрал мужа, кормившего нас, забрал у меня дочь, красавицу на выданье, что осталось у меня? В чем я провинилась перед небом? О аллах, если ты существуешь, яви свою милость — измучена я! Яви же свою доброту! — С этим Калыча разорвала книгу предсказаний, бросила в дымящийся очаг. В священном ужасе аксакалы, мулла и сам старый бай Кулменде с домашними бросились из юрты на улицу. Ногами Калыча раскидала золу, тлеющие угли, в юрте сделалось черно от дыма. Горящие листки книги прилипли к постели. Раскидав домашнюю утварь, Калыча изрубила топором посуду, стоявшую в кухне, расколола котел. Обломки крашеных деревянных чашек усеяли пол, постель задымилась. Шумел и галдел собравшийся перед юртой народ, — к тому времени огонь уже охватил ее деревянный остов. В неутоленном гневе Калыча продолжала крушить что попадалось под руки. Храбрейший из храбрых, по правде, не осмелился подойти тогда к горемычной женщине, у которой помутился рассудок... В руках ее был топор... Кто-то бросился тушить пожар... Калыча выскочила из юрты... Глаза ее блуждали, она не видела никого... Зовя дочь, она с криком бросилась к озеру... Женщины аила сопровождали ее, но боялись приблизиться. Лишь одна собака Калычи, будто понимая ее состояние, лаяла на подходивших к хозяйке, защищая ее.
Наконец-то рассвело. Засветились белым недоступные вершины, однако озеро мрачно хмурилось, небо затянули облака. Бесчисленные стада тянутся к пастбищам, шум стоит, гвалт... Калыча летит, не задевая земли, не слышит звуков проснувшегося аила...
У юрты, поставленной Батыркулом в честь волостного, — привязанный конь. Рядом — ни живой души, будто вымерло все.
Калыча подбежала, вскочила на коня. Тронула поводья, конь помчался... Казалось, она собралась куда-то далеко, казалось, больше не вернется сюда... Так она скакала в девичестве... Конь стал ее крыльями, она обрела крылья, она воспряла духом. Горе ее будто рассеялось... Она забыла о плаче по мужу, она забыла о муже; казалось, весь мир для нее сейчас — крылья, созданные из коня. Она забыла даже о дочери... Вырвавшись на мгновенье на волю, она поднялась в небо, высоко-высоко—крылья несли ее..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
«Да, знаешь, как нарушать порядок, знай, как давать ответ. Не я жесток, а работа. Если каждая женщина, у которой сбежала с парнем дочь, будет умильно глядеть на меня, стараясь задобрить... Не могу поддаваться. Эта вот земля, ухоженная и плодоносящая, стала такой благодаря моему жестокосердию. Два умения нужны председателю: быть твердым, как камень, быть мягким,
как шелк. Там, где бессовестно подымает голову беспорядок, должно бить, разрушать его. Не сделаешь этого, он будет бить тебя...
Опять мотор барахлит... Хоть шофера заводи. Был бы я шофером — то-то блаженство! Закончил дело — наслаждайся себе дома. Жизнь лучше, чем у хана. Дом, на участке яблони... Хлеба вдоволь. Води хорошо машину — и достаточно, никаких тебе больше забот. А председатель — отвечай за все. Умрет кто, или разводится, или выпадет много дождей — за все ответствен председатель, нет такого, что не входит в его обязанности. Всему дай должный ход.
Вот так. Я не могу жалеть эту женщину! Стоит мне немного нарушить устав, и она не пожалеет меня. Но я не нарушу. Пусть и она не нарушает...»
Лента дороги убегала под колеса, а Серкебай снова видел Прошлое.
Гневен был голос Калычи — матери Бурмакан:
— Что он говорит! Типун тебе на язык! Говорит, что нет Бурмакан!
Запыхавшийся человек, прибежавший от юрты Кулменде, сообщил Калыче о пропаже. Зверем зарычала, застонала, завопила несчастная мать. Вскочила, бросилась, побежала, забыв собрать распущенные волосы, забыв надеть чапан, без калош, в одних сапожках — махсы. Ее собственная собака, не узнав, залаяла на хозяйку, погналась за ней, но, услышав знакомый запах и устыдившись, отбежала в сторону, делая вид, что лает на кого-то другого.
Старый бай Кулменде, разбуженный утром вестью о пропаже Бурмакан, в растерянности громко причитал, не подымаясь с постели. «Лучше бы это я пропал, а не Бурмакан, лучше бы я умер, а не Бурмакан», — плачущим голосом повторял бай, похлопывая ладонями об пол вокруг себя и дергая себя за бороду; байские жены голосили в растерянности. Весь аил — кто на коне, кто пешком — бросился искать Бурмакан, и тут один из джигитов завернул к Калыче...
Когда она ворвалась в юрту Кулменде, там были два-три аксакала и мулла Болчур, приглашенные лечить заговором душевнобольного. Узнав о пропаже, он открыл гадальную книгу, закатывая глаза, прочел предсказание: «Ищите здесь, вокруг, по кочкам, по рытвинам, по болотистым местам, на берегу, в промоинах, размытых водой, среди могил, вдоль берега озера». Закрыв книгу,
мулла стал заворачивать ее в белую тряпку, и в это время в юрту ворвалась, точно буря, обезумевшая Калыча. Она не слушала уговоров. Огненным взглядом она обвела юрту. Убедившись, что дочери действительно нет, закричала:
— Где моя дочь?! Золотая моя дочь, серебряная моя дочь! Дочь, оставшаяся после покойника, свет мой, оставшийся после угасшего мужа, свет мой во тьме, моя бьющаяся жилка! Где Бурмакан, где, я спрашиваю вас?! О Кулменде, пропади ты, Кулменде, разве ждала от тебя такого?! Как посмел ты подло убить мою дочь?!
Потеряв рассудок, Калыча перевернула в юрте сундуки и посуду, разворотила постель — была подобна взбесившемуся быку. Она не видела сидящих — где то почтение к аксакалам, к баю, что оказывала обычно,— носилась, не разбирая пути, толкая стариков; со двора вошел Кулменде; схватив его в бешенстве, опрокинула навзничь. Бай, маленький и щупленький, захрипел, задыхаясь, глаза выкатились предсмертно. Если б джигиты не спасли старика, быть бы неладному. Оторвавшись от бая, Калыча обратила свой взгляд на муллу. Мулла в страхе подался назад, подбирая рукава и подол.
— Ты сотворил все это! К шайтану молитвы таких, как ты! И аллах, и загробный твой мир, и ад—все соберитесь вместе и зажарьте, съешьте меня. Вот тебе!
Калыча плюнула в лицо муллы.
— В ней поселился шайтан, помутил ее разум, уберите ее! — Мулла в страхе вытер лицо, закрыл руками голову.
— Шайтан? Разум? В тебе нет шайтана? Ну-ка, дай сюда твою книгу предсказаний! Где же те самые слова? Я отрекаюсь от всего — от твоего бога, от твоего корана, от твоего бая, от твоего бия, отрекаюсь от такого дня! Где твоя прозорливая книга? Где, говорю? Дай мне в руки, чтобы вытекли твои глаза! Дай сюда!
Вид взбеленившейся Калычи был страшен, мулла молча вручил ей книгу и осторожно поднялся с места, отошел к краю постели, готовясь бежать, но женщина заступила ему дорогу.
— Через это, что ли, разговариваешь ты с аллахом? Сколько я перевидела через него, через бога! Что мне еще предстоит? Забрал мужа, кормившего нас, забрал у меня дочь, красавицу на выданье, что осталось у меня? В чем я провинилась перед небом? О аллах, если ты существуешь, яви свою милость — измучена я! Яви же свою доброту! — С этим Калыча разорвала книгу предсказаний, бросила в дымящийся очаг. В священном ужасе аксакалы, мулла и сам старый бай Кулменде с домашними бросились из юрты на улицу. Ногами Калыча раскидала золу, тлеющие угли, в юрте сделалось черно от дыма. Горящие листки книги прилипли к постели. Раскидав домашнюю утварь, Калыча изрубила топором посуду, стоявшую в кухне, расколола котел. Обломки крашеных деревянных чашек усеяли пол, постель задымилась. Шумел и галдел собравшийся перед юртой народ, — к тому времени огонь уже охватил ее деревянный остов. В неутоленном гневе Калыча продолжала крушить что попадалось под руки. Храбрейший из храбрых, по правде, не осмелился подойти тогда к горемычной женщине, у которой помутился рассудок... В руках ее был топор... Кто-то бросился тушить пожар... Калыча выскочила из юрты... Глаза ее блуждали, она не видела никого... Зовя дочь, она с криком бросилась к озеру... Женщины аила сопровождали ее, но боялись приблизиться. Лишь одна собака Калычи, будто понимая ее состояние, лаяла на подходивших к хозяйке, защищая ее.
Наконец-то рассвело. Засветились белым недоступные вершины, однако озеро мрачно хмурилось, небо затянули облака. Бесчисленные стада тянутся к пастбищам, шум стоит, гвалт... Калыча летит, не задевая земли, не слышит звуков проснувшегося аила...
У юрты, поставленной Батыркулом в честь волостного, — привязанный конь. Рядом — ни живой души, будто вымерло все.
Калыча подбежала, вскочила на коня. Тронула поводья, конь помчался... Казалось, она собралась куда-то далеко, казалось, больше не вернется сюда... Так она скакала в девичестве... Конь стал ее крыльями, она обрела крылья, она воспряла духом. Горе ее будто рассеялось... Она забыла о плаче по мужу, она забыла о муже; казалось, весь мир для нее сейчас — крылья, созданные из коня. Она забыла даже о дочери... Вырвавшись на мгновенье на волю, она поднялась в небо, высоко-высоко—крылья несли ее..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96