Здесь не хватает именно той авторской позиции, которая преобразует голую действительность так, чтобы художественный образ стал правдивее самой правды. Не пиши пережитое в действительности — пиши вымысел, подкрепленный твоим жизненным опытом!
В том-то и камень преткновения, пан профессор, мелькнуло в голове Камилла: я писал не о пережитом событии, я брал именно вымысел, опирающийся на опыт жизни... Но послушаем дальше:
— Литература, настоящая-то, начинается там, где тебе удалось правду жизни поднять на качественно более высокий уровень — правды художественного образа...
Через открытое окно вливался ароматный весенний воздух раннего вечера, принося с собой мелодичные жалобные звуки песни малиновки. Откуда она взялась в Праге, хотя бы и в квартале вилл, эта птаха дремучих лесов? И может, поет она вполне весело, только моя «художественная правда» преобразила ее пение, подняв на качественно более высокий уровень, придала ему трагический тон, созвучный моему положению?
— Ко всему тому, что вы, пан профессор, стараетесь вбить мне в башку, необходимо еще то, чего в башку вбить нельзя: талант. Нет ли у вас печки?
— У нас центральное отопление. А что?
— Да сжечь бы оба экземпляра!
— Притормози, Камилл! — рассердился Крчма. — А за советом ступай тогда к тому, кто подобострастно и неискренне помажет тебе медом по губам...
Третья стопка водки. Первые признаки знакомого состояния, когда ты словно отодвигаешься от всего того, что тебя так неумолимо жжет. После долгого перерыва снова нашел я дорогу к этому человеку, чтобы напороться на его прежнюю беспощадную откровенность. Немножко неприятно оттого, что Роберт Давид, даже после стольких лет, все еще безошибочно читает в наших душах. Во всех — в том числе и в Руженкиной.
— Возможно, дело отчасти в самой Руженке, причин-то у нее этого хватает. А теперь отдохни от своего рассказа и вернись к нему, когда у тебя со временем образуется самокритический взгляд на него. А чтоб не сидеть без дела, советую другое: отряхни пыль с твоей старой вещи из жизни пограничья, очисть ее от слишком большой дозы психоанализа и предложи другому издательству.
С тех пор как Ивонна с Моникой выехали (какое облегчение для Мариана!), детская комната превратилась в импровизированную киностудию. Раз уж не суждено в ней жить нашему собственному ребенку, пускай здесь, по крайней мере, родится фильм таких зрителей, каким было бы наше дитя — если бы оно было.
Мишь повесила на стенку одну из больших, собственноручно расписанных декораций для фона; смастерила по собственному сценарию куклу с туловищем и конечностями на гибких проволочках — долговязого увальня Мартинека, который по неловкости своей все путает и портит, а по мягкосердечию и добрым замыслам всем помогать попадает в отчаянные положения. Но добро всегда побеждает зло, и все кончается хорошо.
Подсветить сбоку, поставить на выдержку, проверить кадр — щелк! Чуть подвинуть руку с молотком — щелк! Десятки фаз, прежде чем хМартинек вместо гвоздя ударит по своему пальцу и подскочит от боли. Ах, если б работать в цвете! Тогда Мартинек мог бы, к примеру, покраснеть от стыда! А так, при этой медленной, кропотливой работе, приходится ограничиваться только эффектами света и тени.
Зато необходимость заменять мимику движением, выражать реакции Мартинека одними жестами — это волнует, и работа над мультипликационным фильмом увлекает все больше и больше; станет ли эта работа равноценной той профессии, которую Мишь начала было осваивать ради Ма-риана и ради него же бросила?
На рабочем столе зазвонил телефон. Наверное, Ивонна; у нее перерыв, и ей хочется поболтать. Пока жила здесь, помогала «оживлять» Мартинека, его собаку Бундаша и прочих партнеров; болтали с ней часами, хохотали до боли в животе; будь благословенно упрямое стремление Роберта Давида вернуть Ивонну туда, где ее место, — домой, в Прагу!
Но вместо голоса Ивонны в трубке послышался баритон здоровяка Пирка: по дороге на работу ему вдруг захотелось заглянуть к Крчме, и он нашел его в состоянии душевного потрясения — пани Шарлотту увезла «скорая». В помрачении рассудка она отравилась целым флакончиком снотворного...
— А у меня в диспетчерской ночное дежурство, я не мог побыть с ним. Не оставляй его одного! Он грызет себя, что не устерег жену. Если он когда действительно нуждался в тебе, то именно сейчас...
Мишь поспешно накинула пальто и выбежала из дому. Нетерпеливо топталась на остановке: трамвая нет как нет. Поймала такси, но только села—спохватилась: в кармане одна мелочь.
— К Институту гематологии! — изменила она первоначальное направление.
У Мариана сегодня, правда, ученый совет, который затягивается порой до глубокой ночи, но когда такое серьезное дело...
На длинном темном фасаде светились только три-четыре окна.
— Ученый совет уже кончился? Швейцар удивленно покачал головой:
— Да нынче никакого совета не было!
Мишь нервно рылась в своей сумочке. Сегодня как на грех дежурит самый педантичный из трех швейцаров, он должен записать ее в книгу посетителей, указав номер паспорта, хотя отлично ее знает. Мог бы и опустить эти формальности для жены доцента, одного из руководителей института!
Над дверью Марианова кабинета горела надпись «Не входить!» — такие бывают на лабораториях, где работают с ядовитыми веществами. Но лаборатория Мариана -— Мишь помнит — находится несколькими дверями дальше по коридору. Усмехнулась про себя, чуть приподняв уголки губ: растет наш Мариан, такие же надписи заводят себе чересчур важничающие директора предприятий.
Постучала. Тишина.
Стукнула погромче. Вышел, что ли? А красная надпись все горит, в тишине коридора где-то глухо забормотал холодильник.
Взялась за ручку — заперто. Ушел домой? Но был же свет в его окне! В спешке Мишь не обратила внимания, стоит ли на площадке перед институтом машина Мариана. Впрочем, швейцар заметил бы, если б он ушел.
Наконец шаги, повернулся ключ — Мариан в белом халате. На его лице удивленно-недовольная гримаса мгновенно сменилась выражением человека, застигнутого врасплох.
С кушетки поднялся еще кто-то в белом халате.
— Познакомьтесь: доктор Хароусова — моя супруга. Несколько секунд обоюдного смятения.
— Я, наверное, помешала тебе, Мариан, но я еду к Крчме и думаю, тебе надо ехать со мной. — Она коротко объяснила, что случилось.
Побледнев, Мариан сбросил халат, с плечиков в шкафу снял свой пиджак.
— Ну, а я прощаюсь... Рада была познакомиться с вами, — проговорила Люция Хароусова.
Я тоже... Но вслух Мишь сказала только:
— До свиданья.
Стук каблучков Люции стих в коридоре. Мариан без надобности ровнял какие-то бумаги, потом никак не мог найти ключ, наконец, выйдя в коридор, запер дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
В том-то и камень преткновения, пан профессор, мелькнуло в голове Камилла: я писал не о пережитом событии, я брал именно вымысел, опирающийся на опыт жизни... Но послушаем дальше:
— Литература, настоящая-то, начинается там, где тебе удалось правду жизни поднять на качественно более высокий уровень — правды художественного образа...
Через открытое окно вливался ароматный весенний воздух раннего вечера, принося с собой мелодичные жалобные звуки песни малиновки. Откуда она взялась в Праге, хотя бы и в квартале вилл, эта птаха дремучих лесов? И может, поет она вполне весело, только моя «художественная правда» преобразила ее пение, подняв на качественно более высокий уровень, придала ему трагический тон, созвучный моему положению?
— Ко всему тому, что вы, пан профессор, стараетесь вбить мне в башку, необходимо еще то, чего в башку вбить нельзя: талант. Нет ли у вас печки?
— У нас центральное отопление. А что?
— Да сжечь бы оба экземпляра!
— Притормози, Камилл! — рассердился Крчма. — А за советом ступай тогда к тому, кто подобострастно и неискренне помажет тебе медом по губам...
Третья стопка водки. Первые признаки знакомого состояния, когда ты словно отодвигаешься от всего того, что тебя так неумолимо жжет. После долгого перерыва снова нашел я дорогу к этому человеку, чтобы напороться на его прежнюю беспощадную откровенность. Немножко неприятно оттого, что Роберт Давид, даже после стольких лет, все еще безошибочно читает в наших душах. Во всех — в том числе и в Руженкиной.
— Возможно, дело отчасти в самой Руженке, причин-то у нее этого хватает. А теперь отдохни от своего рассказа и вернись к нему, когда у тебя со временем образуется самокритический взгляд на него. А чтоб не сидеть без дела, советую другое: отряхни пыль с твоей старой вещи из жизни пограничья, очисть ее от слишком большой дозы психоанализа и предложи другому издательству.
С тех пор как Ивонна с Моникой выехали (какое облегчение для Мариана!), детская комната превратилась в импровизированную киностудию. Раз уж не суждено в ней жить нашему собственному ребенку, пускай здесь, по крайней мере, родится фильм таких зрителей, каким было бы наше дитя — если бы оно было.
Мишь повесила на стенку одну из больших, собственноручно расписанных декораций для фона; смастерила по собственному сценарию куклу с туловищем и конечностями на гибких проволочках — долговязого увальня Мартинека, который по неловкости своей все путает и портит, а по мягкосердечию и добрым замыслам всем помогать попадает в отчаянные положения. Но добро всегда побеждает зло, и все кончается хорошо.
Подсветить сбоку, поставить на выдержку, проверить кадр — щелк! Чуть подвинуть руку с молотком — щелк! Десятки фаз, прежде чем хМартинек вместо гвоздя ударит по своему пальцу и подскочит от боли. Ах, если б работать в цвете! Тогда Мартинек мог бы, к примеру, покраснеть от стыда! А так, при этой медленной, кропотливой работе, приходится ограничиваться только эффектами света и тени.
Зато необходимость заменять мимику движением, выражать реакции Мартинека одними жестами — это волнует, и работа над мультипликационным фильмом увлекает все больше и больше; станет ли эта работа равноценной той профессии, которую Мишь начала было осваивать ради Ма-риана и ради него же бросила?
На рабочем столе зазвонил телефон. Наверное, Ивонна; у нее перерыв, и ей хочется поболтать. Пока жила здесь, помогала «оживлять» Мартинека, его собаку Бундаша и прочих партнеров; болтали с ней часами, хохотали до боли в животе; будь благословенно упрямое стремление Роберта Давида вернуть Ивонну туда, где ее место, — домой, в Прагу!
Но вместо голоса Ивонны в трубке послышался баритон здоровяка Пирка: по дороге на работу ему вдруг захотелось заглянуть к Крчме, и он нашел его в состоянии душевного потрясения — пани Шарлотту увезла «скорая». В помрачении рассудка она отравилась целым флакончиком снотворного...
— А у меня в диспетчерской ночное дежурство, я не мог побыть с ним. Не оставляй его одного! Он грызет себя, что не устерег жену. Если он когда действительно нуждался в тебе, то именно сейчас...
Мишь поспешно накинула пальто и выбежала из дому. Нетерпеливо топталась на остановке: трамвая нет как нет. Поймала такси, но только села—спохватилась: в кармане одна мелочь.
— К Институту гематологии! — изменила она первоначальное направление.
У Мариана сегодня, правда, ученый совет, который затягивается порой до глубокой ночи, но когда такое серьезное дело...
На длинном темном фасаде светились только три-четыре окна.
— Ученый совет уже кончился? Швейцар удивленно покачал головой:
— Да нынче никакого совета не было!
Мишь нервно рылась в своей сумочке. Сегодня как на грех дежурит самый педантичный из трех швейцаров, он должен записать ее в книгу посетителей, указав номер паспорта, хотя отлично ее знает. Мог бы и опустить эти формальности для жены доцента, одного из руководителей института!
Над дверью Марианова кабинета горела надпись «Не входить!» — такие бывают на лабораториях, где работают с ядовитыми веществами. Но лаборатория Мариана -— Мишь помнит — находится несколькими дверями дальше по коридору. Усмехнулась про себя, чуть приподняв уголки губ: растет наш Мариан, такие же надписи заводят себе чересчур важничающие директора предприятий.
Постучала. Тишина.
Стукнула погромче. Вышел, что ли? А красная надпись все горит, в тишине коридора где-то глухо забормотал холодильник.
Взялась за ручку — заперто. Ушел домой? Но был же свет в его окне! В спешке Мишь не обратила внимания, стоит ли на площадке перед институтом машина Мариана. Впрочем, швейцар заметил бы, если б он ушел.
Наконец шаги, повернулся ключ — Мариан в белом халате. На его лице удивленно-недовольная гримаса мгновенно сменилась выражением человека, застигнутого врасплох.
С кушетки поднялся еще кто-то в белом халате.
— Познакомьтесь: доктор Хароусова — моя супруга. Несколько секунд обоюдного смятения.
— Я, наверное, помешала тебе, Мариан, но я еду к Крчме и думаю, тебе надо ехать со мной. — Она коротко объяснила, что случилось.
Побледнев, Мариан сбросил халат, с плечиков в шкафу снял свой пиджак.
— Ну, а я прощаюсь... Рада была познакомиться с вами, — проговорила Люция Хароусова.
Я тоже... Но вслух Мишь сказала только:
— До свиданья.
Стук каблучков Люции стих в коридоре. Мариан без надобности ровнял какие-то бумаги, потом никак не мог найти ключ, наконец, выйдя в коридор, запер дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40