да и пасти его было нелегко — приходилось удерживать по двадцать — тридцать голов скота на луговине или на клеверном поле площадью в каких-нибудь два тённе!, да еще ничем не огороженном. Мальчики из города посещали меня очень редко, — они не могли разыскать наше стадо, так как только утром хозяин говорил мне, куда сегодня гнать скот. Он уже успевал обойти городской выгон и возвращался домой весь мокрый от росы, когда мы еще сидели за утренним завтраком.
— Сегодня тебе лучше гнать скот в Хольведье, Мартин, — говорил он. — А мы все примемся за ячмень около Горелой пустоши.
1 Тённе — старинная земельная мера в Скандинавии, соответствующая современным 0,55 гектара.
Меня трудно было найти, и я проводил дни в одиночестве; Якоба, часто приходившего на пастбище, я больше не видел. Случалось, что мои сестры собирали колосья па соседнем поле. Они были заняты не меньше, чем я, но все же одно сознание, что они где-то рядом, рассеивало чувство одиночества. Ах, как я скучал по моему пастбищу с его кучами щебня и сырыми низинами, по заросшему вереском длинному каменистому «Холму висельников», по ямам с водой, образовавшимся там, где когда-то брали песчаник, — ведь оттуда я мог видеть свой дом. Как часто раньше взбирался я на «Холм висельников» и смотрел на другой берег озера, довольный тем, что мать в это же самое время выходила на кухонное крыльцо и смотрела в мою сторону, как и я, приставив к глазам руку.
Здесь же передо мной рассыпались лишь правильные голышки возделанных полей. Не было даже ящериц, которых можно было бы выдрессировать так, чтобы они являлись по моему зову, а я мог бы прятать их в шапку, если надо было пойти к скотине. Они были ласковые, эти ящерицы, когда привыкали к человеку, любили, чтобы их гладили, и когда я проводил пальцем по головке, они выгибали шею: тонкая кожа на шее то вздувалась, то опадала, как будто под нею билось живое существо. Ящерицы быстро двигались, ловко умели хватать языком мошек и охотно съедали наловленных мной мух. А здесь, на городском выгоне, ящерицы не водились. Зато здесь были растения, которые сами ловили мух, — низкие и клейкие, они росли в траве и жадно разевали свой зев. Если на них садилось насекомое, то сразу прилипало, и зев закрывался; а когда он вновь раскрывался, насекомое бывало уже съедено.
Я с любопытством пробовал кормить растения, но они оказались какими-то ГЛУПЫМИ: бросишь им маленький кусочек торфа величиной с муху — они и его проглотят!
С городским выгоном у меня связано одно светлое воспоминание. На лугу, к северу от холма, я устроил себе пещеру в шлюзе старой плотины; в каменной стенке шлюза я нашел однажды пороховницу, которую, по-видимому, припрятал какой-нибудь охотник. Смастерить ружье было нетрудно: среди хлама на дедушкином
чердаке я отыскал как-то огромный старинный ключ, полый и такой тяжелый, что им можно было убить человека; выпилив в ключе отверстие для запала, я прикрепил его к палке — и пошла пальба, пока наконец порох не иссяк.
Когда с полей свезли весь хлеб, снова настала хорошая пора. Пастухи, по старому обычаю, сняли все изгороди и пустили скот свободно пастись повсюду: это называлось «пасти с ветерка»; сами же мы собирались в кружок, играли в «разбойники», прыгали через ручей... Таким образом мы согревались, а мокрую одежду сушили над костром. Но этой холодной, дождливой осенней поре слишком быстро наступал конец.
Чаще всего я пас стадо на склоне холма, где у хозяина было несколько участков, примыкавших друг к другу; оттуда открывался широкий вид на город и на море. Мы возили на хутор снопы с большого ячменного поля, а скот я пас рядом, на прошлогоднем клевере. Клеверное поте было большое, а лес позади него служил хорошим укрытием, и я проводил там большую часть времени с работниками, убиравшими хлеб.
Был один из горячих дней уборки урожая. Хозяину не удалось нанять поденщиков, — строительство новой гавани, где платили гораздо больше, привлекло всю свободную рабочую силу, — а хлеб пора было свозить с поля. Мы возили его на трех телегах, но с одной парной упряжкой; девушки навивали возы, старший работник все время разъезжал взад и вперед — то с полным возом домой, то с пустым обратно, а дома хозяин и Ханс Ольсен разгружали и перетаскивали хлеб под крышу. Возить на трех телегах всего с одной парой лошадей нам удавалось потому, что снопы были сложены в копны, каждая из которых равнялась возу. Апдреа навивала воз, хотя она была самая сильная и должна была бы «подавать», то есть поднимать снопы на вилах, но Каролина не умела навивать воз так, чтобы он не съехал вбок или не обвалился, — для этого нужен был большой опыт. «Подавала» она тоже не очень ловко, и когда воз становился высоким, я помогал ей, берясь за ее вилы одной рукой; она же в это время по-матерински посматривала па меня своими добрыми глазами, отчего у меня становилось теплее на сердце. Густые ресницы Каролины серели от пыли. Капли пота блестели на темном пушке ее верхней губы; она облизывала губы и смеялась мне в лицо, пока мы держали снопы на весу и ждали, чтобы сильные голые руки Андреа подхватили их. Когда воз бывал навит, мы с Каролиной общими усилиями забрасывали наверх к Андреа тяжелый шест, а она клала его вдоль воза — шест должен был лежать как раз посередине, — и закрепляла петлю на переднем конце. Задний конец шеста висел в воздухе, и мы притягивали его вниз при помощи блока и веревки. Каролина и я, ухватившись за веревку, повисали на ней всей своей тяжестью, Андреа нажимала сверху — и, рывок за рывком, шест пригибался все ниже. Это была веселая работа; мы жались друг к другу и раз за разом напрягали силы; Андреа сидела наверху, свешивала оттуда голову и запевала: «гип-гип», и опять: «гип-гип» — пока веревка не натягивалась так туго, что ее можно было закрепить. И вот уже воз «запеленат» — как следует затянут веревкой. Обычно новый воз бывал готов, прежде чем Петер Ибсен успевал вернуться с пустой телегой, и мы лежали в тени, болтали и смотрели на отлогие поля. По всем полевым тропам двигались, покачиваясь, возы, взбирались наверх, на главную дорогу, а затем стремительно спускались вниз, к городу; они напоминали серых мокриц, застигнутых ярким светом и убегающих от него. На пустых телегах, возвращавшихся обратно, стояли работники и с криком погоняли лошадей; днище телеги плясало так, что парни высоко подпрыгивали, и синие блузы их надувались, как огромные пузыри. А там вдали, за городом, раскинулось темно-синее море; оно полого поднималось к горизонту, и казалось, будто возвращавшиеся домой лодки катятся вниз, к городу.
Андреа и Каролина улеглись на спину, головами близко друг к другу, вытянув усталые руки и ноги, глядели в небо, разговаривали и смеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Сегодня тебе лучше гнать скот в Хольведье, Мартин, — говорил он. — А мы все примемся за ячмень около Горелой пустоши.
1 Тённе — старинная земельная мера в Скандинавии, соответствующая современным 0,55 гектара.
Меня трудно было найти, и я проводил дни в одиночестве; Якоба, часто приходившего на пастбище, я больше не видел. Случалось, что мои сестры собирали колосья па соседнем поле. Они были заняты не меньше, чем я, но все же одно сознание, что они где-то рядом, рассеивало чувство одиночества. Ах, как я скучал по моему пастбищу с его кучами щебня и сырыми низинами, по заросшему вереском длинному каменистому «Холму висельников», по ямам с водой, образовавшимся там, где когда-то брали песчаник, — ведь оттуда я мог видеть свой дом. Как часто раньше взбирался я на «Холм висельников» и смотрел на другой берег озера, довольный тем, что мать в это же самое время выходила на кухонное крыльцо и смотрела в мою сторону, как и я, приставив к глазам руку.
Здесь же передо мной рассыпались лишь правильные голышки возделанных полей. Не было даже ящериц, которых можно было бы выдрессировать так, чтобы они являлись по моему зову, а я мог бы прятать их в шапку, если надо было пойти к скотине. Они были ласковые, эти ящерицы, когда привыкали к человеку, любили, чтобы их гладили, и когда я проводил пальцем по головке, они выгибали шею: тонкая кожа на шее то вздувалась, то опадала, как будто под нею билось живое существо. Ящерицы быстро двигались, ловко умели хватать языком мошек и охотно съедали наловленных мной мух. А здесь, на городском выгоне, ящерицы не водились. Зато здесь были растения, которые сами ловили мух, — низкие и клейкие, они росли в траве и жадно разевали свой зев. Если на них садилось насекомое, то сразу прилипало, и зев закрывался; а когда он вновь раскрывался, насекомое бывало уже съедено.
Я с любопытством пробовал кормить растения, но они оказались какими-то ГЛУПЫМИ: бросишь им маленький кусочек торфа величиной с муху — они и его проглотят!
С городским выгоном у меня связано одно светлое воспоминание. На лугу, к северу от холма, я устроил себе пещеру в шлюзе старой плотины; в каменной стенке шлюза я нашел однажды пороховницу, которую, по-видимому, припрятал какой-нибудь охотник. Смастерить ружье было нетрудно: среди хлама на дедушкином
чердаке я отыскал как-то огромный старинный ключ, полый и такой тяжелый, что им можно было убить человека; выпилив в ключе отверстие для запала, я прикрепил его к палке — и пошла пальба, пока наконец порох не иссяк.
Когда с полей свезли весь хлеб, снова настала хорошая пора. Пастухи, по старому обычаю, сняли все изгороди и пустили скот свободно пастись повсюду: это называлось «пасти с ветерка»; сами же мы собирались в кружок, играли в «разбойники», прыгали через ручей... Таким образом мы согревались, а мокрую одежду сушили над костром. Но этой холодной, дождливой осенней поре слишком быстро наступал конец.
Чаще всего я пас стадо на склоне холма, где у хозяина было несколько участков, примыкавших друг к другу; оттуда открывался широкий вид на город и на море. Мы возили на хутор снопы с большого ячменного поля, а скот я пас рядом, на прошлогоднем клевере. Клеверное поте было большое, а лес позади него служил хорошим укрытием, и я проводил там большую часть времени с работниками, убиравшими хлеб.
Был один из горячих дней уборки урожая. Хозяину не удалось нанять поденщиков, — строительство новой гавани, где платили гораздо больше, привлекло всю свободную рабочую силу, — а хлеб пора было свозить с поля. Мы возили его на трех телегах, но с одной парной упряжкой; девушки навивали возы, старший работник все время разъезжал взад и вперед — то с полным возом домой, то с пустым обратно, а дома хозяин и Ханс Ольсен разгружали и перетаскивали хлеб под крышу. Возить на трех телегах всего с одной парой лошадей нам удавалось потому, что снопы были сложены в копны, каждая из которых равнялась возу. Апдреа навивала воз, хотя она была самая сильная и должна была бы «подавать», то есть поднимать снопы на вилах, но Каролина не умела навивать воз так, чтобы он не съехал вбок или не обвалился, — для этого нужен был большой опыт. «Подавала» она тоже не очень ловко, и когда воз становился высоким, я помогал ей, берясь за ее вилы одной рукой; она же в это время по-матерински посматривала па меня своими добрыми глазами, отчего у меня становилось теплее на сердце. Густые ресницы Каролины серели от пыли. Капли пота блестели на темном пушке ее верхней губы; она облизывала губы и смеялась мне в лицо, пока мы держали снопы на весу и ждали, чтобы сильные голые руки Андреа подхватили их. Когда воз бывал навит, мы с Каролиной общими усилиями забрасывали наверх к Андреа тяжелый шест, а она клала его вдоль воза — шест должен был лежать как раз посередине, — и закрепляла петлю на переднем конце. Задний конец шеста висел в воздухе, и мы притягивали его вниз при помощи блока и веревки. Каролина и я, ухватившись за веревку, повисали на ней всей своей тяжестью, Андреа нажимала сверху — и, рывок за рывком, шест пригибался все ниже. Это была веселая работа; мы жались друг к другу и раз за разом напрягали силы; Андреа сидела наверху, свешивала оттуда голову и запевала: «гип-гип», и опять: «гип-гип» — пока веревка не натягивалась так туго, что ее можно было закрепить. И вот уже воз «запеленат» — как следует затянут веревкой. Обычно новый воз бывал готов, прежде чем Петер Ибсен успевал вернуться с пустой телегой, и мы лежали в тени, болтали и смотрели на отлогие поля. По всем полевым тропам двигались, покачиваясь, возы, взбирались наверх, на главную дорогу, а затем стремительно спускались вниз, к городу; они напоминали серых мокриц, застигнутых ярким светом и убегающих от него. На пустых телегах, возвращавшихся обратно, стояли работники и с криком погоняли лошадей; днище телеги плясало так, что парни высоко подпрыгивали, и синие блузы их надувались, как огромные пузыри. А там вдали, за городом, раскинулось темно-синее море; оно полого поднималось к горизонту, и казалось, будто возвращавшиеся домой лодки катятся вниз, к городу.
Андреа и Каролина улеглись на спину, головами близко друг к другу, вытянув усталые руки и ноги, глядели в небо, разговаривали и смеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46