Рука странная, огромная и толстая, как подушка, пухлая и багровая. Она покрыта огненно-рыжими волосами и ржавыми пятнами и производит отталкивающее впечатление. Но от этого булка не становится менее вкусной.
— Ты, конечно, сказал «спасибо»?—спросила меня мать, когда я подбежал к ней и показал булку; она сидела выпрямившись и завертывала малютку в чистую пеленку. Поблагодарить я, по обыкновению, позабыл.
— Тогда пойди сейчас же и поблагодари, но сперва дай брату откусить кусочек.
На мое счастье, Георгу было не до еды, не то он сразу бы отхватил львиную долю. А если бы я вздумал придержать булку пальцем, он укусил бы меня, и мне пришлось бы уступить ему все целиком.
Человека того я отыскать не мог; я ведь не знал даже, каков он с виду.
Мать поднялась на верхнюю палубу и, сидя за трубой, защищавшей ее от ветра, смотрела на берег с таким выражением, будто перед ней была земля обетованная.
— Значит, мы будем жить на этой стороне острова,— сказала она бодрым голосом. — Здесь мне нравится; а по ту сторону только мрак и бури.
— Ну да, ведь мы были там ночью, и ветер сильно дул в ту сторону, — сказал брат.
— Ты вечно норовишь быть умнее всех, — прервала его мать. — Теперь мы ведь обогнули мыс. Видно, однако, что ты начинаешь приходить в себя.
Я тоже ожидал многого — вернее, всего — от нового места нашего жительства. И у меня было такое же ощущение, как у матери, — что мы теперь очутились совершенно в другом краю, в совершенно новой обстановке, далеко от Копенгагена, забыв о нашем прежнем житье-бытье. Все это я и хотел охарактеризовать, как «последнюю тьму», когда увидел впереди свет. Переселение— лучший выход для бедняка; когда жизнь складывается для него слишком уж тяжело, он бросает все и переезжает на другое место. Правда, мать в своей жизни переезжала не раз, но этого нельзя было сказать, глядя на нее, — так мечтательно смотрела она на берег, когда сидела, вся съежившись, на палубе и грелась у пароходной трубы. Она вообще никогда не падала духом, даже в самой глубокой старости, никакие разочарования не были ей страшны. Она могла утратить на минуту бодрое(ь, но затем вновь брала себя в руки и выглядела еще бодрее прежнего. Часто мне казалось, что разочарования только укрепляли ее светлый взгляд на жизнь; и в такие минуты меня всегда тянуло к ней, хотелось позаимствовать у нее бодрости.
И теперь я прижался к ней, разделяя ее радостное стремление к новой жизни. И мне будущее тоже представлялось хорошим, только я не умел объяснить почему. Мать же сразу заметила, что и земля здесь плодороднее, и климат мягче, чем там, где она жила раньше.
— Таких огромных деревьев не было даже в нашем парке, когда я была еще девочкой, — сказала она, показывая пальцем на скалистые берега. — И вот увидишь, у них в садах растут настоящие тутовые деревья. А у нас даже государственный советник не мог их вырастить, как ни старался.
Я хорошо знал семью государственного советника по рассказам матери, которая в молодости была у него служанкой. Все наиболее значительное и необычайное в жизни связывалось с тем, как это оценивал государственный советник, а если в чем-либо превосходило его оценку, то считалось просто чудом. Следя за светлым взглядом матери, прислушиваясь к ее бодрому голосу, я внимательно смотрел на все, что она мне указывала. И новая страна вставала передо мною, озаренная светом. Различить отдельные предметы, охватить весь горизонт я не мог. Все впереди сливалось в какой-то светящийся туман, от которого глазам становилось больно. Но все было полно очарования, все обещало новую жизнь.
После почти суточного путешествия мы наконец прибыли на место. Приезд в городок Нексе, где мы собирались поселиться, живо и ярко запечатлелся в моей памяти. Круглый мол, вдававшийся в море и похожий на продольно разрезанную колбасу, огибал бухту. По краю мола бежал человек, размахивая руками; штурман бросил в него канатом с петлей, как будто хотел поймать его арканом. Затем показалась и самая гавань с угольными складами и пакгаузами. Сияло солнце, а на берегу, глазея на нас, толпились люди. Некоторые кричали что-то непонятное и устанавливали сходни. Один мальчик лег животом на причальную сваю и вертелся на ней; всякий раз как его лицо поворачивалось к пароходу, он показывал мне язык. Тогда я многообещающе погрозил ему кулаком, а Георг ударил меня по руке и сказал:
— Брось, он ведь гораздо старше тебя! Я сам с ним расправлюсь.
Теперь, когда путешествие закончилось, Георг стал вести себя по-прежнему.
Мать заплакала, когда мы ступили на незнакомую землю; повернувшись ко всем спиной, она стояла и сморкалась, а люди глазели на нас и переговаривались. Подошел какой-то мужчина и подал отцу руку; на его бледном лице выделялась жидкая черная бородка. Вместе с ним мы пошли в город. Говорил он тихо, почти шепотом, так что приходилось напрягать слух. По дороге он спросил отца: «Обрел ли ты Иисуса Христа?» Этот вопрос очень заинтересовал меня, я впервые слышал, чтобы спрашивали о таких вещах; вдобавок сам человек лицом напоминал Христа, изображения которого висели у нас в школе.
Это был столяр, школьный товарищ отца, я это хорошо знал; он-то и посоветовал нам приехать сюда и подыскал для нас жилье. Но вопрос его испугал меня; и прошло немало времени, пока я привык смотреть на него, как на обыкновенного человека.
На задворках старого дома, принадлежавшего красильщику, у самого моря, стоял ветхий, ни на что не годный сарайчик; его кое-как приспособили под человеческое жилье — для сдачи внаем! Здесь мы и поселились— в двух маленьких каморках с кухней. Жилье было жалкое, гораздо хуже нашей копенгагенской квартиры, и мать ворчала. Когда с моря дул свежий ветер, волны заливали прибрежную тропинку, проходившую под самыми нашими окнами, обдавали брызгами стену и оконные стекла; похоже было, что мы сидим в кормовой каюте шхуны, врезавшейся в берег. Когда дул восточный ветер, белые хлопья пены ударяли в окна, и нас, мальчиков, это забавляло; но мать после морского путешествия потеряла всякий интерес к морю.
— Неужели он не мог найти для нас жилье в каком-нибудь переулке? Сиди здесь в стороне от всего; живого человека никогда не увидишь, даже стука телеги не услышишь — кругом одна вода да грязные задворки!
На этот раз под словом он подразумевался не отец, а тот набожный столяр, который должен был подыскать жилище и поместил нас здесь, — может быть, потому, что красильщик тоже был из «святых».
Холодно бывало здесь в ветреную погоду. На чердачке, где спали мы с Георгом, даже черепичная крыша оказалась со щелями, дуло отовсюду. Да и внизу мы не могли согреться; стены были выложены в полкирпича и обшиты деревом, а печкой служило старое прогоревшее чудовище, пожиравшее все, сколько бы топлива в него ни совали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Ты, конечно, сказал «спасибо»?—спросила меня мать, когда я подбежал к ней и показал булку; она сидела выпрямившись и завертывала малютку в чистую пеленку. Поблагодарить я, по обыкновению, позабыл.
— Тогда пойди сейчас же и поблагодари, но сперва дай брату откусить кусочек.
На мое счастье, Георгу было не до еды, не то он сразу бы отхватил львиную долю. А если бы я вздумал придержать булку пальцем, он укусил бы меня, и мне пришлось бы уступить ему все целиком.
Человека того я отыскать не мог; я ведь не знал даже, каков он с виду.
Мать поднялась на верхнюю палубу и, сидя за трубой, защищавшей ее от ветра, смотрела на берег с таким выражением, будто перед ней была земля обетованная.
— Значит, мы будем жить на этой стороне острова,— сказала она бодрым голосом. — Здесь мне нравится; а по ту сторону только мрак и бури.
— Ну да, ведь мы были там ночью, и ветер сильно дул в ту сторону, — сказал брат.
— Ты вечно норовишь быть умнее всех, — прервала его мать. — Теперь мы ведь обогнули мыс. Видно, однако, что ты начинаешь приходить в себя.
Я тоже ожидал многого — вернее, всего — от нового места нашего жительства. И у меня было такое же ощущение, как у матери, — что мы теперь очутились совершенно в другом краю, в совершенно новой обстановке, далеко от Копенгагена, забыв о нашем прежнем житье-бытье. Все это я и хотел охарактеризовать, как «последнюю тьму», когда увидел впереди свет. Переселение— лучший выход для бедняка; когда жизнь складывается для него слишком уж тяжело, он бросает все и переезжает на другое место. Правда, мать в своей жизни переезжала не раз, но этого нельзя было сказать, глядя на нее, — так мечтательно смотрела она на берег, когда сидела, вся съежившись, на палубе и грелась у пароходной трубы. Она вообще никогда не падала духом, даже в самой глубокой старости, никакие разочарования не были ей страшны. Она могла утратить на минуту бодрое(ь, но затем вновь брала себя в руки и выглядела еще бодрее прежнего. Часто мне казалось, что разочарования только укрепляли ее светлый взгляд на жизнь; и в такие минуты меня всегда тянуло к ней, хотелось позаимствовать у нее бодрости.
И теперь я прижался к ней, разделяя ее радостное стремление к новой жизни. И мне будущее тоже представлялось хорошим, только я не умел объяснить почему. Мать же сразу заметила, что и земля здесь плодороднее, и климат мягче, чем там, где она жила раньше.
— Таких огромных деревьев не было даже в нашем парке, когда я была еще девочкой, — сказала она, показывая пальцем на скалистые берега. — И вот увидишь, у них в садах растут настоящие тутовые деревья. А у нас даже государственный советник не мог их вырастить, как ни старался.
Я хорошо знал семью государственного советника по рассказам матери, которая в молодости была у него служанкой. Все наиболее значительное и необычайное в жизни связывалось с тем, как это оценивал государственный советник, а если в чем-либо превосходило его оценку, то считалось просто чудом. Следя за светлым взглядом матери, прислушиваясь к ее бодрому голосу, я внимательно смотрел на все, что она мне указывала. И новая страна вставала передо мною, озаренная светом. Различить отдельные предметы, охватить весь горизонт я не мог. Все впереди сливалось в какой-то светящийся туман, от которого глазам становилось больно. Но все было полно очарования, все обещало новую жизнь.
После почти суточного путешествия мы наконец прибыли на место. Приезд в городок Нексе, где мы собирались поселиться, живо и ярко запечатлелся в моей памяти. Круглый мол, вдававшийся в море и похожий на продольно разрезанную колбасу, огибал бухту. По краю мола бежал человек, размахивая руками; штурман бросил в него канатом с петлей, как будто хотел поймать его арканом. Затем показалась и самая гавань с угольными складами и пакгаузами. Сияло солнце, а на берегу, глазея на нас, толпились люди. Некоторые кричали что-то непонятное и устанавливали сходни. Один мальчик лег животом на причальную сваю и вертелся на ней; всякий раз как его лицо поворачивалось к пароходу, он показывал мне язык. Тогда я многообещающе погрозил ему кулаком, а Георг ударил меня по руке и сказал:
— Брось, он ведь гораздо старше тебя! Я сам с ним расправлюсь.
Теперь, когда путешествие закончилось, Георг стал вести себя по-прежнему.
Мать заплакала, когда мы ступили на незнакомую землю; повернувшись ко всем спиной, она стояла и сморкалась, а люди глазели на нас и переговаривались. Подошел какой-то мужчина и подал отцу руку; на его бледном лице выделялась жидкая черная бородка. Вместе с ним мы пошли в город. Говорил он тихо, почти шепотом, так что приходилось напрягать слух. По дороге он спросил отца: «Обрел ли ты Иисуса Христа?» Этот вопрос очень заинтересовал меня, я впервые слышал, чтобы спрашивали о таких вещах; вдобавок сам человек лицом напоминал Христа, изображения которого висели у нас в школе.
Это был столяр, школьный товарищ отца, я это хорошо знал; он-то и посоветовал нам приехать сюда и подыскал для нас жилье. Но вопрос его испугал меня; и прошло немало времени, пока я привык смотреть на него, как на обыкновенного человека.
На задворках старого дома, принадлежавшего красильщику, у самого моря, стоял ветхий, ни на что не годный сарайчик; его кое-как приспособили под человеческое жилье — для сдачи внаем! Здесь мы и поселились— в двух маленьких каморках с кухней. Жилье было жалкое, гораздо хуже нашей копенгагенской квартиры, и мать ворчала. Когда с моря дул свежий ветер, волны заливали прибрежную тропинку, проходившую под самыми нашими окнами, обдавали брызгами стену и оконные стекла; похоже было, что мы сидим в кормовой каюте шхуны, врезавшейся в берег. Когда дул восточный ветер, белые хлопья пены ударяли в окна, и нас, мальчиков, это забавляло; но мать после морского путешествия потеряла всякий интерес к морю.
— Неужели он не мог найти для нас жилье в каком-нибудь переулке? Сиди здесь в стороне от всего; живого человека никогда не увидишь, даже стука телеги не услышишь — кругом одна вода да грязные задворки!
На этот раз под словом он подразумевался не отец, а тот набожный столяр, который должен был подыскать жилище и поместил нас здесь, — может быть, потому, что красильщик тоже был из «святых».
Холодно бывало здесь в ветреную погоду. На чердачке, где спали мы с Георгом, даже черепичная крыша оказалась со щелями, дуло отовсюду. Да и внизу мы не могли согреться; стены были выложены в полкирпича и обшиты деревом, а печкой служило старое прогоревшее чудовище, пожиравшее все, сколько бы топлива в него ни совали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46