я видел по его лицу, что ему уже хочется поскорее спровадить важных гостей, чтобы снова приступить к работе. Дамы держались немного поодаль, но фохт совал нос повсюду.
— Вы, кажется, даже покрасили стульчак, мастер Андерсен? — спросил он
— Да, чтобы не схватить ревматизм, пока сидишь на нем, — быстро ответил отец. Дамы смутились и поспешили прочь, а фохт затрусил следом за ними.
Помощники отца хохотали, восхищаясь ловкостью, с какой-он спровадил столь важного господина. Областной фохт, он же судья, разделял участь прочих чиновников на острове, и плохих и хороших, — все его терпеть не могли. Чиновники, прибывавшие из столицы и изъяснявшиеся на самом изысканном языке, должны были «управлять» народом. За эту бесполезную работу им платили огромное жалованье; по слухам, областной фохт М. Л. Петерсен, или «Мамзель Петерсен», как его прозвали, получал больше десяти крон в день. Местным купцам и пароходчикам никто не завидовал, сколько бы они ни зарабатывали; но эти деньги, которые шли чужим господам, присланным со стороны, не давали людям покоя. Фохт был, как видно, человек добрый. Я целую неделю трудился у него в саду на прополке, и он проявлял ко мне гораздо больше внимания, чем местные жители, когда я работал у них. Он следил, чтобы я не переутомлялся, и приглашал зайти на кухню и выпить кофе. Но вся его доброта не могла искупить того, что он был чиновником на жалованье, да еще присланным из столицы. Кроме того, во всем его облике было что-то комическое, и я слышал немало рассказов об его ограниченности. Когда городская лесопилка сгорела после взрыва, фохт, руководивший предварительным расследованием, спросил рабочих, почему они не сняли вовремя крышку с котла. Это дало горожанам пищу для бесконечных шуток и веселых анекдотов; стар и млад потешались над ученым судьей, который потратил долгие годы своей жизни на ученье, а сам судил о давлении пара лишь по прыгающей на кофейнике крышке.
Однако смеялись над фохтом только украдкой, — он был высшим представителем местной власти, и обшитая золотым галуном фуражка грозным ореолом окружала его бездарную голову. С высшими властями никто не хотел связываться; такое мог позволить себе только мастер Андерсен, и это вызывало и восхищение и негодование. Поэтому-то всем и хотелось взглянуть на наш дом и на маленькую пристройку, куда высший представитель местной власти соизволил сунуть свой нос. Все-таки люди предпочитали посещать стройку, когда отца там не было, — а то как бы чего не вышло.
Вообще же наша популярность все возрастала. Однажды, когда мы работали на крыше, внизу на дороге остановилась дородная приземистая женщина и начала внимательно разглядывать дом.
— Ого, да здесь целый дворец строится! — крикнула она отцу и засмеялась, растянув рот до ушей. Она была босиком, в одной руке держала чулки и башмаки, а другой толкала маленькую двухколесную тележку, нагруженную продуктами — маслом и яйцами, которые везла к лавочнику.
Это была Анэ Миккельсен, двоюродная сестра отца, — та самая, которая так здорово умела пить водку, хлебала ее ложкой, как суп. Мы много о ней слышали; у нее водились денежки, и поэтому о ней часто заходил разговор, когда мы бывали у дедушки или когда к нам приходил кто-нибудь. Но нос у нее не был красным, как у пьяницы, а мясистое лицо казалось белой маской, обрамленной чепцом. Когда Анэ смеялась, то шевелилась вся маска, как будто сзади кто-то сразу дергал за все привязанные к ней нитки.
Отец спустился с крыши и пригласил Анэ Миккельсен осмотреть постройку внутри; затем он позвал нас и велел поздороваться. Анэ Миккельсен села и обулась— рядом ведь начинался город; при этом юбку она задрала выше колен.
— Тебе есть на чем держаться, солидные столбики!— сказал отец.
— Да, пощупай, посмотри, какие мускулы вот здесь! Мальчики тоже могут пощупать; по крайней мере будут знать, сколько надо трудиться, чтобы стать такими же сильными.
Она вытянула ногу, но мы с Георгом убежали в соседнюю комнату и оттуда разглядывали тетку с любопытством и с некоторым страхом, так как о ней говорили, что она может становиться по желанию то женщиной, то мужчиной. В данный момент она была, по-видимому, женщиной; но вдруг ей придет в голову прямо у нас на глазах превратиться в мужчину!
Анэ Миккельсен, широкая и грузная, сидела на кучке кирпичей и разворачивала свой завтрак, а мы с Георгом стояли и поджидали, когда она уронит что-нибудь себе на колени, — тогда мы легко определим, кто она на самом деле. Дело в том, что женщины, ловя что-нибудь, раздвигают колени, а мужчины, наоборот, сдвигают. До этого додумался Георг, и мы давно договорились, что если когда-нибудь увидим Анэ Миккельсен, то должны зорко следить за ней именно с этой целью. Но тут нас позвал отец, и нам пришлось бежать за водкой для Анэ Миккельсен.
— Ну, значит, она все-таки мужчина,—заметил Георг на бегу. — Женщины водку не пьют.
Когда Анэ Миккельсен собралась уходить, отец пригласил ее зайти на обратном пути, как только она покончит со своими делами.
— Познакомишься с моей женой, она угостит тебя хорошим кофе, — предложил он.
Но Анэ Миккельсен замахала обеими руками и громко засмеялась.
— Познакомиться с твоей женой? Боже ты мой! С женщиной, которая родит каждый год, да, говорят, все таких хилых, что они не выживают! Сколько их у вас теперь?
— Да, некоторые умерли, — сказал отец, — но у нас все же осталось несколько штук про запас.
— А к ним еще прибавятся новые дети. Но твои ребята как будто ничего особенного собой не представляют.— Анэ внимательно нас оглядела.— Да, как говорится, мелюзга порядочная.
— Этот-то заморыш, — отец показал на меня, — а другой вроде ничего себе.
Я не хотел примириться с такой оценкой, сдернул с Георга шапку и бросился бежать, чтобы все могли видеть, кто из нас двоих лучше бегает. Георг бросился за мной; он знал, что по-честному не сможет меня догнать, и начал на ходу выкрикивать всякие угрозы. Я притворялся, что пугаюсь, но всякий раз, когда он почти догонял меня, я делал скачок, вертел головой и мчался галопом, как сорвавшаяся с привязи лошадь. Отец и Анэ Миккельсен стояли и смеялись, глядя на нас, это придавало мне сил; я бежал медленно, как будто изнемогая, а когда Георг прыгал вперед, чтобы поймать меня, ловко выскальзывал у него из-под самых рук. Наконец он отказался от погони и поплелся назад, осыпая меня угрозами... Но я следовал за ним буквально по пятам, дразня его.
— Молодец! — крикнула Анэ Миккельсен. — Вот тебе пять эре.
— Да это потому, что он трусишка, — пробормотал Георг. — Трусы всегда шибко бегают.
— Ах, вот как? Ну, тогда я оставлю пять эре при себе. — И Анэ Миккельсен снова опустила монетку в свой большой карман.
Значит, и этого я лишился!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Вы, кажется, даже покрасили стульчак, мастер Андерсен? — спросил он
— Да, чтобы не схватить ревматизм, пока сидишь на нем, — быстро ответил отец. Дамы смутились и поспешили прочь, а фохт затрусил следом за ними.
Помощники отца хохотали, восхищаясь ловкостью, с какой-он спровадил столь важного господина. Областной фохт, он же судья, разделял участь прочих чиновников на острове, и плохих и хороших, — все его терпеть не могли. Чиновники, прибывавшие из столицы и изъяснявшиеся на самом изысканном языке, должны были «управлять» народом. За эту бесполезную работу им платили огромное жалованье; по слухам, областной фохт М. Л. Петерсен, или «Мамзель Петерсен», как его прозвали, получал больше десяти крон в день. Местным купцам и пароходчикам никто не завидовал, сколько бы они ни зарабатывали; но эти деньги, которые шли чужим господам, присланным со стороны, не давали людям покоя. Фохт был, как видно, человек добрый. Я целую неделю трудился у него в саду на прополке, и он проявлял ко мне гораздо больше внимания, чем местные жители, когда я работал у них. Он следил, чтобы я не переутомлялся, и приглашал зайти на кухню и выпить кофе. Но вся его доброта не могла искупить того, что он был чиновником на жалованье, да еще присланным из столицы. Кроме того, во всем его облике было что-то комическое, и я слышал немало рассказов об его ограниченности. Когда городская лесопилка сгорела после взрыва, фохт, руководивший предварительным расследованием, спросил рабочих, почему они не сняли вовремя крышку с котла. Это дало горожанам пищу для бесконечных шуток и веселых анекдотов; стар и млад потешались над ученым судьей, который потратил долгие годы своей жизни на ученье, а сам судил о давлении пара лишь по прыгающей на кофейнике крышке.
Однако смеялись над фохтом только украдкой, — он был высшим представителем местной власти, и обшитая золотым галуном фуражка грозным ореолом окружала его бездарную голову. С высшими властями никто не хотел связываться; такое мог позволить себе только мастер Андерсен, и это вызывало и восхищение и негодование. Поэтому-то всем и хотелось взглянуть на наш дом и на маленькую пристройку, куда высший представитель местной власти соизволил сунуть свой нос. Все-таки люди предпочитали посещать стройку, когда отца там не было, — а то как бы чего не вышло.
Вообще же наша популярность все возрастала. Однажды, когда мы работали на крыше, внизу на дороге остановилась дородная приземистая женщина и начала внимательно разглядывать дом.
— Ого, да здесь целый дворец строится! — крикнула она отцу и засмеялась, растянув рот до ушей. Она была босиком, в одной руке держала чулки и башмаки, а другой толкала маленькую двухколесную тележку, нагруженную продуктами — маслом и яйцами, которые везла к лавочнику.
Это была Анэ Миккельсен, двоюродная сестра отца, — та самая, которая так здорово умела пить водку, хлебала ее ложкой, как суп. Мы много о ней слышали; у нее водились денежки, и поэтому о ней часто заходил разговор, когда мы бывали у дедушки или когда к нам приходил кто-нибудь. Но нос у нее не был красным, как у пьяницы, а мясистое лицо казалось белой маской, обрамленной чепцом. Когда Анэ смеялась, то шевелилась вся маска, как будто сзади кто-то сразу дергал за все привязанные к ней нитки.
Отец спустился с крыши и пригласил Анэ Миккельсен осмотреть постройку внутри; затем он позвал нас и велел поздороваться. Анэ Миккельсен села и обулась— рядом ведь начинался город; при этом юбку она задрала выше колен.
— Тебе есть на чем держаться, солидные столбики!— сказал отец.
— Да, пощупай, посмотри, какие мускулы вот здесь! Мальчики тоже могут пощупать; по крайней мере будут знать, сколько надо трудиться, чтобы стать такими же сильными.
Она вытянула ногу, но мы с Георгом убежали в соседнюю комнату и оттуда разглядывали тетку с любопытством и с некоторым страхом, так как о ней говорили, что она может становиться по желанию то женщиной, то мужчиной. В данный момент она была, по-видимому, женщиной; но вдруг ей придет в голову прямо у нас на глазах превратиться в мужчину!
Анэ Миккельсен, широкая и грузная, сидела на кучке кирпичей и разворачивала свой завтрак, а мы с Георгом стояли и поджидали, когда она уронит что-нибудь себе на колени, — тогда мы легко определим, кто она на самом деле. Дело в том, что женщины, ловя что-нибудь, раздвигают колени, а мужчины, наоборот, сдвигают. До этого додумался Георг, и мы давно договорились, что если когда-нибудь увидим Анэ Миккельсен, то должны зорко следить за ней именно с этой целью. Но тут нас позвал отец, и нам пришлось бежать за водкой для Анэ Миккельсен.
— Ну, значит, она все-таки мужчина,—заметил Георг на бегу. — Женщины водку не пьют.
Когда Анэ Миккельсен собралась уходить, отец пригласил ее зайти на обратном пути, как только она покончит со своими делами.
— Познакомишься с моей женой, она угостит тебя хорошим кофе, — предложил он.
Но Анэ Миккельсен замахала обеими руками и громко засмеялась.
— Познакомиться с твоей женой? Боже ты мой! С женщиной, которая родит каждый год, да, говорят, все таких хилых, что они не выживают! Сколько их у вас теперь?
— Да, некоторые умерли, — сказал отец, — но у нас все же осталось несколько штук про запас.
— А к ним еще прибавятся новые дети. Но твои ребята как будто ничего особенного собой не представляют.— Анэ внимательно нас оглядела.— Да, как говорится, мелюзга порядочная.
— Этот-то заморыш, — отец показал на меня, — а другой вроде ничего себе.
Я не хотел примириться с такой оценкой, сдернул с Георга шапку и бросился бежать, чтобы все могли видеть, кто из нас двоих лучше бегает. Георг бросился за мной; он знал, что по-честному не сможет меня догнать, и начал на ходу выкрикивать всякие угрозы. Я притворялся, что пугаюсь, но всякий раз, когда он почти догонял меня, я делал скачок, вертел головой и мчался галопом, как сорвавшаяся с привязи лошадь. Отец и Анэ Миккельсен стояли и смеялись, глядя на нас, это придавало мне сил; я бежал медленно, как будто изнемогая, а когда Георг прыгал вперед, чтобы поймать меня, ловко выскальзывал у него из-под самых рук. Наконец он отказался от погони и поплелся назад, осыпая меня угрозами... Но я следовал за ним буквально по пятам, дразня его.
— Молодец! — крикнула Анэ Миккельсен. — Вот тебе пять эре.
— Да это потому, что он трусишка, — пробормотал Георг. — Трусы всегда шибко бегают.
— Ах, вот как? Ну, тогда я оставлю пять эре при себе. — И Анэ Миккельсен снова опустила монетку в свой большой карман.
Значит, и этого я лишился!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46