Такова справедливость божья!
В этом была доля правды: не всегда золото и богатство шли людям впрок. Если верить народной молве, крупные торговые дома похожи на качели — то взлетят высоко вверх, то вдруг нырнут совсем низко. Деньги, нажитые работорговлей и пиратством, не могли принести добра. И люди видели, как крупнейшие торговые дома разорялись. Когда кто-нибудь терпел крах, все качали головами и говорили: «Божья кара!» Пожалуй, дедушка был прав. Богачей обычно окружала многочисленная родня, которая располагалась в доме и жила в свое удовольствие за счет хозяина, ровно ничего не делая. Были тут и неудачники зятья и бездельники сыновья, которые еще в школьные годы таскали у отца монеты из ящика и у которых карманы всегда были полны денег и лакомств — сладких стручков и американских орехов. Банкротство, которое потом сделалось своего рода источником прибылей, тогда еще не было в почете. Слово «банкрот» было бранным; считалось, что порядочный человек обязан платить свои долги, и притом только наличными. Когда какой-то булочник разорился, то его родные и друзья сочли большой несправедливостью, что дом и имущество описаны для продажи с аукциона, и, забрав ночью все добро, закопали его в своих садах. Отдать кредиторам имущество булочника было бы, по общему мнению, почти то же самое, что отрубить ему руку.
Во времена моего детства в Нексе жила одна старая дама, которая почти все время сидела у окошка и глядела на улицу. Она наблюдала за всем происходящим в приделанное сбоку зеркальце, но сама не показывалась; занавеси были спущены целый день, и из дома она не выходила никогда — целых двадцать восемь лет, с тех самых пор, как ее муж обанкротился. Он первый у нас в городе потерпел крах и повесился. Жена осталась жить, но стыд заставлял ее прятаться от людей; она брала заказы на вязанье и из своих ничтожных грошей ежегодно выплачивала частицу долгов мужа. Только когда все будет уплачено сполна, она сможет позволить себе выйти на улицу, — таково было ее решение. Но этого она не дождалась: она не выходила из дому и выплачивала долги до тех пор, пока у нее не отнялись ноги, да и после того продолжала платить, пока наконец ее не свезли на кладбище.
Речь и манеры чиновников казались местным жителям забавными, два-три торговых дома сулили обывателям какие-то перспективы, а шведские сезонные рабочие придавали городской жизни особый колорит. Но, по существу, местные жители ни на что не обращали внимания,— сонливые, как волы в моем стаде, они, словно жвачку, лениво пережевывали события, добродушно глядели на мир, ели, пили и спали.
Только появление самого черта могло бы, казалось, нарушить их спячку, и тогда они были бы готовы яростно расправиться с ним.
Извне доходили новые веяния, суда возвращались домой из многолетнего плавания и будоражили умы. Бородачи-моряки проходили по улицам и скрывались каждый под низкой крышей своего домика, торопясь повидаться с женой и ребятами. Они привозили с собой редкостные вещи с берегов Африки, с далеких островов близ Новой Зеландии, часто приносили свой заработок или остатки его и обычно были желанными гостями, если только не слишком уж долго отсутствовали, — как, например, Эдвард Функ.
Однажды я помогал своим старикам сбивать масло. Я переночевал у них, чтобы-погреть бабушке поясницу, а на другой день отправился с дедушкой в город. По дороге мы встретили старую мать Эдварда Функа, которая шла в лес за хворостом.
— Что нового, Андерс Мортенсен? — спросила она, останавливая тачку.
— Нового? Знаю только, что в этом году женщины что-то больно долго носят, — лукаво сказал дедушка.
— Да, пожалуй что так, — ответила старуха. — Прошло вот уже двенадцать месяцев, как Эдвард уехал, а моя невестка все еще не разрешилась.
История эта облетела весь город, а когда Эдвард спустя некоторое время вернулся домой, все смотрели на него так, что он тотчас же понял в чем дело. Он побежал домой, чтобы поколотить жену, а вместо этого ему самому досталось.
— Вот тебе за то, что так долго не приезжал, — сказала жена. Она побила его за то, что сама прижила ребенка с другим.
Моряков, вернувшихся из многолетних странствий, встречали радостно. Дети их приходили в школу в праздничной одежде, и вид у них был торжественный. Теперь в доме наступит порядок — пока отца не было, справлялись кое-как, распустили детей. Но обычно отцы вмешивались во все очень неудачно, потому что стали чужими для семьи. По крикам и реву, которые доносились из маленьких окон, можно было догадаться, что вернулся отец и наводит порядок. Хорошо, что отцы приезжали домой, — иначе они стали бы совсем чужими; но хорошо также, что они опять уезжали.
Вообще же в городе не наблюдалось особого оживления. Дедушка был прав, называя городских обывателей выродившимися крестьянами. Город был просто большим земельным участком, отделившимся от деревни, но не утратившим ее характерных особенностей. Люди в городе не умели думать самостоятельно, ничего не предпринимали по собственному почину, и от власти земли они не отделались,— даже семьи моряков не порывали связи с сельским хозяйством. Почти все горожане были маленького роста, щуплые и казались очень забавными, когда в ночных колпаках выходили утром за ворота, чтобы взглянуть, какая погода. Иногда они целыми часами простаивали в гавани, прислонившись спиной к штабелю досок, засунув руки в карманы, и критиковали проплывавшие мимо шхуны, обсуждали, какие у них паруса и как с ними управляются, а сами не решались сесть в лодку, так как боялись воды. Книг они терпеть не могли; если они заставали нас, мальчиков, с книгой где-нибудь на берегу, у забора или на камне, то сейчас же отнимали книгу и сжигали, как нечто опасное. Школу они почти ненавидели: она лишь набивала детям головы вздором и отрывала их от работы.
Тем не менее изредка в горожанах на мгновение просыпалось что-то вроде чувства моральной ответственности. Я недолго пробыл в школе, но, работая, многому научился и не отставал от мальчиков, которые не знали другой заботы, кроме ученья. У меня было больше практического опыта, чем у других, и если я не мог отколотить тех, кто задирал нос перед пастушонком, то спасался бегством.
Я научился почти всему, чему вообще можно научиться, живя на лоне природы: умел ходить на руках и одновременно курить глиняную трубку, высоко прыгать и перескакивать через ручей в самом широком месте. Вот летать я выучиться не мог, как ни старался. В конце поля стоял, большой могильный камень, я влезал на него и бросался вниз, широко распахнув куртку, — но каждый раз шлепался в траву и ушибал себе живот. Наконец я оставил эти попытки и решил подсмотреть, как коровы жуют жвачку. Я завидовал и способности, но перенять ее так и не сумел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
В этом была доля правды: не всегда золото и богатство шли людям впрок. Если верить народной молве, крупные торговые дома похожи на качели — то взлетят высоко вверх, то вдруг нырнут совсем низко. Деньги, нажитые работорговлей и пиратством, не могли принести добра. И люди видели, как крупнейшие торговые дома разорялись. Когда кто-нибудь терпел крах, все качали головами и говорили: «Божья кара!» Пожалуй, дедушка был прав. Богачей обычно окружала многочисленная родня, которая располагалась в доме и жила в свое удовольствие за счет хозяина, ровно ничего не делая. Были тут и неудачники зятья и бездельники сыновья, которые еще в школьные годы таскали у отца монеты из ящика и у которых карманы всегда были полны денег и лакомств — сладких стручков и американских орехов. Банкротство, которое потом сделалось своего рода источником прибылей, тогда еще не было в почете. Слово «банкрот» было бранным; считалось, что порядочный человек обязан платить свои долги, и притом только наличными. Когда какой-то булочник разорился, то его родные и друзья сочли большой несправедливостью, что дом и имущество описаны для продажи с аукциона, и, забрав ночью все добро, закопали его в своих садах. Отдать кредиторам имущество булочника было бы, по общему мнению, почти то же самое, что отрубить ему руку.
Во времена моего детства в Нексе жила одна старая дама, которая почти все время сидела у окошка и глядела на улицу. Она наблюдала за всем происходящим в приделанное сбоку зеркальце, но сама не показывалась; занавеси были спущены целый день, и из дома она не выходила никогда — целых двадцать восемь лет, с тех самых пор, как ее муж обанкротился. Он первый у нас в городе потерпел крах и повесился. Жена осталась жить, но стыд заставлял ее прятаться от людей; она брала заказы на вязанье и из своих ничтожных грошей ежегодно выплачивала частицу долгов мужа. Только когда все будет уплачено сполна, она сможет позволить себе выйти на улицу, — таково было ее решение. Но этого она не дождалась: она не выходила из дому и выплачивала долги до тех пор, пока у нее не отнялись ноги, да и после того продолжала платить, пока наконец ее не свезли на кладбище.
Речь и манеры чиновников казались местным жителям забавными, два-три торговых дома сулили обывателям какие-то перспективы, а шведские сезонные рабочие придавали городской жизни особый колорит. Но, по существу, местные жители ни на что не обращали внимания,— сонливые, как волы в моем стаде, они, словно жвачку, лениво пережевывали события, добродушно глядели на мир, ели, пили и спали.
Только появление самого черта могло бы, казалось, нарушить их спячку, и тогда они были бы готовы яростно расправиться с ним.
Извне доходили новые веяния, суда возвращались домой из многолетнего плавания и будоражили умы. Бородачи-моряки проходили по улицам и скрывались каждый под низкой крышей своего домика, торопясь повидаться с женой и ребятами. Они привозили с собой редкостные вещи с берегов Африки, с далеких островов близ Новой Зеландии, часто приносили свой заработок или остатки его и обычно были желанными гостями, если только не слишком уж долго отсутствовали, — как, например, Эдвард Функ.
Однажды я помогал своим старикам сбивать масло. Я переночевал у них, чтобы-погреть бабушке поясницу, а на другой день отправился с дедушкой в город. По дороге мы встретили старую мать Эдварда Функа, которая шла в лес за хворостом.
— Что нового, Андерс Мортенсен? — спросила она, останавливая тачку.
— Нового? Знаю только, что в этом году женщины что-то больно долго носят, — лукаво сказал дедушка.
— Да, пожалуй что так, — ответила старуха. — Прошло вот уже двенадцать месяцев, как Эдвард уехал, а моя невестка все еще не разрешилась.
История эта облетела весь город, а когда Эдвард спустя некоторое время вернулся домой, все смотрели на него так, что он тотчас же понял в чем дело. Он побежал домой, чтобы поколотить жену, а вместо этого ему самому досталось.
— Вот тебе за то, что так долго не приезжал, — сказала жена. Она побила его за то, что сама прижила ребенка с другим.
Моряков, вернувшихся из многолетних странствий, встречали радостно. Дети их приходили в школу в праздничной одежде, и вид у них был торжественный. Теперь в доме наступит порядок — пока отца не было, справлялись кое-как, распустили детей. Но обычно отцы вмешивались во все очень неудачно, потому что стали чужими для семьи. По крикам и реву, которые доносились из маленьких окон, можно было догадаться, что вернулся отец и наводит порядок. Хорошо, что отцы приезжали домой, — иначе они стали бы совсем чужими; но хорошо также, что они опять уезжали.
Вообще же в городе не наблюдалось особого оживления. Дедушка был прав, называя городских обывателей выродившимися крестьянами. Город был просто большим земельным участком, отделившимся от деревни, но не утратившим ее характерных особенностей. Люди в городе не умели думать самостоятельно, ничего не предпринимали по собственному почину, и от власти земли они не отделались,— даже семьи моряков не порывали связи с сельским хозяйством. Почти все горожане были маленького роста, щуплые и казались очень забавными, когда в ночных колпаках выходили утром за ворота, чтобы взглянуть, какая погода. Иногда они целыми часами простаивали в гавани, прислонившись спиной к штабелю досок, засунув руки в карманы, и критиковали проплывавшие мимо шхуны, обсуждали, какие у них паруса и как с ними управляются, а сами не решались сесть в лодку, так как боялись воды. Книг они терпеть не могли; если они заставали нас, мальчиков, с книгой где-нибудь на берегу, у забора или на камне, то сейчас же отнимали книгу и сжигали, как нечто опасное. Школу они почти ненавидели: она лишь набивала детям головы вздором и отрывала их от работы.
Тем не менее изредка в горожанах на мгновение просыпалось что-то вроде чувства моральной ответственности. Я недолго пробыл в школе, но, работая, многому научился и не отставал от мальчиков, которые не знали другой заботы, кроме ученья. У меня было больше практического опыта, чем у других, и если я не мог отколотить тех, кто задирал нос перед пастушонком, то спасался бегством.
Я научился почти всему, чему вообще можно научиться, живя на лоне природы: умел ходить на руках и одновременно курить глиняную трубку, высоко прыгать и перескакивать через ручей в самом широком месте. Вот летать я выучиться не мог, как ни старался. В конце поля стоял, большой могильный камень, я влезал на него и бросался вниз, широко распахнув куртку, — но каждый раз шлепался в траву и ушибал себе живот. Наконец я оставил эти попытки и решил подсмотреть, как коровы жуют жвачку. Я завидовал и способности, но перенять ее так и не сумел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46