Рассеянно глянул вверх, опять отпер, надавил на столе какую-то кнопку — надпись над дверью погасла. К чему это теперь.
— Кажется, ученого совета не было, — проговорила Мишь после того, как Мариан уплатил за такси и подогнал к подъезду свою машину.
— Отменили.
Машину он вел рискованно — Мариан хороший водитель, но сегодня он тормозил слишком круто и слишком резко прибавлял газ.
— А швейцар сказал, что совета и не должно было быть.
Мариан облизал губы, он смотрел прямо вперед.
— Ну, если ты считаешь швейцара достаточно компетентным.
Давно вспыхнул желтый свет, а Мариан словно не видел. Светофор переключили — Мариан выскочил на перекресток, еще больше поддав скорости.
— Мы проехали на красный, — сказала Мишь. Он не ответил.
Мостовая блестела — недавно прошел дождь, неоновые огни убегали назад, их отражения множились в лужах.
— Я думала, доктор Хароусова работает в районной поликлинике.
Мерварт только что принял ее в институт.
— Врача-практика?
— Она давно стремится в науку. Впрочем, у нас она начнет с азов.
Лаконичный, по-деловому информативный тон. С каждым ответом Мариан как бы плотнее замыкался в оборонительном панцире холода. Другой мужчина, пожалуй, сам начал бы неловко объяснять, искать какой-нибудь способ по-хорошему замять дело — но Мариан... Или его поведение—часть плана, заранее выработанного на будущее, близкое или более-отдаленное? А мне как поступить в этой ситуации — покорно молчать и только бояться, как бы не за* деть его очередным вопросом? А ведь на этот очередной вопрос напрашивался бы ответ: «Я показывал ей оборудование и лабораторию, потому и надели белые халаты». И на все дальнейшие вопросы нашлись бы ответы: надпись над дверью просто забыл погасить; работал с раннего утра как вол, вот и прилег отдохнуть минут на двадцать; дверь запер в рассеянности...
Только я-то не собираюсь настырными вопросами унижать себя и его. Какой в них смысл, когда решается главное, быть может, сама судьба!
Когда-то он считал ложь ниже своего достоинства. Начало конца?
«Познакомился на симпозиуме», — вернувшись тогда из Женевы, мимоходом упомянул он о Хароусовой.
А в последнее время все чаще возвращается с работы поздно. Дел наваливается все больше, опыты все более продолжительны, их не прервешь, день на дворе или вечер. Но какие опыты? Ведь сейчас — Мариан сам сказал — они работают не над новым препаратом, а над методом комбинированного лечения — цитоксин в сочетании с лучевой терапией, с кортикоидами...
Интересная женщина. Спортивный, активный, целеустремленный тип. Моложе меня лет на десять. Перспективный молодой ученый, над которым Мариан, без сомнения, уже взял патронат. А какой молодой шеф станет требовать от красивой женщины прежде всего научных достижений? Мерварт говорит: тот институт, в лабораториях которого стоят цветы, добивается куда лучших результатов, чем тот, где на пыльном подоконнике валяется картофелина с воткнутым в нее старым скальпелем. И тем не менее вряд ли Мерварт по собственной инициативе допустил бы в институт такое украшение...
Дочь академика. А я — недоучившаяся дочь полкового лекаря. Этот лекарь, правда, когда-то помог Мариану пройти переосвидетельствование, в результате чего тот не потерял два столь ценных для него года. В чем-то поможет ему, в случае надобности, академик Хароус?
Крчму они нашли в полном упадке духа; под провалившимися глазами темные круги — он будто постарел разом на пять лет. Крчма не любил носить галстуки, только на уроки в школе заставлял себя их повязывать, признался как-то, что они его душат, хотя рубашки покупает на два номера больше. Сейчас он был в черном костюме, какой надевал только на встречи в «Астории», да еще в последний день учебного года, когда раздавали табели. Теперь вместо домашней ковбойки на нем была белая рубашка с темным галстуком.
Крчма забыл — что было для него совсем уж необычно — предложить угощение. И он не сел рядом с Мишью и Марианом — все ходил по кабинету, его борцовская грудь словно уменьшилась в объеме, торжественный черный костюм казался ему великоват. Потом он открыл дверь в соседнюю комнату: там зашторенные окна, на комоде, на кружевной салфеточке букет роз и большая фотография в рамке, портрет восемнадцатилетнего юноши, черты которого ничем не напоминали Крчму. По бокам почти догоревшие, теперь погашенные свечи, воск растекся по подсвечникам мейссенского фарфора. Весь уголок производил впечатление какого-то домашнего алтаря.
— Сегодня годовщина гибели моего пасынка, — проговорил Крчма, и это был не его голос. — В этот день Шарлотта всегда запиралась у себя, желая проводить время в уединении, не готовила, даже отказывалась ходить со мной пообедать в ресторане. И время не сглаживало ее воспоминаний. Напротив, в последнее время она все больше жила мыслями о Гинеке. Сегодня в полдень сказала мне, чтоб я оставил ее одну, у нее, мол, сильно болит голова. Под вечер я заглянул к ней в спальню, и мне показалось, она спокойно спит. В полутьме не заметил пустой флакончик из-под снотворного. И не понял, что Шарлотта уже мертва... — голос его сорвался.
Наконец он сел в кресло к курительному столику.
— Приготовь нам немножко кофе, Мишь, будь так добра.
В иное время такого добавления не было бы.
После кофе она заставила Крчму выкурить сигару — ей казалось, ему еще нужно успокоиться. В этом же нуждаюсь и я—сегодня вдвойне драматический день.
— В последнее время Шарлотта искала прибежище в религии, ударилась в мистику, спорить с ней было бесполезно. Она все больше поддавалась мысли о том, что жизнь — лишь некая промежуточная стадия. Мы только проходим через нее по дороге от неведомого к непостижимому; жизнь — краткий отрезок долгого пути к познанию подлинного смысла нашего бытия, и мы обретем этот смысл где-то в ином — не в этом бессмысленном, сумасшедшем и скверном мире. Так она однажды сказала, и ее потусторонний взгляд смотрел на меня словно из другого измерения. Мы входим в жизнь без 6ojfa и без страха перед этой кардинальной переменой — зачем же ужасаться тому, что просто через другие врата выйдем снова туда, где давно уже когда-то были, частью чего — неприметной, но неотделимой — является наша душа?
Крчма курил, а взглядом все тянулся к открытой двери комнаты, где умерла Шарлотта, — он словно чувствовал себя виноватым и просил у нее прощения, что открывает своим друзьям то, что должно было остаться тайной.
— Она страдала за прошлое и портила себе будущее только потому, что не умела ужиться в настоящем — в сущности, она даже презирала его. Я должен был лучше оберегать ее именно сегодня, в критический день... Но, может быть, она ушла хотя бы в надежде, что подлинная, радостная жизнь — впереди, где она встретится с тем, кого единственно любила по-настоящему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Кажется, ученого совета не было, — проговорила Мишь после того, как Мариан уплатил за такси и подогнал к подъезду свою машину.
— Отменили.
Машину он вел рискованно — Мариан хороший водитель, но сегодня он тормозил слишком круто и слишком резко прибавлял газ.
— А швейцар сказал, что совета и не должно было быть.
Мариан облизал губы, он смотрел прямо вперед.
— Ну, если ты считаешь швейцара достаточно компетентным.
Давно вспыхнул желтый свет, а Мариан словно не видел. Светофор переключили — Мариан выскочил на перекресток, еще больше поддав скорости.
— Мы проехали на красный, — сказала Мишь. Он не ответил.
Мостовая блестела — недавно прошел дождь, неоновые огни убегали назад, их отражения множились в лужах.
— Я думала, доктор Хароусова работает в районной поликлинике.
Мерварт только что принял ее в институт.
— Врача-практика?
— Она давно стремится в науку. Впрочем, у нас она начнет с азов.
Лаконичный, по-деловому информативный тон. С каждым ответом Мариан как бы плотнее замыкался в оборонительном панцире холода. Другой мужчина, пожалуй, сам начал бы неловко объяснять, искать какой-нибудь способ по-хорошему замять дело — но Мариан... Или его поведение—часть плана, заранее выработанного на будущее, близкое или более-отдаленное? А мне как поступить в этой ситуации — покорно молчать и только бояться, как бы не за* деть его очередным вопросом? А ведь на этот очередной вопрос напрашивался бы ответ: «Я показывал ей оборудование и лабораторию, потому и надели белые халаты». И на все дальнейшие вопросы нашлись бы ответы: надпись над дверью просто забыл погасить; работал с раннего утра как вол, вот и прилег отдохнуть минут на двадцать; дверь запер в рассеянности...
Только я-то не собираюсь настырными вопросами унижать себя и его. Какой в них смысл, когда решается главное, быть может, сама судьба!
Когда-то он считал ложь ниже своего достоинства. Начало конца?
«Познакомился на симпозиуме», — вернувшись тогда из Женевы, мимоходом упомянул он о Хароусовой.
А в последнее время все чаще возвращается с работы поздно. Дел наваливается все больше, опыты все более продолжительны, их не прервешь, день на дворе или вечер. Но какие опыты? Ведь сейчас — Мариан сам сказал — они работают не над новым препаратом, а над методом комбинированного лечения — цитоксин в сочетании с лучевой терапией, с кортикоидами...
Интересная женщина. Спортивный, активный, целеустремленный тип. Моложе меня лет на десять. Перспективный молодой ученый, над которым Мариан, без сомнения, уже взял патронат. А какой молодой шеф станет требовать от красивой женщины прежде всего научных достижений? Мерварт говорит: тот институт, в лабораториях которого стоят цветы, добивается куда лучших результатов, чем тот, где на пыльном подоконнике валяется картофелина с воткнутым в нее старым скальпелем. И тем не менее вряд ли Мерварт по собственной инициативе допустил бы в институт такое украшение...
Дочь академика. А я — недоучившаяся дочь полкового лекаря. Этот лекарь, правда, когда-то помог Мариану пройти переосвидетельствование, в результате чего тот не потерял два столь ценных для него года. В чем-то поможет ему, в случае надобности, академик Хароус?
Крчму они нашли в полном упадке духа; под провалившимися глазами темные круги — он будто постарел разом на пять лет. Крчма не любил носить галстуки, только на уроки в школе заставлял себя их повязывать, признался как-то, что они его душат, хотя рубашки покупает на два номера больше. Сейчас он был в черном костюме, какой надевал только на встречи в «Астории», да еще в последний день учебного года, когда раздавали табели. Теперь вместо домашней ковбойки на нем была белая рубашка с темным галстуком.
Крчма забыл — что было для него совсем уж необычно — предложить угощение. И он не сел рядом с Мишью и Марианом — все ходил по кабинету, его борцовская грудь словно уменьшилась в объеме, торжественный черный костюм казался ему великоват. Потом он открыл дверь в соседнюю комнату: там зашторенные окна, на комоде, на кружевной салфеточке букет роз и большая фотография в рамке, портрет восемнадцатилетнего юноши, черты которого ничем не напоминали Крчму. По бокам почти догоревшие, теперь погашенные свечи, воск растекся по подсвечникам мейссенского фарфора. Весь уголок производил впечатление какого-то домашнего алтаря.
— Сегодня годовщина гибели моего пасынка, — проговорил Крчма, и это был не его голос. — В этот день Шарлотта всегда запиралась у себя, желая проводить время в уединении, не готовила, даже отказывалась ходить со мной пообедать в ресторане. И время не сглаживало ее воспоминаний. Напротив, в последнее время она все больше жила мыслями о Гинеке. Сегодня в полдень сказала мне, чтоб я оставил ее одну, у нее, мол, сильно болит голова. Под вечер я заглянул к ней в спальню, и мне показалось, она спокойно спит. В полутьме не заметил пустой флакончик из-под снотворного. И не понял, что Шарлотта уже мертва... — голос его сорвался.
Наконец он сел в кресло к курительному столику.
— Приготовь нам немножко кофе, Мишь, будь так добра.
В иное время такого добавления не было бы.
После кофе она заставила Крчму выкурить сигару — ей казалось, ему еще нужно успокоиться. В этом же нуждаюсь и я—сегодня вдвойне драматический день.
— В последнее время Шарлотта искала прибежище в религии, ударилась в мистику, спорить с ней было бесполезно. Она все больше поддавалась мысли о том, что жизнь — лишь некая промежуточная стадия. Мы только проходим через нее по дороге от неведомого к непостижимому; жизнь — краткий отрезок долгого пути к познанию подлинного смысла нашего бытия, и мы обретем этот смысл где-то в ином — не в этом бессмысленном, сумасшедшем и скверном мире. Так она однажды сказала, и ее потусторонний взгляд смотрел на меня словно из другого измерения. Мы входим в жизнь без 6ojfa и без страха перед этой кардинальной переменой — зачем же ужасаться тому, что просто через другие врата выйдем снова туда, где давно уже когда-то были, частью чего — неприметной, но неотделимой — является наша душа?
Крчма курил, а взглядом все тянулся к открытой двери комнаты, где умерла Шарлотта, — он словно чувствовал себя виноватым и просил у нее прощения, что открывает своим друзьям то, что должно было остаться тайной.
— Она страдала за прошлое и портила себе будущее только потому, что не умела ужиться в настоящем — в сущности, она даже презирала его. Я должен был лучше оберегать ее именно сегодня, в критический день... Но, может быть, она ушла хотя бы в надежде, что подлинная, радостная жизнь — впереди, где она встретится с тем, кого единственно любила по-настоящему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40