— остановил его судья и добавил, обращаясь к жандармам: — Взять его!
Врач между тем снял пиджак, засучил рукава и быстро приступил к вскрытию. Жандармы очистили двор от любопытных. Только Джеордже остался посмотреть, как врач кромсает мертвое тело, и Флорика, в оцепенении стоявшая возле приспы.
Разрезая и вспарывая, говорливый доктор показывал судье раны и пояснял, а тот курил одну сигарету за другой, чтобы побороть тошноту.
— Вот эта, господин судья, была самая тяжелая... Он трахнул его в темя, но кость оказалась довольно крепкой, потому что треснула только... Просто поразительно ! Редкий случай! Или, возможно, удар был не очень сильным. Как бы то ни было, это чудо,—ударить мотыгой по голове и не раскроить черепа. Такое только среди крестьян встретишь... Зато четыре ребра начисто сломаны... Это, разумеется, тоже смертельный удар... Вот, полюбуйтесь, как он ему вскрыл грудную клетку, можно просунуть пальцы в рану... А какая длина?.. Десять... тринадцать сантиметров... Ого, ай да мотыга!.. Да, рука тоже перебита, но это не так страшно... Это бы ничего... зажило... на худой конец, рука осталась бы изувеченной... Но, конечно, это был последний удар, когда убийца порастратил ярость...
После, закончив вскрытие и занявшись мытьем рук, он решительно объявил:
— Вот человек был, стальной!.. Мог бы сто лет прожить!
Судья приказал жандармам увести Джеордже. Флорика тогда опомнилась и быстро собрала ему еду в сумку, он взял ее, потемнев лицом от душевной муки. Потом поднял на нее тоскующие глаза и встретил ее прямой взгляд, полный укора и жалости не то к нему, не то к другому. Он сделал движение, как будто хотел обнять ее или хоть попрощаться за руку... Но остановился, постыдясь обнажать душу перед посторонними, следившими за каждым его жестом. Взгляд его опять омрачился, и он только наставительно сказал:
— Ну, Флорика, смотри тут... Я не знаю, когда теперь вернусь...
Она покорно кивнула головой в ответ. Бессонная ночь и волнения стерли все краски с ее лица и вывели под глазами синие круги. Но так она казалась еще красивее, и смятенный Джеордже круто повернулся и пошел к калитке, сопровождаемый безмолвными жандармами.
Сависта, которая все это время сидела, притаясь, на приспе, как напуганная курица, протяжно захныкала:
— Дядя Джеордже... дядя, дядь, дядь!..
Джеордже был уже на середине улицы. Он повернул голову, глаза его любовно смотрели на Флорику. Потом он пошел медленным шагом и скрылся.
— По моему убеждению, если бы не существовало женщин, не было бы нужды и в уголовном суде! — сказал судья по-венгерски врачу и письмоводителю, внимательно глядя на Флорику.—Женщина — начало всех грехов.
— И даже конец! — смеясь, добавил врач, убежденный, что удачно сострил.
Письмоводитель Штоссель, как мелкая сошка, поспешил улыбнуться, чтобы угодить всем, и потом почтительно сказал:
— Если пожелаете, мы можем составить акт в примарии, гам удобнее и почище...
Предложение его было принято, все сели в экипаж, ожидавший их на улице. Тут к ним подошел Флоря Танку, держа шляпу в руке, и спросил, что делать с мертвым.
— Похоронить!—воскликнул медик.—Вот забавный вопрос... Ну, поехали! Трогай, а то меня дома ждут пациенты...
Мертвый был накрыт окровавленной простыней. Рой мух вился вокруг. Зенобия теперь бросилась к нему и заголосила, а когда наплакалась вдосталь, стала проклинать Джеордже и всю его родню, Флорику, доктора и в особенности судью за то, что он не заставил жандармов изрубить на куски убийцу ее надежи. Проклятья ее прервал Гланеташу, он привел подводу, на которую и положили труп. Старик с непокрытой головой шел впереди, за ним подвода с мертвым телом, и позади Зенобия, окруженная толпой тихонько плакавших, женщин.
Флорика стояла среди двора и глядела им вслед расширенными, неподвижными глазами. Она уже не могла больше сдерживаться. Горе душило ее. Слезы сами ручьем полились у нее, обжигая щеки, белые, как бумага.
2
В Припасе, сколько помнили, еще не случалось убийств. Теперь все были взбудоражены, поражены. Весть эта быстро облетела Жидовицу, Армадию и всю округу. И все только жалели и поминали добром Иона— до чего он был славный, работящий... Однако и Джеордже никто не хулил, желали, чтобы полегче обернулась для него беда, в которую он попал. Один толыо Василе Бачу говорил го тому, то другому:
— Божья кара — не как людская... Отобрал он у меня землю, теперь вот господь и насытил его землей!
Тома Булбук, отец Джеордже, приехал домой с дровами только вечером. По дороге он узнал о несчастье и клял себя, — зачем не вернулся сразу, как увидел, что сын возвращается. Он выспросил Флорику и Сависту; а на другой день, на заре, был уже в Арма-дии. Ему не дали поговорить с Джеордже и даже повидаться с ним. Но один из надзирателей сказал ему, что Джеордже вскорости переведут в Бистрицу, в окружную тюрьму, потому что его дело пойдет в суде присяжных. Тогда Тома помчался к Херделе за советом. В семье учителя накануне прослышали о случившемся от одной женщины из Припаса, и Гиги весь вечер оплакивала «бедного Иона», но им нужны были подробности, и Тома Булбук должен был сперва рассказать все, что знал сам. Херделя посоветовал ему нанять Грофшору, самого дотошного адвоката на свете. Они вместе пошли к нему, и Тома пообещал ему все свое состояние, только бы он вызволил из беды сына.
— Хорошо, если ему удастся отделаться двумя-тремя годами, старикан!—ответил адвокат.— Во всяком случае, сделаю все, что в моих силах...
Священник Белчуг усмотрел милость неба в этом кровавом событии. Он жалел Иона, но и радовался, что церковь выигрывает от его смерти. Хвалил себя за счастливую мысль, которой осенил его господь, — закрепить за святой церковью такое прекрасное состояние. И решил, что следует со всей торжественностью справить похороны, ибо человек добровольно отказал церкви все, чем владел в юдоли скорбей. Позволил вырыть могилу Иону во дворе новой церкви и пообещал воздвигнуть за свой счет надгробный камень, чтобы увековечить христианское деяние почившего в боге.
На похороны пришли почти все сельчане. Супруги Хердели вместе с Гиги тоже пришли проводить в последний путь Иона, который хоть и наделал им хлопот своей жалобой, но был человек услужливый и порядочный. Кстати, представлялся случай попробовать сговориться с «помелом» относительно земельного участка под домом.
Белчуг совершал погребальный обряд так чувствительно и прекрасно, как только умел. А его надгробное слово растрогало даже самые твердокаменные сердца. Многие говорили, что Ион, верно, предчув-ствовал близкую смерть, когда отказывал церкви свое состояние. Священник привел его в пример всем добрым христианам:
— Церковь — колыбель наша, в которую мы возвращаемся, когда жизнь утомит нас, в ней мы находим вечное утешение и возвышение, она — щит нашего верующего и угнетенного народа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Врач между тем снял пиджак, засучил рукава и быстро приступил к вскрытию. Жандармы очистили двор от любопытных. Только Джеордже остался посмотреть, как врач кромсает мертвое тело, и Флорика, в оцепенении стоявшая возле приспы.
Разрезая и вспарывая, говорливый доктор показывал судье раны и пояснял, а тот курил одну сигарету за другой, чтобы побороть тошноту.
— Вот эта, господин судья, была самая тяжелая... Он трахнул его в темя, но кость оказалась довольно крепкой, потому что треснула только... Просто поразительно ! Редкий случай! Или, возможно, удар был не очень сильным. Как бы то ни было, это чудо,—ударить мотыгой по голове и не раскроить черепа. Такое только среди крестьян встретишь... Зато четыре ребра начисто сломаны... Это, разумеется, тоже смертельный удар... Вот, полюбуйтесь, как он ему вскрыл грудную клетку, можно просунуть пальцы в рану... А какая длина?.. Десять... тринадцать сантиметров... Ого, ай да мотыга!.. Да, рука тоже перебита, но это не так страшно... Это бы ничего... зажило... на худой конец, рука осталась бы изувеченной... Но, конечно, это был последний удар, когда убийца порастратил ярость...
После, закончив вскрытие и занявшись мытьем рук, он решительно объявил:
— Вот человек был, стальной!.. Мог бы сто лет прожить!
Судья приказал жандармам увести Джеордже. Флорика тогда опомнилась и быстро собрала ему еду в сумку, он взял ее, потемнев лицом от душевной муки. Потом поднял на нее тоскующие глаза и встретил ее прямой взгляд, полный укора и жалости не то к нему, не то к другому. Он сделал движение, как будто хотел обнять ее или хоть попрощаться за руку... Но остановился, постыдясь обнажать душу перед посторонними, следившими за каждым его жестом. Взгляд его опять омрачился, и он только наставительно сказал:
— Ну, Флорика, смотри тут... Я не знаю, когда теперь вернусь...
Она покорно кивнула головой в ответ. Бессонная ночь и волнения стерли все краски с ее лица и вывели под глазами синие круги. Но так она казалась еще красивее, и смятенный Джеордже круто повернулся и пошел к калитке, сопровождаемый безмолвными жандармами.
Сависта, которая все это время сидела, притаясь, на приспе, как напуганная курица, протяжно захныкала:
— Дядя Джеордже... дядя, дядь, дядь!..
Джеордже был уже на середине улицы. Он повернул голову, глаза его любовно смотрели на Флорику. Потом он пошел медленным шагом и скрылся.
— По моему убеждению, если бы не существовало женщин, не было бы нужды и в уголовном суде! — сказал судья по-венгерски врачу и письмоводителю, внимательно глядя на Флорику.—Женщина — начало всех грехов.
— И даже конец! — смеясь, добавил врач, убежденный, что удачно сострил.
Письмоводитель Штоссель, как мелкая сошка, поспешил улыбнуться, чтобы угодить всем, и потом почтительно сказал:
— Если пожелаете, мы можем составить акт в примарии, гам удобнее и почище...
Предложение его было принято, все сели в экипаж, ожидавший их на улице. Тут к ним подошел Флоря Танку, держа шляпу в руке, и спросил, что делать с мертвым.
— Похоронить!—воскликнул медик.—Вот забавный вопрос... Ну, поехали! Трогай, а то меня дома ждут пациенты...
Мертвый был накрыт окровавленной простыней. Рой мух вился вокруг. Зенобия теперь бросилась к нему и заголосила, а когда наплакалась вдосталь, стала проклинать Джеордже и всю его родню, Флорику, доктора и в особенности судью за то, что он не заставил жандармов изрубить на куски убийцу ее надежи. Проклятья ее прервал Гланеташу, он привел подводу, на которую и положили труп. Старик с непокрытой головой шел впереди, за ним подвода с мертвым телом, и позади Зенобия, окруженная толпой тихонько плакавших, женщин.
Флорика стояла среди двора и глядела им вслед расширенными, неподвижными глазами. Она уже не могла больше сдерживаться. Горе душило ее. Слезы сами ручьем полились у нее, обжигая щеки, белые, как бумага.
2
В Припасе, сколько помнили, еще не случалось убийств. Теперь все были взбудоражены, поражены. Весть эта быстро облетела Жидовицу, Армадию и всю округу. И все только жалели и поминали добром Иона— до чего он был славный, работящий... Однако и Джеордже никто не хулил, желали, чтобы полегче обернулась для него беда, в которую он попал. Один толыо Василе Бачу говорил го тому, то другому:
— Божья кара — не как людская... Отобрал он у меня землю, теперь вот господь и насытил его землей!
Тома Булбук, отец Джеордже, приехал домой с дровами только вечером. По дороге он узнал о несчастье и клял себя, — зачем не вернулся сразу, как увидел, что сын возвращается. Он выспросил Флорику и Сависту; а на другой день, на заре, был уже в Арма-дии. Ему не дали поговорить с Джеордже и даже повидаться с ним. Но один из надзирателей сказал ему, что Джеордже вскорости переведут в Бистрицу, в окружную тюрьму, потому что его дело пойдет в суде присяжных. Тогда Тома помчался к Херделе за советом. В семье учителя накануне прослышали о случившемся от одной женщины из Припаса, и Гиги весь вечер оплакивала «бедного Иона», но им нужны были подробности, и Тома Булбук должен был сперва рассказать все, что знал сам. Херделя посоветовал ему нанять Грофшору, самого дотошного адвоката на свете. Они вместе пошли к нему, и Тома пообещал ему все свое состояние, только бы он вызволил из беды сына.
— Хорошо, если ему удастся отделаться двумя-тремя годами, старикан!—ответил адвокат.— Во всяком случае, сделаю все, что в моих силах...
Священник Белчуг усмотрел милость неба в этом кровавом событии. Он жалел Иона, но и радовался, что церковь выигрывает от его смерти. Хвалил себя за счастливую мысль, которой осенил его господь, — закрепить за святой церковью такое прекрасное состояние. И решил, что следует со всей торжественностью справить похороны, ибо человек добровольно отказал церкви все, чем владел в юдоли скорбей. Позволил вырыть могилу Иону во дворе новой церкви и пообещал воздвигнуть за свой счет надгробный камень, чтобы увековечить христианское деяние почившего в боге.
На похороны пришли почти все сельчане. Супруги Хердели вместе с Гиги тоже пришли проводить в последний путь Иона, который хоть и наделал им хлопот своей жалобой, но был человек услужливый и порядочный. Кстати, представлялся случай попробовать сговориться с «помелом» относительно земельного участка под домом.
Белчуг совершал погребальный обряд так чувствительно и прекрасно, как только умел. А его надгробное слово растрогало даже самые твердокаменные сердца. Многие говорили, что Ион, верно, предчув-ствовал близкую смерть, когда отказывал церкви свое состояние. Священник привел его в пример всем добрым христианам:
— Церковь — колыбель наша, в которую мы возвращаемся, когда жизнь утомит нас, в ней мы находим вечное утешение и возвышение, она — щит нашего верующего и угнетенного народа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130