Быть может, он чувствовал подсознательно, что подвижная игра бровями — одно из средств выражать свою агрессивность. Теперь он только пригладил брови щеточкой; при этом задел рукой щеку, и ему показалось, что с утра снова выросла щетина. Достал электробритву, несколько пристыженный: когда это бывало — бриться еще и вечером? Такого он не делал даже в молодости, собираясь с Шарлоттой на бал или в театр на премьеру.
Уложив бритву в футляр, в тишине расслышал слабенькое поскребывание в горке: древоточец. Какой странный контраст с этим символом старины... Или становлюсь этаким старым смешным дураком? Бреюсь, словно для решающего свидания с великой своей любовью, а Мишь, быть может, придет просто посоветоваться, каким сделать нового героя ее мультфильма, пса Барнабаша — скотчем или сенбернаром? Впрочем, судьба бывает куда язвительнее: я тут после бритья освежаю физиономию одеколоном,
оставшимся от покойной жены, а Мишь, после всяких экивоков и околичностей, возьмет да и спросит — не согласиться ли ей на уговоры человека, который за ней ухаживает, и выйти за него замуж...
Ох, это вечное противоречие между достойностью высоких помыслов и жалким мужским тщеславием! С предчувствием поражения достал баночку и совсем немножко подкрасил усы и седину на висках. Совсем немножко, никто и не заметит, Поставил баночку на прежнее место. А если Мишь случайно зайдет в ванную поправить что-нибудь и увидит? Послонялся по квартире с баночкой в руке: куда же спрятать? Свалить на Шарлотту нельзя, у Шарлотты, пока она не начала седеть, волосы были как вороново крыло. Нет, я рехнулся: веду себя как гимназист, впервые пригласивший девушку к себе, когда родители ушли в театр.
Заглянул в кухню — работает ли холодильник, куда он поставил вино; наклоняясь, почувствовал запах одеколона, исходящий от собственного лица. Слишком уж я надушился — Мишь подумает, какой же я стал на старости лет кокетливый! Развязал галстук, снял белоснежную рубашку и долго над раковиной тер лицо мочалкой, потом щеткой, изгоняя дамский запах.
Наконец все вроде в порядке; еще раз прошелся по тщательно убранному кабинету. Под книжной полкой заметил знакомую черную выпуклость; двадцатикилограммовая гиря, с которой он еще несколько лет назад делал упражнения; каким образом попала она из чулана сюда?
Тут звякнул звонок в прихожей. Второпях отпихнул гирю ногой к самой стенке.
— Здравствуй, Мишь!
В новом платье, сшитом профессиональной портнихой (женщины почему-то всегда протестуют против такой догадки), у нее вполне свежий вид. Сколько же времени прошло после развода? Мишь производит впечатление не разведенной дамы, а молодой вдовы — помолодела, держится уверенно... и как-то строго. Никогда еще не бывала такой.
Без застенчивости чокнулась с Крчмой рюмкой водки. Они сидели в креслах за курительным столиком; у Миши уже приняли первый самостоятельный, вполне профессиональный сценарий кукольного фильма, она — автор новых персонажей, пса Барнабаша и кота Мацоурека, даже вырисовывается возможность получить заказ для «Вечерничка»1, у которого миллионы зрителей и, судя по опросам телевидения, больше взрослых, чем детей...
— Ты наверняка добьешься многого, Мишь; пускай не станешь верховной жрицей в своей области, ибо для этого требуется не только талант, но и некоторые свойства характера, которых у тебя, к счастью, нет, — но уже теперь видно, что ты станешь художником и не застрянешь на среднем уровне; а средний уровень — худшее, что может быть для человека с амбициями в искусстве. Об этом я кое-что знаю: всю жизнь тащу на себе проклятье среднего уровня во всем, за что ни возьмусь.
— Тут вам никто не поверит, а уж я меньше всех. Кстати: как мне узнать, что я уже художник?
— Спроси тех, кто это испытал; я могу лишь предполагать, что это наступает тогда, когда ты начинаешь сопоставлять вещи со своими мыслями, а не мысли с вещами, как то делают простые смертные.
— Представьте, мне за этот сценарий еще и гонорар дадут! Теперь у меня будет денег — разве чуть меньше, чем у Ротшильда. — Мишь посмотрела на Крчму с робким любопытством — как он это примет.
— Ну, когда это произойдет, пригласишь меня на ужин к «Маркизу», а сегодня я приглашаю тебя, и увидишь — такого фирменного блюда не достанешь во всей Праге!
Крчма, с поварешкой в руке, как всегда безмерно хвастает, они вместе стряпают, шутки, прекрасное настроение — и однако все это как бы на втором плане, призванное отдалить что-то главное и важное, что назревает — или мой безошибочный нюх на сей раз гнусно меня обманывает? Не явилась же Мишь просто так, поужинать да похвалиться своими успехами...
Она попыталась дать ему какой-то кулинарный совет, Крчма строго одернул ее:
— Ты молчи. Я мало что умею, зато варить — да! Что, невкусно? — вспыхнул он, когда Мишь слегка подняла брови, отведав произведение его искусства.
— Бесподобно, пан профессор. Чувствую — тут все лучшее, что нашлось в вашем доме, и всего — в изобилии. Сказка, да и только!
Он положил нож и вилку.
— Вижу твою черную душу насквозь: сейчас ты намекаешь на сказку Чапека о том, как собачка с кошкой
1 Регулярная вечерняя телепередача для детей.
пекли торт и впихнули в него все что возможно, в том числе мышь. Надо было мне тоже положить ее в еду, неблагодарная ты женщина!
Выпили вина; Мишь, по привычке, — большими, решительными глотками, словно пила для храбрости. Необычная ситуация: я, привыкший в нашем «семействе» задавать тон, я, кому до известной поры все подчинялись, теперь пассивно жду чего-то и даже, как ни стараюсь, не могу избавиться от странной растерянности...
— А знаешь, где-то на этих днях будет ровно двадцать лет, как мы, промокшие насквозь, вломились на Збойницкую турбазу и основали там — хотя и не сознавали этого тогда — нашу Сердечную семерку...
— Вот видите — и благодаря силе вашей личности так называемого среднего уровня мы в этом же составе дожили до сего дня, а надеюсь, и дольше..
— В этом составе — да, но отнюдь не в тогдашнем духе.
— Нельзя же ожидать, что за двадцать долгих лет в отношениях между друзьями ничего не изменится. Но самое главное и решающее — наше восхищенное уважение к вам — держится крепко.
— То ли у тебя короткая память, то ли пытаешься меня утешить, а это я попросил бы отставить: для снисходительной терпимости ко мне как к выжившему из ума старику я еще недостаточно впал в детство. Я-то лучше всех знаю: из вас семерых остались лишь две родные души: Пирк и ты. Мариана и Ружену я начал раздражать, для них я теперь только назойливый придира, к тому же оба переросли меня. А Камилл...
— Но это же чепуха!
— Если это даже и не буквально так, то важны ведь не объективные факты, а человеческие чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Уложив бритву в футляр, в тишине расслышал слабенькое поскребывание в горке: древоточец. Какой странный контраст с этим символом старины... Или становлюсь этаким старым смешным дураком? Бреюсь, словно для решающего свидания с великой своей любовью, а Мишь, быть может, придет просто посоветоваться, каким сделать нового героя ее мультфильма, пса Барнабаша — скотчем или сенбернаром? Впрочем, судьба бывает куда язвительнее: я тут после бритья освежаю физиономию одеколоном,
оставшимся от покойной жены, а Мишь, после всяких экивоков и околичностей, возьмет да и спросит — не согласиться ли ей на уговоры человека, который за ней ухаживает, и выйти за него замуж...
Ох, это вечное противоречие между достойностью высоких помыслов и жалким мужским тщеславием! С предчувствием поражения достал баночку и совсем немножко подкрасил усы и седину на висках. Совсем немножко, никто и не заметит, Поставил баночку на прежнее место. А если Мишь случайно зайдет в ванную поправить что-нибудь и увидит? Послонялся по квартире с баночкой в руке: куда же спрятать? Свалить на Шарлотту нельзя, у Шарлотты, пока она не начала седеть, волосы были как вороново крыло. Нет, я рехнулся: веду себя как гимназист, впервые пригласивший девушку к себе, когда родители ушли в театр.
Заглянул в кухню — работает ли холодильник, куда он поставил вино; наклоняясь, почувствовал запах одеколона, исходящий от собственного лица. Слишком уж я надушился — Мишь подумает, какой же я стал на старости лет кокетливый! Развязал галстук, снял белоснежную рубашку и долго над раковиной тер лицо мочалкой, потом щеткой, изгоняя дамский запах.
Наконец все вроде в порядке; еще раз прошелся по тщательно убранному кабинету. Под книжной полкой заметил знакомую черную выпуклость; двадцатикилограммовая гиря, с которой он еще несколько лет назад делал упражнения; каким образом попала она из чулана сюда?
Тут звякнул звонок в прихожей. Второпях отпихнул гирю ногой к самой стенке.
— Здравствуй, Мишь!
В новом платье, сшитом профессиональной портнихой (женщины почему-то всегда протестуют против такой догадки), у нее вполне свежий вид. Сколько же времени прошло после развода? Мишь производит впечатление не разведенной дамы, а молодой вдовы — помолодела, держится уверенно... и как-то строго. Никогда еще не бывала такой.
Без застенчивости чокнулась с Крчмой рюмкой водки. Они сидели в креслах за курительным столиком; у Миши уже приняли первый самостоятельный, вполне профессиональный сценарий кукольного фильма, она — автор новых персонажей, пса Барнабаша и кота Мацоурека, даже вырисовывается возможность получить заказ для «Вечерничка»1, у которого миллионы зрителей и, судя по опросам телевидения, больше взрослых, чем детей...
— Ты наверняка добьешься многого, Мишь; пускай не станешь верховной жрицей в своей области, ибо для этого требуется не только талант, но и некоторые свойства характера, которых у тебя, к счастью, нет, — но уже теперь видно, что ты станешь художником и не застрянешь на среднем уровне; а средний уровень — худшее, что может быть для человека с амбициями в искусстве. Об этом я кое-что знаю: всю жизнь тащу на себе проклятье среднего уровня во всем, за что ни возьмусь.
— Тут вам никто не поверит, а уж я меньше всех. Кстати: как мне узнать, что я уже художник?
— Спроси тех, кто это испытал; я могу лишь предполагать, что это наступает тогда, когда ты начинаешь сопоставлять вещи со своими мыслями, а не мысли с вещами, как то делают простые смертные.
— Представьте, мне за этот сценарий еще и гонорар дадут! Теперь у меня будет денег — разве чуть меньше, чем у Ротшильда. — Мишь посмотрела на Крчму с робким любопытством — как он это примет.
— Ну, когда это произойдет, пригласишь меня на ужин к «Маркизу», а сегодня я приглашаю тебя, и увидишь — такого фирменного блюда не достанешь во всей Праге!
Крчма, с поварешкой в руке, как всегда безмерно хвастает, они вместе стряпают, шутки, прекрасное настроение — и однако все это как бы на втором плане, призванное отдалить что-то главное и важное, что назревает — или мой безошибочный нюх на сей раз гнусно меня обманывает? Не явилась же Мишь просто так, поужинать да похвалиться своими успехами...
Она попыталась дать ему какой-то кулинарный совет, Крчма строго одернул ее:
— Ты молчи. Я мало что умею, зато варить — да! Что, невкусно? — вспыхнул он, когда Мишь слегка подняла брови, отведав произведение его искусства.
— Бесподобно, пан профессор. Чувствую — тут все лучшее, что нашлось в вашем доме, и всего — в изобилии. Сказка, да и только!
Он положил нож и вилку.
— Вижу твою черную душу насквозь: сейчас ты намекаешь на сказку Чапека о том, как собачка с кошкой
1 Регулярная вечерняя телепередача для детей.
пекли торт и впихнули в него все что возможно, в том числе мышь. Надо было мне тоже положить ее в еду, неблагодарная ты женщина!
Выпили вина; Мишь, по привычке, — большими, решительными глотками, словно пила для храбрости. Необычная ситуация: я, привыкший в нашем «семействе» задавать тон, я, кому до известной поры все подчинялись, теперь пассивно жду чего-то и даже, как ни стараюсь, не могу избавиться от странной растерянности...
— А знаешь, где-то на этих днях будет ровно двадцать лет, как мы, промокшие насквозь, вломились на Збойницкую турбазу и основали там — хотя и не сознавали этого тогда — нашу Сердечную семерку...
— Вот видите — и благодаря силе вашей личности так называемого среднего уровня мы в этом же составе дожили до сего дня, а надеюсь, и дольше..
— В этом составе — да, но отнюдь не в тогдашнем духе.
— Нельзя же ожидать, что за двадцать долгих лет в отношениях между друзьями ничего не изменится. Но самое главное и решающее — наше восхищенное уважение к вам — держится крепко.
— То ли у тебя короткая память, то ли пытаешься меня утешить, а это я попросил бы отставить: для снисходительной терпимости ко мне как к выжившему из ума старику я еще недостаточно впал в детство. Я-то лучше всех знаю: из вас семерых остались лишь две родные души: Пирк и ты. Мариана и Ружену я начал раздражать, для них я теперь только назойливый придира, к тому же оба переросли меня. А Камилл...
— Но это же чепуха!
— Если это даже и не буквально так, то важны ведь не объективные факты, а человеческие чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40