Однажды я напевал, сидя возле корзинки с едой и откусывая то от одного куска, то от другого. Получался какой-то смешанный звук — не то плач, не то пение, но это меня успокаивало. Вдруг я увидел чью-то тень и поднял голову. Девушка стояла, склонившись надо мной, и с жадным интересом прислушивалась к песне. Ноздри ее раздувались, она тяжело дышала. На мгновение мне показалось, что она ведьма, желающая мне зла. Она подкралась незаметно, хотя я всегда чувствовал, если кто-нибудь приближался ко мне. Вдобавок она была белокурая и красивая. Такими всегда изображались в книгах самые опасные ведьмы.
Но это впечатление скоро прошло; лицо ее было такое нежное и несчастное.
— Спой мне снова эту песню, — попросила она; и мне пришлось спеть песню о моряке и его тайной невесте. Она притянула мою руку к себе и сжимала ее все время, пока я пел с дрожью в голосе:
Повяжи, повяжи волос свой золотистый, Сына родишь ты — не кончится год. Не помогут ни слезы, ни плач голосистый, — Сорок педель пролетят в свой черед... снова приду я взглянуть на тебя, быстро промчались все сорок недель. Тут начала моя девушка плакать...
Я не мог продолжать, потому что барышня-музыкантша заплакала так, будто ее ударили. Она сидела покачиваясь, совершенно обессиленная: мокрые ресницы слипались, и она руками размазывала слезы по всему лицу. Барышня плакала, как маленький капризный ребенок. Я не знал, чем ее утешить, и в замешательстве протянул ей какой-то кусок, кажется бутерброд с телятиной — самое лучшее, что у меня было.
Она откусила немного, вытерла слезы, снова принялась жевать и вдруг посмотрела на меня ясным взглядом.
— А какое нам дело до этой глупой песни? — сказала она и улыбнулась.— Вон там остановился мои друг и ожидает вестей от меня!
Она показала пальцем на английское военное судно, стоявшее на рейде с поднятыми парусами и ярко освещенное солнцем. На сердце у меня стало легко. Значит, у ее ребенка будет отец, значит, все хорошо. Ей надо только поскорее подать о себе весточку. Вдруг с ней опять начало твориться что-то неладное, и я испугался, как бы она... Может, и она, как наша мать?.. Сидит, бывало, разговаривает, и вдруг лицо у нее передернется... Не успеешь опомниться, как уже готово — у нас маленькая сестра!.. Уж очень беспокойно вела себя эта барышня-музыкантша, вырывала пучки травы, колотила по земле каблуками.
На груди у нее лежало письмо, и она хотела, чтобы я отвез его на лодке, а она пока присмотрит за стадом. Я не решался: что-то заставляло меня держаться настороже.
— Ну, тогда сбегай в гавань и отдай письмо лоцману,— сказал девушка. — А он уж передаст.
Это было нелепое предложение, но в ту минуту оно показалось мне вполне естественным, и я обещал отнести письмо вечером. Девушка засмеялась от радости.
— Ну, теперь у нас есть отец для нашего ребенка,— сказала она и захлопала в ладоши. Я тоже был рад: печальные песни не оправдались, отец ребенка нашелся!
Загнав скот и поужинав, я удрал. По дороге я забежал на минутку домой, чтобы повидаться со своими.
— Как? Ты пришел? — удивилась мать.—Ты у нас теперь такой редкий гость.
Я показал ей письмо и рассказал о барышне-музыкантше. Мне снова припомнились все печальные и радостные переживания, и я чуть не разревелся.
Мать посмотрела на меня, глаза и рот ее округлились. Казалось, вот-вот она упадет в обморок. Вдруг она повернула меня и осмотрела мою спину.
— Зачем ты это?—спросил я недовольно; но сам стал уже смекать кое-что.
Да я просто хотела посмотреть, не баранья ли у тебя сзади голова. Разве ты не видишь, что это старый конверт и на нем нет настоящего адреса? «Капитану— от матери его ребенка». Какая-то несусветная чушь! Постыдился бы! Ведь это та самая, из большой усадьбы. Она бродит повсюду; ей чудится, что у нее будет ребенок, и непременно от капитана. Как бы она взаправду не попала в один прекрасный день в беду! Ну?— Мать погладила меня по волосам. — Ты не первый, кого провела эта помешанная. Но я считала тебя умнее!
Нелепая вышла история, а всему виной были глупые песни. И все же я не мог выкинуть их из головы — слишком много было в них очарования. Причем тут печаль и горе, которыми тешилась бедная помешанная? Но я теперь старался петь потише и все время следил за дорогой. Как только барышня-музыкантша показывалась, я бросался наутек и без устали гонял скотину. Барышня исчезла совершенно неожиданно: по-видимому, ее забрали в сумасшедший дом.
Мне ни разу не пришло в голову, что она, в сущности, страдала, а я смеялся над ее несчастьем. Все это можно было, пожалуй, объяснить эротикой, и мое чувство одиночества проистекало, собственно говоря, от того, что я еще понятия не имел о таких сложных переживаниях; а пока моя потребность общения с близким человеком выражалась совсем в другом — всего-навсего в песнях. Все это как будто очень сложно, а на самом деле очень просто, — надо только вдуматься хорошенько.
Участь Амура лишь подтверждала эту мысль. Он возместил свой роковой изъян тем, что стал весить почти целую тонну, а это обеспечило ему блестящий конец: он был продан на провиант для экипажа английского военного корабля, маневрировавшего неподалеку от острова. Этим он отомстил за совершенное над ним насилие, так как именно благодаря сочным бифштексам из его мяса прогулки матросов на берегу сопровождались в течение многих дней драками и кутежами с девицами.
Как покорно слушался Амур моего кнута — до самой последней минуты! А теперь он стал косвенной причиной того, что матросы во время драки пускали в ход кошку — ременную плеть с девятью хвостами.
В городе было несколько больших нарядных домов с длинными рядами окон, на которых виднелись занавески, цветы, — значит, там были жилые комнаты. Но для чего людям столько комнат — просто непостижимо! Такой большой дом стоял и на центральной улице, там помещалась пивоварня; у самой стены росло несколько огромных деревьев, затенявших весь дом. Сквозь черную пасть ворот виднелся просторный двор, где под навесами валялся разный инвентарь, а вокруг тянулись длинные складские строения с многочисленными черными люками и дверями. У пивовара все было черного цвета, а чернее всего он сам. Черные волосы и борода обрамляли его лицо; грудь и руки тоже заросли волосами. Ходил он всегда с засученными рукавами и широко распахнутым воротом рубашки, без жилетки, но в подтяжках. Он походил на дикаря и, по слухам, был очень злым человеком. Говорили, что только одна жена и умела его укрощать. Она была настолько же кротка, насколько он лют; когда она по утрам, надев белый чепчик, наливала молоко покупателям, лицо ее озаряла улыбка. Нам, мальчикам, частенько перепадало от нее по груше. Но мать бранилась, что молоко жидкое, разбавленное водой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46