Тогда он отпускал нас погулять, и мы карабкались по утесам, перебирались через гребни скал и прокладывали себе дорогу среди диких каменистых холмов. В те времена как за «Адскими», так и за «Райскими» холмами лесная растительность была скудная; скалы выделялись на однообразном фоне крупными синими и красноватыми пятнами, окаймленные мхом, вереском и низкорослым можжевельником. С их верхушек открывался вид на низменность с городком Нексе и бухтой Балка; поверхность моря отлого поднималась вверх, так что лодки как будто скатывались в гавань. Ближе к берегу гранитные уступы напоминали застывшие волны, и далеко в море маячила голубоватая отмель.
Наверху было много интересного, и наши детские сердца усиленно бились от восторга. Под нависшими скалами чернели ямы, наполненные водой, — мы слышали не один жуткий рассказ о несчастных женщинах, нашедших в этих ямах последнее прибежище для себя и своего ребенка; казалось, души утопленников еще витали над черной водой. «Качающийся камень» тоже таился где-то здесь,—найти его считалось большой удачей. А как радостно было взобраться на эту огромную каменную глыбу и, то приседая, то привставая, с криком легонько раскачивать ее! На скалистых площадках валялись перья и кости — остатки пиршества лисы или больших хищных птиц, а на сухих кустиках вереска висели лоскутья сброшенной гадюками и ужами кожи. Сейчас гадюки спали, свернувшись клубком под скалами; рабочие, расчищая места для взрывов, находили их порою по двадцать — тридцать штук, свившихся в один огромный клубок.
Ни дорог, ни тропинок здесь не было, приходилось идти наугад по этой каменистой пустыне, пересекаемой глубокими ущельями и отвесными скалами. Деревья тянулись из пропасти к свету; можно было ухватиться за верхушку, соскользнуть по стволу вниз и очутиться в непроходимом хаосе каменных глыб, оплетенных сухими стеблями жимолости и ежевики. Между глыбами виднелись впадины с черным илом на дне, там в темноте что-то постоянно бурлило и кипело, и вдруг неожиданно начиналось движение, как будто со дна медленно
приподнималось какое-то огромное мохнатое существо. Тогда нас охватывал панический ужас, и мы кидались прочь, толкая друг друга и торопясь как можно скорее вылезти наверх.
— Там что-то было, — сказал раз Георг. — Как ты думаешь, что?
— Медведь, — робко ответил я.
— Глупости, ты хорошо знаешь, что на Борнхольме нет никаких медведей. Пожалуй, это был тролль. — Зоология не в силах была опровергнуть такое утверждение, и мы порешили, что это был тролль. Но когда мы собрались двигаться дальше, обнаружилось, что брат потерял внизу свой деревянный башмак.
— Сбегай-ка туда и принеси его, — сказал он небрежно. — Ты ведь обут.
Но у меня не хватало смелости.
— А сам-то ты разве боишься? — сказал я, решив сразу перейти в наступление.
— Боюсь? Тебе на роду написано остаться дураком. Ты думаешь, тролли кусаются? Они это время года проводят в спячке, дуралей ты этакий. Беги же скорей. За это я буду расправляться со всеми мальчишками, которые захотят побить тебя.
Слова Георга звучали очень убедительно, и мне ничего другого не оставалось как пойти. Но это была вовсе не легкая экспедиция, и я вздохнул свободно, только когда снова очутился рядом с братом.
— Ну что, не так уж страшно было? — спросил Георг беззаботно.—Да посмел бы он тебе сделать какой-нибудь вред, я бы ему задал! — Он держал в руке большой камень.
На скалах мы собирали ягоды терновника и плоды дикой яблони; их уже прихватило ночным морозом, который отбил всю горечь, и в печеном виде они были очень вкусны.
Но таких светлых дней у нас выдавалось не много. На холмах было холодно, камни постоянно заносило снегом, и они, отсырев, с трудом поддавались обработке; кроме того, на морозе камень и инструменты прилипали к рукам. Отцовский стальной лом обжигал ладони, как раскаленное железо, а я никогда не умел работать в рукавицах. Утомительный это был труд — бить щебень. Приходилось сидеть верхом на камне, подложив под себя тонкую соломенную подстилку; когда я поднимался, мне было трудно ходить и я не мог мочиться. Мы с братом тогда нажили себе болезнь, от которой страдали потом много лет; часто по ночам постель наша оказывалась мокрой. В первые годы, когда я работал у чужих, это было для меня источником многих тяжелых переживаний.
Мы переехали от красильщика к Маттису Йенсену, в дом разорившихся крестьян. Землю у них отобрали; тогда они приспособили под жилье, для сдачи внаем, часть дома, служившую прежде кладовой. Теперь у нас стало на одну комнату больше, и мы пользовались уголком сада, но уже без вида на море: перед нашими окнами стоял сарай, загораживавший собою все. Мать была этому рада.
— Теперь есть хоть немножко зелени перед окнами, а не это бесконечное море, от которого только холодом несет, — говорила она.
Со времени переезда сюда она возненавидела море. Но нам, мальчикам, было тяжело не видеть моря; раньше нас постоянно убаюкивал морской прибой или звон льдинок у берега в тихие морозные ночи. Теперь мы уже не могли наблюдать, как пароходы стараются уйти подальше от предательского побережья, не могли первыми сообщать о крушениях. Как интересно было смотреть на суда, застигнутые штормом! Сильно кренясь, с трудом огибали они северную или южную оконечность острова, бросали якорь, убирали последние паруса и оставались у берега, как подбитые бурей птицы, пережидая непогоду. Но если ветер внезапно менялся, на судах поднималась суматоха. Многие спасались лишь тем, что обрубали железные цепи и жертвовали якорями; но некоторые все равно не могли спастись и садились на мель. Однажды утром в бухте к югу от города очутилось пять потерпевших крушение судов. Значит, можно было заработать, вылавливая прибитые к берегу товары. Мы прыгали в море и, стараясь держаться ближе к берегу, где вода доходила до пояса, вытаскивали груз под наблюдением береговой охраны. Все выловленное продавалось с аукциона, а нам платили деньги за работу. Теперь же другие мальчики всегда опережали нас. Конец! Конец всему, что имело какую-нибудь ценность, — так казалось нам, когда мы смотрели на высокий забор, загораживавший от нас весь мир.
В саду хозяина, за высокой каменной оградой, росли старые яблони. Нам видны были лишь их верхушки; на голых ветвях еще с лета уцелели яблоки, и в щели ограды виднелись плоды, лежавшие на земле.
— Перестаньте смотреть туда, — говорила мать,— тогда никто не назовет вас скверными детьми. А то, если яблоки пропадут, всякий заподозрит вас.
Яблоки оставались на своих местах еще долгое время после того, как мы с Георгом исследовали территорию за высокой оградой, — нас теперь не так тянуло к фруктам, как в Копенгагене;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Наверху было много интересного, и наши детские сердца усиленно бились от восторга. Под нависшими скалами чернели ямы, наполненные водой, — мы слышали не один жуткий рассказ о несчастных женщинах, нашедших в этих ямах последнее прибежище для себя и своего ребенка; казалось, души утопленников еще витали над черной водой. «Качающийся камень» тоже таился где-то здесь,—найти его считалось большой удачей. А как радостно было взобраться на эту огромную каменную глыбу и, то приседая, то привставая, с криком легонько раскачивать ее! На скалистых площадках валялись перья и кости — остатки пиршества лисы или больших хищных птиц, а на сухих кустиках вереска висели лоскутья сброшенной гадюками и ужами кожи. Сейчас гадюки спали, свернувшись клубком под скалами; рабочие, расчищая места для взрывов, находили их порою по двадцать — тридцать штук, свившихся в один огромный клубок.
Ни дорог, ни тропинок здесь не было, приходилось идти наугад по этой каменистой пустыне, пересекаемой глубокими ущельями и отвесными скалами. Деревья тянулись из пропасти к свету; можно было ухватиться за верхушку, соскользнуть по стволу вниз и очутиться в непроходимом хаосе каменных глыб, оплетенных сухими стеблями жимолости и ежевики. Между глыбами виднелись впадины с черным илом на дне, там в темноте что-то постоянно бурлило и кипело, и вдруг неожиданно начиналось движение, как будто со дна медленно
приподнималось какое-то огромное мохнатое существо. Тогда нас охватывал панический ужас, и мы кидались прочь, толкая друг друга и торопясь как можно скорее вылезти наверх.
— Там что-то было, — сказал раз Георг. — Как ты думаешь, что?
— Медведь, — робко ответил я.
— Глупости, ты хорошо знаешь, что на Борнхольме нет никаких медведей. Пожалуй, это был тролль. — Зоология не в силах была опровергнуть такое утверждение, и мы порешили, что это был тролль. Но когда мы собрались двигаться дальше, обнаружилось, что брат потерял внизу свой деревянный башмак.
— Сбегай-ка туда и принеси его, — сказал он небрежно. — Ты ведь обут.
Но у меня не хватало смелости.
— А сам-то ты разве боишься? — сказал я, решив сразу перейти в наступление.
— Боюсь? Тебе на роду написано остаться дураком. Ты думаешь, тролли кусаются? Они это время года проводят в спячке, дуралей ты этакий. Беги же скорей. За это я буду расправляться со всеми мальчишками, которые захотят побить тебя.
Слова Георга звучали очень убедительно, и мне ничего другого не оставалось как пойти. Но это была вовсе не легкая экспедиция, и я вздохнул свободно, только когда снова очутился рядом с братом.
— Ну что, не так уж страшно было? — спросил Георг беззаботно.—Да посмел бы он тебе сделать какой-нибудь вред, я бы ему задал! — Он держал в руке большой камень.
На скалах мы собирали ягоды терновника и плоды дикой яблони; их уже прихватило ночным морозом, который отбил всю горечь, и в печеном виде они были очень вкусны.
Но таких светлых дней у нас выдавалось не много. На холмах было холодно, камни постоянно заносило снегом, и они, отсырев, с трудом поддавались обработке; кроме того, на морозе камень и инструменты прилипали к рукам. Отцовский стальной лом обжигал ладони, как раскаленное железо, а я никогда не умел работать в рукавицах. Утомительный это был труд — бить щебень. Приходилось сидеть верхом на камне, подложив под себя тонкую соломенную подстилку; когда я поднимался, мне было трудно ходить и я не мог мочиться. Мы с братом тогда нажили себе болезнь, от которой страдали потом много лет; часто по ночам постель наша оказывалась мокрой. В первые годы, когда я работал у чужих, это было для меня источником многих тяжелых переживаний.
Мы переехали от красильщика к Маттису Йенсену, в дом разорившихся крестьян. Землю у них отобрали; тогда они приспособили под жилье, для сдачи внаем, часть дома, служившую прежде кладовой. Теперь у нас стало на одну комнату больше, и мы пользовались уголком сада, но уже без вида на море: перед нашими окнами стоял сарай, загораживавший собою все. Мать была этому рада.
— Теперь есть хоть немножко зелени перед окнами, а не это бесконечное море, от которого только холодом несет, — говорила она.
Со времени переезда сюда она возненавидела море. Но нам, мальчикам, было тяжело не видеть моря; раньше нас постоянно убаюкивал морской прибой или звон льдинок у берега в тихие морозные ночи. Теперь мы уже не могли наблюдать, как пароходы стараются уйти подальше от предательского побережья, не могли первыми сообщать о крушениях. Как интересно было смотреть на суда, застигнутые штормом! Сильно кренясь, с трудом огибали они северную или южную оконечность острова, бросали якорь, убирали последние паруса и оставались у берега, как подбитые бурей птицы, пережидая непогоду. Но если ветер внезапно менялся, на судах поднималась суматоха. Многие спасались лишь тем, что обрубали железные цепи и жертвовали якорями; но некоторые все равно не могли спастись и садились на мель. Однажды утром в бухте к югу от города очутилось пять потерпевших крушение судов. Значит, можно было заработать, вылавливая прибитые к берегу товары. Мы прыгали в море и, стараясь держаться ближе к берегу, где вода доходила до пояса, вытаскивали груз под наблюдением береговой охраны. Все выловленное продавалось с аукциона, а нам платили деньги за работу. Теперь же другие мальчики всегда опережали нас. Конец! Конец всему, что имело какую-нибудь ценность, — так казалось нам, когда мы смотрели на высокий забор, загораживавший от нас весь мир.
В саду хозяина, за высокой каменной оградой, росли старые яблони. Нам видны были лишь их верхушки; на голых ветвях еще с лета уцелели яблоки, и в щели ограды виднелись плоды, лежавшие на земле.
— Перестаньте смотреть туда, — говорила мать,— тогда никто не назовет вас скверными детьми. А то, если яблоки пропадут, всякий заподозрит вас.
Яблоки оставались на своих местах еще долгое время после того, как мы с Георгом исследовали территорию за высокой оградой, — нас теперь не так тянуло к фруктам, как в Копенгагене;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46