Встречный ветер дает себя знать, и Лааса начинает мучить чувство голода. Рядом железная дорога. Раза два шоссе перерезает ее, затем идет параллельно и подкатывает к забору железнодорожного обходчика. Неловко беспокоить чужих людей, но тут живет в некотором отношении коллега, и Лаас входит в дом. Две маленькие чистые комнатки, в задней подает голос грудной ребенок.
— Молока?— Молодая, краснощекая, с улыбающимися глазами женщина разглядывает пришельца.— Да,— говорит она,— можно, только во что вам налить его? Иди, моя крошка,— ох ты галчонок, опять обмочился!
Она обтирает ребенка, спешно моет руки и сушит их белоснежным полотенцем. Берет «галчонка» на руки, подцепляет свободной рукой литровую банку, ногой распахивает дверь и выходит во двор. Сажает ребенка на траву, достает из бадьи молочную посудину, отливает литр. Стакан забыла, но мигом приносит его.
— Откуда куда? Вот как, тогда еще долгий путь, да и ветер навстречу. Хотите — можно в комнату, пожалуйста, но если думаете, что лучше здесь, то оставайтесь здесь, в доме и впрямь душновато. Пойдем, малыш, у нас с тобой работа на половине.
Она отлила молока, и ни одной капли не пролилось на траву или в воду. У Наадж такое случается всякий раз. Хлеба сегодня Наадж положила с избытком, это хорошо.
Однако мысли его возвращаются к женщине, только что налившей ему молока. О таких не пишут в романах, и их не увидишь в фильмах. Да и чего там читать о ней или смотреть на нее в кино, ясно, что такая никогда не станет поборницей равноправия между мужчинами и женщинами, потому что у нее достаточно прав. Ей не нужно становиться кинозвездой или почитаемой всеми дамой общества, потому что она уже звезда для того, кто есть у нее. И не выйдет из нее какой-нибудь гениальной женщины, возможно, она будет лишь хорошо исполнять любую работу, ибо в цельной ракушке еще никто не находил жемчужины. Ох уж эти искатели жемчуга, эти жаждущие блеска ветрогоны. Охваченные погоней за ним, они забывали, что сама жемчужина — это мертвый, безжизненный, холодный камешек, что жемчужина сама по себе не наделена способностью светиться, но ее сверкание зависит от далекого солнца или какого-нибудь другого источника света, находящегося рядом. Жемчужина излучает ч у- ж о й свет. Нет, он бы не променял ни одной цельной жизнеспособной раковины на порченую, с жемчужиной. Муж этой женщины может со спокойной душой находиться где угодно, он уверен, что жена ему не изменяет.
Лаас расплачивается и уезжает. От сытости и ощущения чужого счастья он и сам немного отходит, но чем ближе подъезжает к Тарту, тем больше его охватывает злость. Почему он не взял себе такую жену, нашлась бы такая, наверное, и среди ученых, и неученых.
Школа? Образование?
А не похожи ли они с Наадж на тех, кто убегает от реальной жизни в мир книг? Поэтому им и ближе книжные герои, нежели живые во плоти люди. Только вот из книг не выбрать Наадж себе мужа, а ему жену — и оба они несчастны...
Прибыв в Тарту и потолкавшись тут, не находит он себе в этом раскинувшемся на реке Эмайыги городе никакой подходящей работы или службы. Один знакомый по таллинскому техникуму советует поглядеть да поспрошать там, другой знакомый знакомого — здесь. Но он-то уже знает, что значит поглядеть. Для чужого только и остается, что поглядеть, нет ничего, кроме черновой работы, и ее еще поискать надо.
День будний, на рынке и на улицах обычный гвалт. Здесь, у самого берега реки, за деревьями, никого нет. Со двора пивного завода, на другом берегу реки, выезжает с грохотом телега, и идут по красной, посыпанной кирпичной крошкой дороге вдоль берега торговки с корзинами. Мысли Лааса снова обращаются к Наадж, к себе самому, их отношениям.
Он не знает здесь ни одного прохожего. Но знает ли он тех, кто ему близок? Отец не знает сына, брат — сестры. Знает, конечно, что это его сестра, но что она такое, его сестра, того он не узнает. Никто даже на миг не снимает с себя маски, а если вдруг кто-то снимает, все усмехаются, смотрят с любопытством, перешептываются и лишь плотнее натягивают свою маску. И только одному ему неуютно, очень неуютно в этом мире. Потому что—«...не говори другим...».
Такая страшная пустота и боль в душе, что он уже и не знает, как скрыть это от прохожих. Идет пожилая дама, за ней две барышни. Лаас закрывает глаза рукой — слезы текут между пальцами. Шаги приближаются, вот они уже возле скамейки, на которой он сидит, минуют его. Дама и барышни оглядываются. Лаасу стыдно. Ах, все равно, видят так видят.
Затем проходит какой-то мужчина в летах. Удаляется довольно далеко, почти до моста Свободы, и возвращается назад, опять проходит далеко вперед, однако через некоторое время вновь оказывается рядом. Будто начальник вокзала в ожидании поезда. И тут старик присаживается возле негодна скамейку. С разговором не лезет, сидит спокойно, в его сторону не смотрит, наконец все же заговаривает:
— И когда только эти деревья вырастут, что на том берегу посажены? Когда я был еще молодым и приехал в Тарту, подумал, что и там могли бы расти такие же клены, какие растут на этой стороне. Если бы их посадили тогда, сейчас бы они были уже вполне приличными деревьями.
Через некоторое время старик заговаривает вновь, теперь уже обращаясь больше к Лаасу:
— У вас что... горе какое?
— Нет, ничего.
Но чуть погодя добавляет, потому что голос у старика был дружелюбным:
— Мы, люди, все большие обманщики.
— Да, уж бывает, один эдак, другой так. Случается, и почестнее кто попадается тоже.
— Я такого ни одного не видел.
— Молод еще — потому. Вот когда доживете до моего, то из-за этих обманщиков особо уже огорчаться не станете. Мой давний друг тоже оказался обманщиком. Занял деньги и не вернул, обвел вокруг пальца и сбежал в Америку. С детских лет дружили, вместе росли — и обобрал до нитки. Был полный разор — жена, дети, помощи ниоткуда. Но тут другой, вроде бы честный друг вызволил меня из беды, и вскоре я опять с четырьмя подмастерьями корпел над обувкой. В беде согласился на большой ссудный процент, но не выдюжил с расплатой, и так все пошло плохо, что моей фирмой завладел тот же самый честный друг — как это обычно бывает на свете. А тут, смотрю, американский друг подловил меня еще и на том, что не совсем обманщиком оказался, как я его считал, он начал потихоньку возвращать мне деньги. Сперва по нескольку десятков долларов, дальше — больше. Я и хозяйство свое выкупил, и пятого подмастерья в придачу взял. Но в большинстве-то бывает как раз наоборот — плут так и остается плутом. Эти дела земные настолько запутаны, что, бывает, и сам не поймешь, кто ты такой — плут или честный человек. Все они вокруг тебя вертятся, плуты, и торговец, у которого ты кожу берешь, и другой, кому ты свой товар сбываешь, и жена, и дети, и прочие люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65