Непонятно было, откуда узнал дядя Мортен, живший на другом конце острова, что мы взяли у дедушки перину. Но здесь все люди знали друг друга, знали, чем каждый дышит; здесь все было совсем не так, как в Копенгагене, где каждый жил сам по себе, интересовался только своими делами. Здесь известны были все родственные связи; все знали родню друг друга вплоть до самой дальней, могли пересчитать всех дедов и прадедов и обсуждали дела ближних до мельчайших подробностей. В Копенгагене тот, кто проявлял слишком большую общительность или впадал в откровенность, нередко мог услышать в ответ: «Да мне-то какое дело до этого?» Здесь же всем до всего было дело; люди были любопытны и болтливы. Если я терял монетку на пути в лавочку, мать узнавала об этом раньше, чем я успевал вернуться домой. Мужчины были не лучше женщин; отцу еще в каменоломне сообщили, что я упал в воду. Он очень рассердился, — не потому, что я промок, а потому, что «дал повод этим сплетницам почесать языки».
Сначала я думал, что все здешние жители — крестьяне; но настоящие крестьяне оказались людьми иного склада, их жизнь была гораздо сложнее. В деревенские будни часто врывались серьезные и трагические события, и крестьяне тоже знали друг про друга все, но молчали об этом. Жители городка, по-видимому, были выходцами из деревни, давно утратившими связь с землей; и настоящие крестьяне не любили их, смотрели на них с некоторым пренебрежением.
А горожане тянулись к крестьянам и гордились, что могли считать себя их родственниками. Я знал нескольких счастливых мальчиков, которые проводили каникулы на крестьянских хуторах, ездили там верхом, участвовали в полевых работах, а на святки разъезжали в санях с одной деревенской пирушки на другую. У нас тоже были родственники среди хуторян, главным образом в южной части острова, но мы не поддерживали с ними никакой связи. Мы вынуждены были довольствоваться тем, что следили за ними издали, и когда речь заходила о них, скромно давали понять, что это наши родичи.
В окрестностях Лангеде стоял крестьянский хутор, с владельцами которого мы были в родстве. Дедушка рассказал мне об этом, и я решил зайти к ним, когда буду возвращаться от стариков; крюк получился небольшой.
Хозяйка приняла меня очень радушно, усадила в кухне и хорошо угостила, а пока я ел, наполнила мою корзинку вкусными вещами и все расспрашивала, откуда я и как узнал о том, что они недавно били скот. Я удивлялся этим расспросам: мне-то показалось, что она сразу узнала меня, ведь это так естественно, раз мы состоим в родстве. Под конец я сказал ей об этом, но тут все радушие мгновенно испарилось.
— У нас как будто нет родственников, которые ходят по дворам побираться, — буркнула она.
Я ушел с корзинкой, полной всякой вкусной снеди: мяса, колбасы и масла. Но вышло так, что это была подачка на бедность, милостыня. Когда осенью крестьяне бьют скот, каждый бедняк может прийти и получить целую корзину еды. Я не знал, как мне теперь быть со всеми этими продуктами, — и все же не мог решиться выбросить их.
— Что это такое? — сказала мать и заглянула в корзинку. — Разве у дедушки резали скотину?
Я рассказал, как все произошло и как я принял все эти продукт за подарок родных.
— Сейчас же отнеси все это кому-нибудь из бедняков,— строго сказала мать.
— Да ведь мы сами бедные.
— Правда, нам приходится туго, но все же мы не бедняки. Ты можешь снести это в дом Ваигегеммера — там у одной девушки родились близнецы, а отца нет. Девушка живет с матерью, без кормильца, — вот это настоящие бедняки! И пусть люди видят, что ты несешь им кое-что; можешь сказать, что это подарок новорожденным.
Как я гордился матерью, так хорошо умевшей поддержать наше достоинство! И по дороге я нарочно выставлял корзинку всем на показ. Потом мне удалось поглядеть, как девушка, сидя на постели, поила обоих новорожденных кофе с чайной ложечки.
Мать никогда не унывала. Однажды она принесла нам кусок картона. Окунув спичку в чернила, мы написали на картоне: «Французская стирка и глаженье», и повесили вывеску на нашу калитку, выходившую на прибрежную тропинку. Отец засмеялся, увидев это:
— Ты, что же, чайкам будешь разглаживать воротнички? Здесь ведь никто не ходит.
В том-то и дело, что на прибрежной тропинке редко появлялись люди, а выхода на настоящую улицу наше жилье не имело.
— Надо поручить городскому глашатаю с барабаном объявить об этом, — предложил Георг. Но такое объявление стоило шестьдесят шесть эре.
У матери был утюг, нагревавшийся древесным углем; он был похож на испорченный паровоз и невероятно дымил, когда им гладили, поэтому мать его спрятала. Теперь его снова извлекли на свет; мать отчистила его о пол в кухне, так как от здешнего влажного воздуха дно у него заржавело. О маленьком чугунном утюге мать и слышать не хотела: он был слишком мал; гладить «по-французски» можно только духовым утюгом.
Нам удалось добиться кредита у глашатая, но отец не должен был ничего знать. Древесный уголь мы раздобыли у булочника; появились даже заказчики — как из города, так и из окрестностей. Приближалась масленица, сезон зимних балов и катаний на санях, и матери пришлось приводить в порядок несколько бальных платьев. Здешние жители привыкли сами стирать и гладить, но в словах «французская стирка» было что-то особенное, ее следовало испробовать! Настоящего успеха, впрочем, не получилось. У матери не было места, где сушить вещи, и ей приходилось просушивать тонкие платья около печки, где на них садилась копоть. Утюг же прилипал к крахмалу, отчего на материи оставались пятна; вдобавок он так чадил, что у всех нас болела голова.
Мать гладила белье и плакала, а посылая меня отнести первый заказ — крахмальные рубашки для шкипера Туесена и бальные юбки для его двух дочерей, — была бледна как смерть. Заказчики критически осмотрели все вещи, а у меня в это время сердце готово было выскочить от страха; но они ни к чему не придрались, и я получил на чай пять эре. Весь счет был на сумму восемьдесят девять эре, и мать облегченно вздохнула, когда я вернулся с деньгами. Она сейчас же послала меня отнести шестьдесят шесть эре глашатаю и, когда я вернулся, сказала:
— Слава богу, по крайней мере отец не будет ругаться. Дай-ка мне взаймы твои пять эре и сбегай купи половину телячьей головы; я как раз видела сегодня одну на прилавке у мясника. Но непременно возьми с языком; очень вкусные получаются с ним бутерброды!
Вот и уплыли мои пять эре — первые деньги, полностью принадлежавшие мне. То, что я зарабатывал, принадлежало семье; но эти деньги были заплачены мне лично. Ну, да мне было не привыкать! Зато отцу подали на ужин жареную телячью голову, и он мог, таким образом, убедиться, что «французская стирка и глаженье» — не пустая затея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46