Грофшору намеревался поехать один в Тыргу-Му-реш на разбор апелляции. Херделя должен был оставаться дома, в канцелярии, его явка была необязательна, и он бы только зря истратил много денег. Дорожные сборы были хлопотливыми, хотя если выехать из Армадии в полдень, то к вечеру уже можно было добраться до места. Г-жа Грофшору — миловидная, пухлая, домовитая — набила снедью полный баульчик, чтобы муж не голодал в поезде. Много помогла ей г-жа Херделя, с которой они успели близко сдружиться. Ей и принадлежала мысль насчет провизии и была сочтена превосходной... При отъезде присутствовали обе семьи, в том числе и пятеро детей адвоката. Было пролито много слез, только сам Грофшору проявил твердость духа и велел Херделе быть абсолютно спокойным, уповать на него и на бога.
Жена адвоката., г-жа Херделя и Гиги сговорились говеть весь день суда... Вечером Хер дели засиделись допоздна, восхваляли семейство Грофшору, — что за сердечные, редкостные люди, — тщательно взвешивали все шансы. Когда они улеглись, в темноте явственно слышался шепот: все трое от души молили всемогущего благословить грядущий день и обратить его во благо невинно оклеветанных... В это же время г-жа Грофшору шептала «Отче наш», прося за бедного христианина, а перед тем заставила всех пятерых детей стать на колени и прочесть молитву «за дедушку Херделю».
Не зная о намерении женской половины, учитель тоже решил поститься весь этот тягчайший в его жизни день. Он проснулся ни свет ни заря и больше уже не мог заснуть от тревоги и волнения. Чтобы убить время, он хотел запалить трубку, но вовремя спохватился, — нельзя оскверняться «чертовым ладаном», когда посвящаешь день богу. Он промаялся в постели, томимый дурными предчувствиями. Спозаранку ушел в канцелярию, но и там не обрел покоя. В обед он даже не ходил домой, чем рассердил г-жу Херделю, которая, по обыкновению, ждала его.
Наконец вечером пришла телеграмма. Херделя сидел один в комнате, он вскрыл ее и громко прочитал вслух, так что и почтальон услышал. «Оправдан — ура». Старик вздохнул от глубины сердца, как будто у него гора свалилась с плеч, и вдруг заплакал навзрыд; почтальон, дожидавшийся чаевых, быстро вышел на цыпочках. Отведя душу в слезах, Херделя пошел к г-же Грофшору,— жили они в том же доме. Г-жа Грофшору попробовала рассмеяться, но вместо этого тоже расплакалась от радости. Хотела похвалить мужа, которого очень любила, несмотря на его ветреность, но у Хердели не хватило терпения выслушать ее. Он испытывал потребность разгласить радостную весть. В пивной друзья поздравляли и обнимали его, потом стали подговаривать хорошенько вспрыснуть такую блистательную победу, и ему стоило титанических усилий отказаться и соблюсти пост... Домой он попал поздно, смертельно усталый от радости. Г-жа Херделя встретила его с насупленным видом, из-за того что он не пришел обедать, но когда увидела телеграмму, заголосила вместе с Гиги на весь дом, — можно было подумать, что скончался их любимый родственник. Учитель с великим трудом унял их, на свою же беду, — жена тотчас учинила ему допрос : почему он не соизволил явиться к обеду и заставил ее понапрасну загубить столько еды? Даже его признание, что он постился, не умиротворило г-жу Херделю, только в душе она порадовалась, что «нехристь» обратился к богу.
На сей раз они легли спать пораньше. В доме царило блаженство. И, несмотря на это, Херделя, пожалуй, никогда еще не проводил такой бессонной ночи. Ему хотелось есть, особенно же он изголодался по куреву. Час за часом ворочался в жаркой постели, веки у него отяжелели... а сна все не было. Только на заре к нему сошел благодетельный сон, и такой крепкий, что г-жа Херделя дважды принималась тормошить его, пока добудилась,— нельзя же опоздать на службу, когда адвоката нет дома и вся канцелярия на его плечах.
В полдень все совершили прогулку до Жидовицы и там стали дожидаться Грофшору... Дети первыми услышали звон колокольцев. Коляска остановилась, из нее выскочил сияющий адвокат. Прежде чем расцеловаться с женой, он бросился к Херделе, бурно обнял его и воскликнул:
— Видал, ренегат, что может сделать румын?.. Теперь попробуй у меня усомниться, когда я что-то обещаю!
3
Щуплый писец взял у Иона бумагу, по которой окружной суд разрешал ему отбыть месячное заключение в судебной тюрьме Армадии. Повертел ее в руках, порылся в папках, посмотрел на него, неодобрительно качая головой, потом записал что-то в пропыленный реестр, выдал ему билет желтого цвета и отослал «в конец коридора, где увидишь черную доску и на ней много ключей».
Пройдя коридор, Ион очутился на тюремном дворе. Он тотчас припомнил его, — недаром же так разглядывал его тогда, когда судился с Симионом Лунгу. И как в тот раз, у него защемило сердце и краска сбежала с лица. Узкий двор был пуст. Истертые каменные плиты отбрасывали солнечный свет. Оконные стекла за толстыми железными решетками сверкали на солнце. В одном, из окон недвижно замерла остриженная голова с обросшим темной щетиной лицом,— живыми на нем были только глаза, они, казалось, упивались дневным светом. Ион вздрогнул и перекрестился, потом поднял взгляд к голубому небу, на котором кое-где белели облачка, застывшие в ясном воздухе.
Он постучал в дверь и услышал оттуда резкий, гу-стой сердитый голос. Тогда он осторожно скользнул в дверь, словно боялся зашуметь. Очутясь в светлой комнатушке, увидел уже знакомого тюремщика, который обдал его презрительным взглядом, а другой, сидевший возле столика, тотчас протянул руку за желтым билетом, как человек, знающий, что без такой бумаги сюда не приходят.
— Пятый номер! — буркнул он по-румынски.
Другой тюремщик отобрал у него нож, кимир и котомку с едой, что ему запасла мать, да еще огрызнулся:
— Тут своего не едят, голова!
Ион хотел отстоять свое добро, а главное, еду, пожалев, что она зря пропадет или тюремщики съедят, но странная робость сдавила ему горло, и он не проронил ни слова. Как послушная овечка пошел он за суровым тюремщиком, который втолкнул его в узкую камеру, приказав соблюдать чистоту и не шуметь. Ион остался один в четырех голых стенах и услышал, как ключ дважды повернулся в замке с оскоминным скрежетом. Несколько минут он стоял в растерянности, озираясь по сторонам. Сердце у него колотилось, как будто не находило себе места. Потом он зашагал взад и вперед все быстрее и быстрее, точно загнанный в клетку зверь, и все взглядывал в окно, где виднелся крошечный клочок далекого-далекого неба.
Но через некоторое время он внезапно успокоился, устыдясь, что так разволновался. «Э, будто я не знал, что так оно и будет! Теперь уж что бог даст!..» — сказал он себе, останавливаясь посреди камеры.
Аккуратно сложив суман, он постелил его на пол в углу подле двери и растянулся на нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130