Часы, висевшие на стене под портретом императора, тикали строго, даже угрожающе. Херделя с погасшей трубкой в углу рта задумчиво смотрел в окно, сидя на старом диване. Жена его сидела подле печки, на стуле с высокой спинкой, сложив на груди руки, и слушала вой осеннего ветра. И оба, казалось, слышали, как проносится безучастное время, — бессильные вернуть его, они только зябко поеживались, словно от холода.
— Скверная погода! — тихо проговорил учитель, точно боясь усилить или нарушить глухой, неумолимый шум никогда не останавливающейся машины.
Его голос прозвучал для г-жи Хердели такой лаской, что она улыбнулась. Черная щербинка на месте выпавшего у ней два года назад зуба красила ее в глазах учителя, он ответил ей такой же кроткой, покорной улыбкой. И от их согласных улыбок сразу повеселело кругом, по всем уголкам дома разлилось живитеельное тепло. Они вдруг заговорили о давнем, забытом, о днях своей молодости. Настоящее, с его заботами и суетой, под чарами воспоминаний развея-лось, как дурной сон... Херделя подошел к печке, погрел у огня руки, погладил морщинистые щеки жены, поцеловал ее в лоб и со вздохом сказал:
— Эх, старуня, старуня, одни мы, старики... От резкого стука в дверь Херделя испуганно дернулся, точно влюбленный, застигнутый у любимой ее нагрянувшей мамашей... В комнату, овеянную теплом минувшего, точно ураган, сокрушающий все и вся на своем пути, ворвался Ион Гланеташу с известием, что он получил приговор.
2
Ион хотел отсидеть за учителя восемь дней в тюрьме и советовался с ним, как это устроить. Со своим осуждением он примирился, и теперь ему было все равно. Он даже радовался, что избавился от этой заботы и может заниматься только тяжбой с Василе Бачу. День явки в суд был уже назначен, и тут Иона стали одолевать дурные сны: то будто он подрался с тестем и остался внакладе, То будто Грофшору бросил его и переметнулся на сторону Василе или будто бы Ана потребовала развода и переселилась к своему отцу вместе с ребенком, оставив его в дураках... Этот сон насчет Аны гвоздем засел ему в голову. А когда и Херделя сказал, что если Ана разведется с ним, его дело плохо, он сразу переменился к ней, сменив таску на ласку. Даже и соседи начали гадать: что опять задумал сын Гланеташу?
Но Ану эта ласка уже не могла согреть. Как будто между ними воздвиглась каменная стена непомерной высоты, и никакая человеческая рука не сумела бы ее разрушить. Ана теперь и вовсе прониклась • мыслью, что ока лишь орудие в руках мужа, в которого вложила всю свою любовь и даже жизнь. Сознание этого сделало ее безучастной. Она жила, но без всяких надежд, смотря на жизнь, как на бремя. Работала непосильно, не зная отдыха, точно поврежденная машина, которая крутится сама собой, гудит и постепенно губится, пока вдруг не рассыплется с грохотом.
Стоял конец осени с холодной мокропогодицей, все чаще посеивал снежок. Зенобия убивала время в селе с бабами, осуждая невестку или прочих добрых людей. Гланеташу коротал дни в корчме, особенно после смерти Аврума, потому что вдова отпускала ему ра-кию в долг. Ион, в предвидении схватки с Василе Ба-чу, больше бывал в бегах, чем дома. Так что Ана все время оставалась одна с прихварывавшим ребенком да с Думитру Моаркэшем, который помогал ей кое в чем и изливал свои обиды, — Параскива не зовет его домой, вот и придется ему помирать у чужих. С Думитру Ана ладила. Хотя за весь день и трех слов, бывало, не скажут друг другу. Старик был угрюм, брюзжал про себя, враждовал с курами, по десять раз на дню гонял их из сеней во двор. Ребенка он любил без памяти, и баюкал его, и голубил, прямо как нянька. Случалось, чуть ли не в драку лез, прося Ану дать ему запеленать ребенка. Между тем за время, что он обретался у Гланеташу, он заметно ослаб, все кашлял, истлевал, как головешка, готовая погаснуть.
Но вот в один из дней Думитру вдруг так разговорился, что Ана просто не знала, как от него отделаться.
— Что это ты дедка, мелешь и мелешь, как балаболка? — сказала она ему, купая ребенка.— Смотри, не к добру это. Как бы смерть не пришла...
— И придет, а то что же? — осклабился старик, стоя у корыта и щекоча одним пальцем пятки ребенку, а тот гыкал с зажмуренными глазами, блаженствуя в теплой воде.
— А ну, дед, не замай ребенка, отойди, а то я и тебя окачу!
Думитру сел на лавку, помолчал и потом принялся обстоятельно пересказывать, как он попал в переделку с цыганами, — он об этом любил говорить, если находился охотник слушать. Ана не обращала на него внимания, а он все равно продолжал выкладывать ей и другие случаи из своей жизни, сам при этом по-детски смеялся, точно к нему и впрямь вернулась веселая и беспечная молодость.
После полудня ему вдруг вздумалось бриться, хоть Ана и отговаривала его, сердясь, что он суетится и не дает ей заниматься делом. Он подвесил зеркальце, засиженное еще с лета мухами, на резную шишечку оконного переплета, налил теплой воды в миску, поставил ее на лавку, зацепил за оконную петлю порточный ремень и не спеша прошелся по нему ржавой бритвой, пробуя ее по временам на волосинках, выщипнутых за ухом. Потом взял мыло, которым Ана мыла ребенка, легонько провел им по бороде и начал яростно втирать его в колкую, редкую щетину... И все это время лотошил, о чем только взбредется, да с таким благодушием, что после и Ана поддалась ему, просветлела и сама вступила в разговор, пока кормила ребенка, сидя к Думитру спиной.
— И на что ты броешься, старый ведь, за девками не бегаешь, — ласково перебила она его.
— Я-то не бегаю, а вот за мной одна бегает... коса у ней острая, куда этой бритве... Бегает она и бегает за мной, только знака и ждет, а тогда меня вжик и предстану я перед господом богом, и будет он судить меня, как и что я натворил в жизни земной,— проговорил Думитру, как-то чудновато, точно дьячок, читающий заупокойную молитву.
— И ты не боишься смерти, дедушка? — спросила Ана, повертываясь к нему лицом.
— А чего ее бояться, внученька?.. Человек на то и живет, чтобы помереть. И смотря кто как живет, так и помирает. Если живет плохо, смерть добрая да кроткая, как девичий поцелуй. Если хорошо живет, эге-ге, тогда смерть-то злая и коса уж не режет, а терзает да корежит тебя полютее, чем в пекле адовом...
— Страсти-то какие говоришь! — сказала Ана, присев на край постели и качая уснувшего ребенка.
Спокойствие, с каким Думитру говорил о смерти, поражало ее. Надоела, должно быть, человеку жизнь, если он так приготовился к смерти. Ану мысль о смерти и теперь страшила и приводила ей на память Аврума, как он лежал тогда в сарае вверх лицом, все его покинули, еще и мучили даже после того, когда он уже отошел в другой мир.
— А умирать больно? — спросила она опять с широко раскрытыми глазами.
Думитру все вспенивал мыло на бороде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
— Скверная погода! — тихо проговорил учитель, точно боясь усилить или нарушить глухой, неумолимый шум никогда не останавливающейся машины.
Его голос прозвучал для г-жи Хердели такой лаской, что она улыбнулась. Черная щербинка на месте выпавшего у ней два года назад зуба красила ее в глазах учителя, он ответил ей такой же кроткой, покорной улыбкой. И от их согласных улыбок сразу повеселело кругом, по всем уголкам дома разлилось живитеельное тепло. Они вдруг заговорили о давнем, забытом, о днях своей молодости. Настоящее, с его заботами и суетой, под чарами воспоминаний развея-лось, как дурной сон... Херделя подошел к печке, погрел у огня руки, погладил морщинистые щеки жены, поцеловал ее в лоб и со вздохом сказал:
— Эх, старуня, старуня, одни мы, старики... От резкого стука в дверь Херделя испуганно дернулся, точно влюбленный, застигнутый у любимой ее нагрянувшей мамашей... В комнату, овеянную теплом минувшего, точно ураган, сокрушающий все и вся на своем пути, ворвался Ион Гланеташу с известием, что он получил приговор.
2
Ион хотел отсидеть за учителя восемь дней в тюрьме и советовался с ним, как это устроить. Со своим осуждением он примирился, и теперь ему было все равно. Он даже радовался, что избавился от этой заботы и может заниматься только тяжбой с Василе Бачу. День явки в суд был уже назначен, и тут Иона стали одолевать дурные сны: то будто он подрался с тестем и остался внакладе, То будто Грофшору бросил его и переметнулся на сторону Василе или будто бы Ана потребовала развода и переселилась к своему отцу вместе с ребенком, оставив его в дураках... Этот сон насчет Аны гвоздем засел ему в голову. А когда и Херделя сказал, что если Ана разведется с ним, его дело плохо, он сразу переменился к ней, сменив таску на ласку. Даже и соседи начали гадать: что опять задумал сын Гланеташу?
Но Ану эта ласка уже не могла согреть. Как будто между ними воздвиглась каменная стена непомерной высоты, и никакая человеческая рука не сумела бы ее разрушить. Ана теперь и вовсе прониклась • мыслью, что ока лишь орудие в руках мужа, в которого вложила всю свою любовь и даже жизнь. Сознание этого сделало ее безучастной. Она жила, но без всяких надежд, смотря на жизнь, как на бремя. Работала непосильно, не зная отдыха, точно поврежденная машина, которая крутится сама собой, гудит и постепенно губится, пока вдруг не рассыплется с грохотом.
Стоял конец осени с холодной мокропогодицей, все чаще посеивал снежок. Зенобия убивала время в селе с бабами, осуждая невестку или прочих добрых людей. Гланеташу коротал дни в корчме, особенно после смерти Аврума, потому что вдова отпускала ему ра-кию в долг. Ион, в предвидении схватки с Василе Ба-чу, больше бывал в бегах, чем дома. Так что Ана все время оставалась одна с прихварывавшим ребенком да с Думитру Моаркэшем, который помогал ей кое в чем и изливал свои обиды, — Параскива не зовет его домой, вот и придется ему помирать у чужих. С Думитру Ана ладила. Хотя за весь день и трех слов, бывало, не скажут друг другу. Старик был угрюм, брюзжал про себя, враждовал с курами, по десять раз на дню гонял их из сеней во двор. Ребенка он любил без памяти, и баюкал его, и голубил, прямо как нянька. Случалось, чуть ли не в драку лез, прося Ану дать ему запеленать ребенка. Между тем за время, что он обретался у Гланеташу, он заметно ослаб, все кашлял, истлевал, как головешка, готовая погаснуть.
Но вот в один из дней Думитру вдруг так разговорился, что Ана просто не знала, как от него отделаться.
— Что это ты дедка, мелешь и мелешь, как балаболка? — сказала она ему, купая ребенка.— Смотри, не к добру это. Как бы смерть не пришла...
— И придет, а то что же? — осклабился старик, стоя у корыта и щекоча одним пальцем пятки ребенку, а тот гыкал с зажмуренными глазами, блаженствуя в теплой воде.
— А ну, дед, не замай ребенка, отойди, а то я и тебя окачу!
Думитру сел на лавку, помолчал и потом принялся обстоятельно пересказывать, как он попал в переделку с цыганами, — он об этом любил говорить, если находился охотник слушать. Ана не обращала на него внимания, а он все равно продолжал выкладывать ей и другие случаи из своей жизни, сам при этом по-детски смеялся, точно к нему и впрямь вернулась веселая и беспечная молодость.
После полудня ему вдруг вздумалось бриться, хоть Ана и отговаривала его, сердясь, что он суетится и не дает ей заниматься делом. Он подвесил зеркальце, засиженное еще с лета мухами, на резную шишечку оконного переплета, налил теплой воды в миску, поставил ее на лавку, зацепил за оконную петлю порточный ремень и не спеша прошелся по нему ржавой бритвой, пробуя ее по временам на волосинках, выщипнутых за ухом. Потом взял мыло, которым Ана мыла ребенка, легонько провел им по бороде и начал яростно втирать его в колкую, редкую щетину... И все это время лотошил, о чем только взбредется, да с таким благодушием, что после и Ана поддалась ему, просветлела и сама вступила в разговор, пока кормила ребенка, сидя к Думитру спиной.
— И на что ты броешься, старый ведь, за девками не бегаешь, — ласково перебила она его.
— Я-то не бегаю, а вот за мной одна бегает... коса у ней острая, куда этой бритве... Бегает она и бегает за мной, только знака и ждет, а тогда меня вжик и предстану я перед господом богом, и будет он судить меня, как и что я натворил в жизни земной,— проговорил Думитру, как-то чудновато, точно дьячок, читающий заупокойную молитву.
— И ты не боишься смерти, дедушка? — спросила Ана, повертываясь к нему лицом.
— А чего ее бояться, внученька?.. Человек на то и живет, чтобы помереть. И смотря кто как живет, так и помирает. Если живет плохо, смерть добрая да кроткая, как девичий поцелуй. Если хорошо живет, эге-ге, тогда смерть-то злая и коса уж не режет, а терзает да корежит тебя полютее, чем в пекле адовом...
— Страсти-то какие говоришь! — сказала Ана, присев на край постели и качая уснувшего ребенка.
Спокойствие, с каким Думитру говорил о смерти, поражало ее. Надоела, должно быть, человеку жизнь, если он так приготовился к смерти. Ану мысль о смерти и теперь страшила и приводила ей на память Аврума, как он лежал тогда в сарае вверх лицом, все его покинули, еще и мучили даже после того, когда он уже отошел в другой мир.
— А умирать больно? — спросила она опять с широко раскрытыми глазами.
Думитру все вспенивал мыло на бороде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130