Но Мариан поступил мужественно, проглотив ради Крчмы всю горечь и оставшись здесь до тех пор, пока...
— Боюсь, время Крчмы исчисляется уже не неделями, а днями, — такими словами встретил Мишь Мариан. — Хронический лимфолейкоз получил такое развитие, что, кажется, надо уже говорить о лимфосаркоме.,,
Врачи и ученые часто забывают, что разговаривают с непосвященными, — или Мариан рассчитывает на то, что я четыре года проучилась в мединституте? Но помню я эти названия или нет — смысл диагноза понятен каждому.
— Кроме инфицированных легких обнаружились еще инфильтраты на мозговой оболочке, а это дает весьма печальный прогноз. Мы делаем все возможное: переливание крови, лучевая терапия в сочетании с применением корти-коидов, разумеется, цитостатики...—Мариан скромно умалчивает о том, что основу лечения составляет тот самый цитоксин, который принес такую славу его авторам; лечащий врач во время одного из предыдущих посещений Миши сказал, что цитоксин облегчил для Крчмы тяжесть болезни. — Теперь мы прибавили еще и антибиотики...
Путь через сад к небольшому тихому павильону для Миши — словно предвестие предстоящего пути на кладбище.
Как горестно-резко изменилось с последнего ее посещения серое лицо больного! Нос над моржовыми усами заострился, торчит на осунувшемся лице. В глубоко ввалившихся глазах — никакого выражения; вот и настал час, которого Мишь ожидала со страхом в душе: когда-нибудь придем к нему, а эти глаза, в которых всегда было столько интереса и участия, уже не ответят ей.
Как это угнетает — фальшиво беззаботные монологи, слова, брошенные в пустоту, — ас постели ни намека на участие. Проблемы Миши, успехи ее в создании фильмов для детей, а в последнее время уже и мультфильмов с серьезным философским подтекстом для взрослых — все это разом оказывается таким мелким и неважным перед отсутствующим взглядом больного, чья душа была так богата, а теперь в ничего не воспринимающих потускневших глазах его уже видение смерти...
Как ясно и четко вспомнился Миши их коллективный визит к Крчме две недели назад — кроме Руженки, у его ложа собралась вся Семерка, и Роберт Давид пришел в состояние надрывающей душу эйфории, которая, по словам врачей, типична для этой формы бластического лейкоза!
«...Только прошу, никаких трагических физиономий, не то рассержусь. Что не докончено, то не совершено, и это, что поделаешь, относится и к человеческой жизни; важно только завершить ее на приличном, достойном уровне...»
«...А знаете что? Вот вам ключи — устройте потом этакую маленькую, только из вас семерых, «Асторию» в моей квартире. И заберите что кому понравится. Родственников у меня нет, а государство простит, если его право наследования немножко урежут. Глупых вещей у меня почти не было, и я буду рад, если хорошие вещи попадут в хорошие руки. Пирк, ты не забудь взять виолончель, у нее четыре струны, как у твоей скрипочки, может, еще научишься пиликать на ней — раз ты теперь опять машинист, свободного времени у тебя прибавилось. То, что ты сделал, вещь противоестественная — не знаю, чем это подтвердить, но что-то говорит мне, недолго ты останешься на локомотиве: твое место уже не там...»
«...А ты, Мишь, всегда простаивала перед теми гравюрками, словно богомолка перед святыми мощами: возьми же их все, а к ним прибавь еще и черный уэджвудский сервиз...»
«...А пряности-то — в тех баночках на кухне драгоценнейшие приправы, я ведь был знаменитый повар, Ивонна! Только будь внимательна: в баночке, на которой написано «Кориандр», почему-то очутился бадьян... Елки-палки, Мишь, если ты сейчас же не спрячешь свой платочек, я всерьез рассержусь: всегда у тебя хватало чувства юмора, так пусть же и теперь — и, разумеется, после тоже, слышите, ученики мои, — и после тоже! Вино найдете в кладовке, есть там еще неплохие сорта, даже бутылка «Жерносека», его теперь днем с огнем не достанешь во всей Праге, Если, случаем, придет с вами и Руженка, ей дайте только один бокал, чтоб пани редактор не ползала на четвереньках по квартире...»
Внезапно глаза Крчмы что-то выразили.
— Мишь!.. — Он протянул к ней руку, исхудавшую до кости. — Сестричка! — Крчма зачем-то начал представлять гостей медсестре. — Вот это пани Ольга Наварова, вернее, Михлова...
Господи, Роберт Давид забыл мое имя! Но, может, он забыл его давно — никогда ведь не была я для него Эммой, всегда Мишью...
— Хорошо, что вы пришли, опять у меня праздник. Здравствуй, Камилл!
Надо ли как-нибудь поделикатней объяснить ему, что этот человек в белом халате — Мариан? Мишь встревожен-но оглянулась — за ее спиной действительно стоит Камилл с тремя гвоздиками в руке.
— Пан профессор!.. Но у вас боли, правда? — осекся Камилл — Крчма вдруг судорожно сжал губы.
— Ничего подобного!
— А я пришел к вам похвалиться! — Камилл вынимает из нагрудного кармана конверт, протягивает больному. —
Договор! Договор на «Винный погребок»? Главный редактор «Новой смены» говорит, если типография справится, книжка выйдет к рождеству!
— Вот видишь, старина, хорошо, что ты не сдался, — настоящий мужчина никогда не сдается! — Все уже не так, как прежде, да и слова эти уже не совсем из прежнего лексикона Крчмы, и этот высокий, словно надтреснутый, слабенький голос... — По крайней мере войдешь в литературу на высоком уровне, для тренировки-то у тебя было много времени. Когда человек не сдается—даже неблагодарность и несправедливость могут стать для него великой движущей силой...
Желтой рукой он ухватился за поручень над головой, явно перемогаясь, чтоб не скривить лицо, немного приподнялся. Мишь вспомнила, что Мариан сказал: Крчму изводит еще обширный опоясывающий лишай. Вдруг больной как бы рухнул внутрь себя, Мишь испугалась до сердцебиения — нет, Роберт Давид дышит, но это выражение лица... Опять отсутствующие, чужие глаза, как вначале, и нет ответа на ее слова...
Они уходят, сестра вывозит из палаты каталку с лекарствами и принадлежностями для инъекций.
— У него боли? — тихо спросила Мишь Мариана, когда они вышли в коридор.
— Да, конечно, уже и седативы не помогают, организм привыкает к ним.
Лечащий врач отозвал Мариана в сторонку — вот случай переговорить с сестрой, пока она не исчезла с каталкой в аптеке.
— Он уже вчера терял сознание, — сестра кивнула наколкой на дверь Крчмовой палаты. — В бреду все говорил о каких-то своих детях, а ведь никого из родни у него нет; кроме вас, никто его не посещает.
Мишь поняла.
— Что он говорил? — тихо спросила она.
— Такое странное все — будто не выполнил своего долга, хотел детям помочь добиться успеха, а жить не помог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40