Никого, кроме него, она полюбить не сможет.
Домашние стараются проявлять к невесте внимание и дружелюбие, стараются, но настоящей дружбы как-то не получается. Наадж в делах неумелая, а мать видит только работу.
Когда солнце проклевывает сережки, на столе у Лааса появляется целый пучок ивовых веток. Но ему некогда обращать на них внимание, и Наадж говорит, что он не чуткий к красоте.
Весной у Лааса много работы, он не может каждый день бывать дома, и Наадж частенько грустит. Однажды Лаас приносит ей из поселка письмо.
— Кто это тебе пишет?— спрашивает он.
— Не знаю.— Почувствовав его ревность, она вскрывает письмо. В конверте несколько фотографий: на двух- трех Наадж с отцом и матерью, потом еще какая-то семейная группа, возле Наадж сидит высокий мужчина.
— Это Ууссаар?— спрашивает Лаас.
— Да,— просто отвечает Наадж,
— Чего это он рядом с тобой?
— Ты смешной, человек навел аппарат, другого места не было.
На обороте одной фотографии карандашом написана пара строчек:
«Девочка! Посылаю Тебе эти снимки и осмеливаюсь оставить у себя авторские экземпляры. Рад буду видеть Тебя!»
Лаас немеет, что-то словно резануло его, и он уходит в другую комнату. Наадж идет за ним:
— Лаас, Лаас! Ну почему ты сердишься на меня? Что я могу поделать, если он такой глупый! Я не разрешала ему обращаться ко мне на «ты», но ведь ему не завяжешь рот.
Лаас взбешен и не может успокоиться. Это же просто бесстыдство, как он осмеливается писать так чужим девушкам. Хотя мужик он неглупый — все же инструктор сценических курсов, и голова не плешивая, и довольно еще молодой.
Наадж понадобилось приложить массу усилий, употребить всю свою нежность, чтобы уверить Лааса в том, что между нею и этим человеком ничего не было. Однако новое сомнение все же прибавилось к прежним мелким подозрениям.
Сомнение это обращается чуть ли не в сцену ревности, когда Лаас приносит из Уулуранна новое письмо, от того же Ууссаара:
«Девочка, жду Тебя в воскресенье на вечере в Таммисту. Очень хочу Тебя видеть, Ты должна прийти!»
— Какая ты ему девочка,— в отчаянии говорит Лаас.— Не представляю себе, чтобы я мог написать такое чужому человеку. Доверие — это он так понимает доверие между нами?
— Не все такие, как ты, таких, как ты, очень мало. Ты не можешь представить, что люди пьют и курят, и все же они делают это, почти все поступают так. Ты исключение, Лаас.
От этих слов он немного теплеет. Но все равно не успокаивается, пока Наадж не составляет Ууссаару ответ. Однако утром, когда Лаас собрался было отнести его на почту, она нигде не может отыскать этого вчерашнего письма. Оно просто исчезло, хотя Наадж, вся в слезах, и ищет его.
В тот день письмо Ууссаару так и остается отосланным. Лаас расстроен. Придя вечером домой, он исписывает для Наадж целую страничку записной книжки. «Даже воробей не упадет с дерева без божьего соизволения — как же без такого соизволения могло исчезнуть твое письмо?»
Наадж так и не нашла его и написала новое:
«Вы не только бесстыжий, Вы еще и глупый. Я очень люблю своего жениха. И никакая я Вам не «девочка». Вы не смеете обращаться ко мне на «ты». Больше я не стану читать Ваши письма, буду бросать их в огонь.
Н. Сенна».
Лаас сам относит письмо и успокаивается, лишь когда Наадж вместе с письмами Ууссаара сжигает и присланные им фотографии.
Был уже конец апреля, когда Лаас, отправившись на велосипеде к родителям, нагнал по дороге мать. В эту весну мужикам везет на уловы, и мать частенько ездит в город торговать рыбой. Лаас слезает с велосипеда, и они разговаривают о том о сем. Наконец мать говорит, что слышала про Лааса плохое.
«Мийя!» — проносится у него в голове. Он ни о чем не спрашивает, только шаг его становится тяжелее.
— Говорят, что ты отбил невесту?
— Ну-ну!— смелеет Лаас и идет возле матери.— Где ты слышала? Чья же тогда Наадж невеста...
— Какой-то большой художник, или кто он там, уже давно ухаживал...
— Ничего там не было. Я знаю этого парня уже несколько лет, еще по Таллину. У него и тогда были невесты — на расстоянии, и Наадж, наверное, была одной из них.
— Ладно, пусть будет...— Больше мать ничего не говорит, хотя ей рассказывали еще об одном парне из ремесленного училища, о каком-то священнике и двух других «женихах» Наадж.
— Наадж мне все рассказывала,— махнул рукой Лаас.
— Откуда ты знаешь, что все?
— Она поведала о себе и больше того, пустяков скрывать она бы не стала.
Лицо у матери серьезное, видно, у нее что-то еще на душе.
— Ты недовольна Наадж?— спрашивает наконец Лаас.
— Довольна, недовольна — поди, не для меня жену берешь. Только трудового человека из нее не выйдет, руки не приучены. Если она по грамоте... то мог бы присмотреть себе человека, который своей грамотой копейку зарабатывает. А пока у нее ни учености, ни обученности, да и у тебя все наполовину. Мало ли учительниц тут, получают хорошие деньги, взял бы кого из них. Ужасно неприятно слышать, когда про человека дурное говорят. Где дым, там и огонь.
— Дым был, когда и ты с отцом сходилась.
Дорога сворачивает под гору. Лошадь, торопившаяся домой, пошла рысью, телега загрохотала, и они уже не слышат друг друга. Лаас садится на велосипед и по другой стороне дороги обгоняет мать.
После этого разговора в душе Лааса снова начинает тлеть какая-то старая, давно забывшаяся неприязнь к матери. Только у него, у Лааса, есть право верить или не верить Наадж, все другие пусть закроют свои рты и отстанут от нее! Он злится на Наадж, злится на всех, кто говорит плохо о его невесте.
Подобным образом старый черт и изнашивает между влюбленными свои семь пар постол. Вперемежку идут ясные и хмурые дни. Лаасу хочется, чтобы все было хорошо, женитьба — это великое событие, и он заставляет себя думать о Наадж только хорошее. Иногда он заверяет ее, что она самая лучшая девушка на свете,— конечно, в ответ на то, что она считает его самым лучшим на свете мужчиной.
Больше всего Наадж сближается с отцом и Малль. Юри держится сторонкой, и мать свыкается с невесткой, как с неизбежностью. После того разговора она Лаасу про Наадж ничего не говорит и из самолюбия рассказывает деревенским бабам о своей будущей невестке все самое хорошее. И мягко и тактично, как это свойственно ей, она приучает Наадж к хозяйству.
Свадьба прошла.
Наадж была прекрасна в своем белом платье и с миртовым венком на голове, когда они шли по церкви, под ее высокими сводами, и на хорах рокотал орган. Стоя перед алтарем, они сжимали друг другу руки. Пастор читал наставления, и свидетели стояли позади. Нет, они никогда не оставят друг друга. Обмен кольцами, утвердительные «Да! Да!». Потом пожелания счастья и цветы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Домашние стараются проявлять к невесте внимание и дружелюбие, стараются, но настоящей дружбы как-то не получается. Наадж в делах неумелая, а мать видит только работу.
Когда солнце проклевывает сережки, на столе у Лааса появляется целый пучок ивовых веток. Но ему некогда обращать на них внимание, и Наадж говорит, что он не чуткий к красоте.
Весной у Лааса много работы, он не может каждый день бывать дома, и Наадж частенько грустит. Однажды Лаас приносит ей из поселка письмо.
— Кто это тебе пишет?— спрашивает он.
— Не знаю.— Почувствовав его ревность, она вскрывает письмо. В конверте несколько фотографий: на двух- трех Наадж с отцом и матерью, потом еще какая-то семейная группа, возле Наадж сидит высокий мужчина.
— Это Ууссаар?— спрашивает Лаас.
— Да,— просто отвечает Наадж,
— Чего это он рядом с тобой?
— Ты смешной, человек навел аппарат, другого места не было.
На обороте одной фотографии карандашом написана пара строчек:
«Девочка! Посылаю Тебе эти снимки и осмеливаюсь оставить у себя авторские экземпляры. Рад буду видеть Тебя!»
Лаас немеет, что-то словно резануло его, и он уходит в другую комнату. Наадж идет за ним:
— Лаас, Лаас! Ну почему ты сердишься на меня? Что я могу поделать, если он такой глупый! Я не разрешала ему обращаться ко мне на «ты», но ведь ему не завяжешь рот.
Лаас взбешен и не может успокоиться. Это же просто бесстыдство, как он осмеливается писать так чужим девушкам. Хотя мужик он неглупый — все же инструктор сценических курсов, и голова не плешивая, и довольно еще молодой.
Наадж понадобилось приложить массу усилий, употребить всю свою нежность, чтобы уверить Лааса в том, что между нею и этим человеком ничего не было. Однако новое сомнение все же прибавилось к прежним мелким подозрениям.
Сомнение это обращается чуть ли не в сцену ревности, когда Лаас приносит из Уулуранна новое письмо, от того же Ууссаара:
«Девочка, жду Тебя в воскресенье на вечере в Таммисту. Очень хочу Тебя видеть, Ты должна прийти!»
— Какая ты ему девочка,— в отчаянии говорит Лаас.— Не представляю себе, чтобы я мог написать такое чужому человеку. Доверие — это он так понимает доверие между нами?
— Не все такие, как ты, таких, как ты, очень мало. Ты не можешь представить, что люди пьют и курят, и все же они делают это, почти все поступают так. Ты исключение, Лаас.
От этих слов он немного теплеет. Но все равно не успокаивается, пока Наадж не составляет Ууссаару ответ. Однако утром, когда Лаас собрался было отнести его на почту, она нигде не может отыскать этого вчерашнего письма. Оно просто исчезло, хотя Наадж, вся в слезах, и ищет его.
В тот день письмо Ууссаару так и остается отосланным. Лаас расстроен. Придя вечером домой, он исписывает для Наадж целую страничку записной книжки. «Даже воробей не упадет с дерева без божьего соизволения — как же без такого соизволения могло исчезнуть твое письмо?»
Наадж так и не нашла его и написала новое:
«Вы не только бесстыжий, Вы еще и глупый. Я очень люблю своего жениха. И никакая я Вам не «девочка». Вы не смеете обращаться ко мне на «ты». Больше я не стану читать Ваши письма, буду бросать их в огонь.
Н. Сенна».
Лаас сам относит письмо и успокаивается, лишь когда Наадж вместе с письмами Ууссаара сжигает и присланные им фотографии.
Был уже конец апреля, когда Лаас, отправившись на велосипеде к родителям, нагнал по дороге мать. В эту весну мужикам везет на уловы, и мать частенько ездит в город торговать рыбой. Лаас слезает с велосипеда, и они разговаривают о том о сем. Наконец мать говорит, что слышала про Лааса плохое.
«Мийя!» — проносится у него в голове. Он ни о чем не спрашивает, только шаг его становится тяжелее.
— Говорят, что ты отбил невесту?
— Ну-ну!— смелеет Лаас и идет возле матери.— Где ты слышала? Чья же тогда Наадж невеста...
— Какой-то большой художник, или кто он там, уже давно ухаживал...
— Ничего там не было. Я знаю этого парня уже несколько лет, еще по Таллину. У него и тогда были невесты — на расстоянии, и Наадж, наверное, была одной из них.
— Ладно, пусть будет...— Больше мать ничего не говорит, хотя ей рассказывали еще об одном парне из ремесленного училища, о каком-то священнике и двух других «женихах» Наадж.
— Наадж мне все рассказывала,— махнул рукой Лаас.
— Откуда ты знаешь, что все?
— Она поведала о себе и больше того, пустяков скрывать она бы не стала.
Лицо у матери серьезное, видно, у нее что-то еще на душе.
— Ты недовольна Наадж?— спрашивает наконец Лаас.
— Довольна, недовольна — поди, не для меня жену берешь. Только трудового человека из нее не выйдет, руки не приучены. Если она по грамоте... то мог бы присмотреть себе человека, который своей грамотой копейку зарабатывает. А пока у нее ни учености, ни обученности, да и у тебя все наполовину. Мало ли учительниц тут, получают хорошие деньги, взял бы кого из них. Ужасно неприятно слышать, когда про человека дурное говорят. Где дым, там и огонь.
— Дым был, когда и ты с отцом сходилась.
Дорога сворачивает под гору. Лошадь, торопившаяся домой, пошла рысью, телега загрохотала, и они уже не слышат друг друга. Лаас садится на велосипед и по другой стороне дороги обгоняет мать.
После этого разговора в душе Лааса снова начинает тлеть какая-то старая, давно забывшаяся неприязнь к матери. Только у него, у Лааса, есть право верить или не верить Наадж, все другие пусть закроют свои рты и отстанут от нее! Он злится на Наадж, злится на всех, кто говорит плохо о его невесте.
Подобным образом старый черт и изнашивает между влюбленными свои семь пар постол. Вперемежку идут ясные и хмурые дни. Лаасу хочется, чтобы все было хорошо, женитьба — это великое событие, и он заставляет себя думать о Наадж только хорошее. Иногда он заверяет ее, что она самая лучшая девушка на свете,— конечно, в ответ на то, что она считает его самым лучшим на свете мужчиной.
Больше всего Наадж сближается с отцом и Малль. Юри держится сторонкой, и мать свыкается с невесткой, как с неизбежностью. После того разговора она Лаасу про Наадж ничего не говорит и из самолюбия рассказывает деревенским бабам о своей будущей невестке все самое хорошее. И мягко и тактично, как это свойственно ей, она приучает Наадж к хозяйству.
Свадьба прошла.
Наадж была прекрасна в своем белом платье и с миртовым венком на голове, когда они шли по церкви, под ее высокими сводами, и на хорах рокотал орган. Стоя перед алтарем, они сжимали друг другу руки. Пастор читал наставления, и свидетели стояли позади. Нет, они никогда не оставят друг друга. Обмен кольцами, утвердительные «Да! Да!». Потом пожелания счастья и цветы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65