В каменоломню я ходил редко; отец пренебрегал моей помощью, и я ничего не имел против этого. Холод наверху, на скалах, был еще сильнее, чем у моря; мне и так стоило больших усилий не слечь в постель. Этого еще не хватало, — ведь у меня достаточно было мужества и воли, я радостно и весело шел на работу, жизнь под открытым небом меня привлекала. Но, должно быть, мой организм не переносил свежего воздуха. «Заморыш!» — говорил Георг, а взрослые называли меня «неженкой». На самом деле я совсем не любил сидеть дома, но озноб и кашель заставляли меня тянуться к печке.
Почему я стал таким «мерзляком»? Даже дедушка с бабушкой не боялись непогоды. Когда я бежал к ним, глубоко засунув руки за пояс штанишек, чтобы удержать в себе тепло, старики стояли на пороге, поджидая меня. Бабушка оттирала посиневшие запястья моих рук, которые высовывались из слишком коротких рукавов куртки, и качала головой. — Пойдем к печке, — говорила она, — я подкину побольше угля. — И, став под отверстием над очагом, откуда немилосердно дуло и видно было зимнее небо прямо над головой, бабушка подкладывала в топку солому и хворост.
— Ах, как хорошо, — говорил дедушка, входя в комнату; но там вовсе не было тепло; он просто воображал это, слыша, как потрескивает солома. И бабушка самоотверженно не отходила от очага; время от времени она подбрасывала понемногу в топку под лежанкой, радуясь, как тепло становится в комнате. А я весь дрожал и тщетно старался найти уголок, где бы не было сквозняка.
Старики в отчаянии переглядывались.
— Слишком плохая у него кровь, — говорили они. — Надо бы ему сделать кровопускание.
Бабушка регулярно, два раза в год, пускала себе кровь, а дедушка—только когда болел.
Я был страшно зябким в детстве; и до сих пор еще для меня остается загадкой, как эти двое стариков не погибли от холода. Их жилище вообще было невозможно натопить, а они оба постоянно ходили в холщовой одежде, шерстяного ничего не носили. И руки у них всегда были холодные, а под носом у каждого обыкновенно висела капелька. Но старики не мерзли.
И все же теперь они были одеты гораздо теплее, чем в молодости. Когда-то дедушка летом и зимой носил грубую холщовую рубаху и штаны, другой одежды у него не было. И в таком платье он отправлялся зимой ловить рыбу в полыньях на прибрежном льду. Иногда он или кто-нибудь другой проваливался в ледяную воду, товарищи вытаскивали упавшего, — он надевал длинные сухие чулки и продолжал рыбачить в той же одежде, коробом смерзшейся на его теле.
— Вот бы тебе окунуться: холодная вода так здорово горячит кровь, — говорил дедушка. — Больно уж хилый пошел нынче народ.
Однажды и мне пришлось испытать нечто подобное. Случилось это во время школьных занятий; старик учитель был в церкви на отпевании, и мы немедленно воспользовались этим: девочки остались играть в классе, а мы, мальчики, «отправились в море» по мелководью. Мы соорудили в воде небольшие островки из камней, на которых с трудом можно было устоять, — они были такие низкие, что волны перекатывались через них; когда к островкам приближалась волна, надо было подпрыгнуть и снова опуститься на камень, лишь когда схлынет вода. Порой волны набегали одна на другую, и у нас часто намокали ноги. Когда волны ударялись о берег, льдинки в водорослях звенели, как стекло. Чайки кружили в воздухе и сердито кричали, — мы мешали им вылавливать оглушенную мелкую рыбу, которую приносил и выкидывал прибой. «Уйдите, уйдите!»—кричали они.
Чуть подальше в море волны вставали стеной—они напоминали медленно текущую зеленоватую стекловидную массу, словно вздымалось и крутилось самое дно морское; должно быть, там начиналась морская глубь.
В мгновения, когда нужно было прыгать, меня одолевал кашель, который я схватил, промочив ноги. Ребята меня передразнивали, горбились, когда подпрыгивали, и, вытянув шею, притворно кашляли. Вдруг я услышал торжествующий крик: волна смыла островок из-под моих ног, я окунулся в ледяную воду и не мог найти точки опоры,. Один из больших мальчиков, Хенрик Бэд-кер, помог мне выбраться на сушу. Я хотел бежать домой.
— Тебя ведь выдерут! — сказал он и потащил меня в класс. Там мы оба уселись возле огромной печки и прижались к ней; когда становилось слишком горячо, мы по команде Хенрика Бэдкера повертывались к печке другим боком. При этом он чертыхался вовсю.
— Осторожней, черт возьми, — кричал он, когда чувствовал запах гари, — а то одежду сожжешь!
Девочки клали на печку наши чулки и сыпали тлеющие угольки в деревянные башмаки, чтобы просушить их внутри.
Я согрелся и перестал кашлять. Но когда я вернулся домой, мать сразу почуяла какой-то необычный запах.
— Что такое? Мне кажется, от тебя пахнет мокрым бельем! — заметила она.
Истина выплыла наружу, мне пришлось лечь в постель и укрыться с головой. И теперь, когда мне уже нечего было больше скрывать, я немедленно начал кашлять. Впрочем, особенного вреда это купание мне не принесло, и порою мне казалось, что я могу похвастаться таким же богатырским здоровьем, какое было у дедушки в молодости.
В постель меня укладывали довольно редко, но мерз я постоянно. На чердаке было холодно, морской ветер дул сквозь щели на крыше, и снег хлестал нам в лицо; нашу верхнюю перину иногда тоже заносило снегом., Перина была достаточно широкой и длинной, но очень тонкой. Мать собирала перья морских птиц, убитых отцом: они предназначались для новой перины в полосатом шерстяном чехле. Но все это было еще делом будущего; пока же мать накрывала нас поверх перины разным старьем, а вокруг кровати, упиравшейся изголовьем в дымоходную трубу, она развесила старые мешки, так что мы с Георгом спали как под пологом.
— У вас кровать с балдахином, — говорила мать.— Так спят все важные люди.
У дедушки с бабушкой лежала на чердаке перина; она была старая и жесткая, но еще достаточно хорошая, чтобы укрываться ею. Нам позволили взять ее на время. Она была тяжеленная, и нам с Георгом было тепло под ней. Но однажды отец получил письмо от дяди Мортена из Рэнне; писала тетка, — сам дядя был очень болен. Узнав про перину, он почувствовал себя еще хуже; они вообще были очень удручены этим известием...
— Ох, уж эти противные ханжи! — сказала мать.— Они вообразили, что мы хотим присвоить себе их долю. А сами уже пытались заграбастать себе всю перину целиком.— Она намекала на дядю Мортена, который приезжал в Копенгаген, чтобы заставить отца отказаться от всяких притязаний на наследство стариков.
Пришло из Копенгагена письмо от тети Трине, также с обстоятельными расспросами насчет перины. Под конец отец рассердился и потребовал, чтобы мы немедленно отнесли перину обратно дедушке. Но к этому времени сильные холода уже миновали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46