Обозлился на отца — видимо, тот все же задел его больное место, иначе не стал бы горячиться.
Мийя — какое у него право обвинять ее в лицемерии, ведь он и сам колеблется. Тянется к ней, однако, в своей глупой ревности, капризен и непостоянен, и эти две недели, которые Мийя провела здесь, он стыдливо избегал с ней встречи.
И это правильно и честно — нечего по крохам воровать чужую жену! Но он не рыцарь и, кажется, боится вторично потерять Мийю, ведь весна с осенью ходят рядом. И к чему оставаться для милостивой госпожи обыкновенным героем дачного романа, к чему понапрасну терзать себя, зачем опускаться до низости, если это все равно ни к чему хорошему не приведет.
Мысли его зашли в тупик, но, с другой стороны, именно теперь у него появилась настоятельная необходимость прийти к ясности. Вокруг все бодрящее, удивительно чистое, свежее, сосны благоухают, и отец и Юри гулко топают по сухому берегу. Между редкими соснами виднеется расцвеченный зарей залив.
Однако он не может взять в толк и того, о чем ему сожалеть. И тут же мысли его переключаются на другое: он видит в своем воображении какой-то необыкновенный собор, мощный, гигантский, видит его так ясно, что почти осязает его.
Это не узкая и мрачная каменная церковь, а белоснежный просторный храм, под сводами которого, казалось, уместился кусок неба. Линии спокойные, чистые, нежные, так что храм этот не может быть местом, где кого-то закидают камнями или над кем-нибудь станут вершить суд.
И он уже чертит план, высчитывает устойчивость сводов и высоту башни.
Но где этот храм построить? Вон там, на высоком уступе противоположного берега, маяк можно встроить в башню. Да, но там уже есть бакен, а в поселке — церковь. К тому же это потребовало бы огромных расходов. Разве что в Таллине? В центре города пришлось бы разрушить какое-нибудь безликое торговое здание... Безликое торговое здание — хо-хо-хо! Разве недостаточно ему златовратых воздушных замков, неужели он теперь начнет строить еще и воздушные храмы?
Но когда он ловит себя на этакой фантазии, это его не возмущает, а скорее доставляет радость, ведь не все воздушные замки навсегда повисли в воздухе.
Дорожный мастер, нет, дальше так продолжаться не может! Пройдет лето, у него будет полмесяца отпуска, после чего он откажется от места и — в университет.
Теперь он от своего не отступится, и, словно желая утвердиться в своем решении, он начинает оживленно разговаривать с отцом и Юри, расспрашивает обо всем, об уловах и боттенгарне. Боттенгарн? Да, почти готов, дома потом глянут, столько-то времени у Лааса найдется, летом поставят дорогую снасть в Сырве, там видно будет.
Они выходят на широкую дорогу, и к ним присоединяются мужики из деревни Рихва. Затем следует крутой берег с избушкой, лодками, сараями для засолки рыбы, вешали и множеством рыбацких сараюшек.
И вовсе не рано они вышли, на дорогу ушел добрый час. Отец достает из-под стрехи ключ и открывает замок. Они складывают сети и мешки для рыбы, и вот уже все владельцы лодочного мотора на месте. То тут, то там в тишине раздаются резкие выхлопы, и вскоре затарахтел мотор и на корме у рауновской лодки. Отец и Лаас сталкивают в воду еще и небольшую лодку — их верши стоят примерно в километре ниже лодочного причала,— гребут в ту сторону.
Рыбы не так уж и мало, как думал отец, в одну вершу набилась целая куча окуней.
Настроение у Лааса поднимается. Бодрое, чистое весеннее утро, старательно копошащийся поблизости отец и его дружеский, убаюкивающий разговор — все это действует на него, как освежающий напиток.
Что было, то было. Двадцать шесть — по крайней мере за пять лет закончит университет, получит диплом инженера, и тогда на другую жизнь останется еще достаточно времени. Хилья... Лишь на мгновение возникает ее образ, затем воспоминание о ней снова уходит на сумеречные задворки души. На берегу моря и после, дома, он чувствует удивительную легкость. Кажется, он опять становится самим собой. Отказ осенью от места дорожного мастера представляется ему делом решенным.
Столько-то сбережено, чтобы на две зимы хватило. А летом наймется на работу, осилит и университет, как осилил училище и техникум. В работе и учебе у него своя поступь — медленная, но твердая. В работе он не блуждает так, как блуждает в любви...
Но, отправившись после обеда в поселок, встречает по дороге Мийю. Вместе с воздушными замками растворилась и его окрепшая на миг воля, и все начинается сначала.
Бушующие страсти поутихли и сменились грустной нежностью какого-то преходящего чувства. Даже место их встречи уже не на Лыпесяяреской дороге, а в высоком лесу
за полями Оолендера. Мийя почти каждое воскресенье освобождала себе вторую половину дня, дети оставались под присмотром матери или служанки. Лаас каждую сулят боту уезжал к родителям, а возвращаясь в воскресенье обратно напрямик через лес, сворачивал в сторону и находил Мийю то сидевшей за книгой, то стоявшей в ожидании его за густыми деревьями.
Было удивительно приятно сидеть молча и чувствовать близость Мийи или положить ей на колени свою голову, смотреть в небо и в устремленные на тебя глаза и обмениваться редкими ничего не значащими словами.
Хильда, девушка, которую осенью Лаас в отчаянии поцеловал, видимо, чуточку влюбилась в него. Уехала в Таллин, устроилась домработницей и теперь изредка пишет ему. Лаас иногда отвечает и, не желая скрывать этого от Мийи, читает ей невинные письма. В свою очередь Мийя, стараясь войти в доверие к Лаасу, поверяет ему свои дела.
...Она, видно, и не годилась бы Лаасу в жены. Не очень хорошо воспитанная, росла единственным в семье изнеженным ребенком. Когда отец еще держал лавку, оттуда можно было брать все что угодно. После его смерти единственной повелительницей в доме стала мать, которая выполняла все ее капризы. Отец оставил довольно большое наследство, у них было три дома — один из них мать потом продала. Беззаботность, наверное, и испортила Мийю, приучила воспринимать жизнь слишком легко.
Могла бы поступить в университет, но влюбилась в приехавшего в Курессааре флейтиста. Вышел некрасивый роман. Они обручились, однако флейтист был, наверное, еще более легкомысленным, чем она, пил и не обрывал свои прежние связи. Они расстались.
— В это время... ну,— и голос ее осел до шепота.
Лаас вопросительно смотрит ей в глаза.
— Ох, неужели не... слышал? Кто-то разнес сплетню.., будто я сделала... аборт. Но это ложь! Ты слышишь, л о ж ь! Здесь страшные люди!
Наступает продолжительное молчание.
— Ты и правда не слышал, разве тебе ничего не говорили?
— Нет,— простодушно отвечает Лаас.
— Может, и не осмелились. Я действительно ничего такого не делала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Мийя — какое у него право обвинять ее в лицемерии, ведь он и сам колеблется. Тянется к ней, однако, в своей глупой ревности, капризен и непостоянен, и эти две недели, которые Мийя провела здесь, он стыдливо избегал с ней встречи.
И это правильно и честно — нечего по крохам воровать чужую жену! Но он не рыцарь и, кажется, боится вторично потерять Мийю, ведь весна с осенью ходят рядом. И к чему оставаться для милостивой госпожи обыкновенным героем дачного романа, к чему понапрасну терзать себя, зачем опускаться до низости, если это все равно ни к чему хорошему не приведет.
Мысли его зашли в тупик, но, с другой стороны, именно теперь у него появилась настоятельная необходимость прийти к ясности. Вокруг все бодрящее, удивительно чистое, свежее, сосны благоухают, и отец и Юри гулко топают по сухому берегу. Между редкими соснами виднеется расцвеченный зарей залив.
Однако он не может взять в толк и того, о чем ему сожалеть. И тут же мысли его переключаются на другое: он видит в своем воображении какой-то необыкновенный собор, мощный, гигантский, видит его так ясно, что почти осязает его.
Это не узкая и мрачная каменная церковь, а белоснежный просторный храм, под сводами которого, казалось, уместился кусок неба. Линии спокойные, чистые, нежные, так что храм этот не может быть местом, где кого-то закидают камнями или над кем-нибудь станут вершить суд.
И он уже чертит план, высчитывает устойчивость сводов и высоту башни.
Но где этот храм построить? Вон там, на высоком уступе противоположного берега, маяк можно встроить в башню. Да, но там уже есть бакен, а в поселке — церковь. К тому же это потребовало бы огромных расходов. Разве что в Таллине? В центре города пришлось бы разрушить какое-нибудь безликое торговое здание... Безликое торговое здание — хо-хо-хо! Разве недостаточно ему златовратых воздушных замков, неужели он теперь начнет строить еще и воздушные храмы?
Но когда он ловит себя на этакой фантазии, это его не возмущает, а скорее доставляет радость, ведь не все воздушные замки навсегда повисли в воздухе.
Дорожный мастер, нет, дальше так продолжаться не может! Пройдет лето, у него будет полмесяца отпуска, после чего он откажется от места и — в университет.
Теперь он от своего не отступится, и, словно желая утвердиться в своем решении, он начинает оживленно разговаривать с отцом и Юри, расспрашивает обо всем, об уловах и боттенгарне. Боттенгарн? Да, почти готов, дома потом глянут, столько-то времени у Лааса найдется, летом поставят дорогую снасть в Сырве, там видно будет.
Они выходят на широкую дорогу, и к ним присоединяются мужики из деревни Рихва. Затем следует крутой берег с избушкой, лодками, сараями для засолки рыбы, вешали и множеством рыбацких сараюшек.
И вовсе не рано они вышли, на дорогу ушел добрый час. Отец достает из-под стрехи ключ и открывает замок. Они складывают сети и мешки для рыбы, и вот уже все владельцы лодочного мотора на месте. То тут, то там в тишине раздаются резкие выхлопы, и вскоре затарахтел мотор и на корме у рауновской лодки. Отец и Лаас сталкивают в воду еще и небольшую лодку — их верши стоят примерно в километре ниже лодочного причала,— гребут в ту сторону.
Рыбы не так уж и мало, как думал отец, в одну вершу набилась целая куча окуней.
Настроение у Лааса поднимается. Бодрое, чистое весеннее утро, старательно копошащийся поблизости отец и его дружеский, убаюкивающий разговор — все это действует на него, как освежающий напиток.
Что было, то было. Двадцать шесть — по крайней мере за пять лет закончит университет, получит диплом инженера, и тогда на другую жизнь останется еще достаточно времени. Хилья... Лишь на мгновение возникает ее образ, затем воспоминание о ней снова уходит на сумеречные задворки души. На берегу моря и после, дома, он чувствует удивительную легкость. Кажется, он опять становится самим собой. Отказ осенью от места дорожного мастера представляется ему делом решенным.
Столько-то сбережено, чтобы на две зимы хватило. А летом наймется на работу, осилит и университет, как осилил училище и техникум. В работе и учебе у него своя поступь — медленная, но твердая. В работе он не блуждает так, как блуждает в любви...
Но, отправившись после обеда в поселок, встречает по дороге Мийю. Вместе с воздушными замками растворилась и его окрепшая на миг воля, и все начинается сначала.
Бушующие страсти поутихли и сменились грустной нежностью какого-то преходящего чувства. Даже место их встречи уже не на Лыпесяяреской дороге, а в высоком лесу
за полями Оолендера. Мийя почти каждое воскресенье освобождала себе вторую половину дня, дети оставались под присмотром матери или служанки. Лаас каждую сулят боту уезжал к родителям, а возвращаясь в воскресенье обратно напрямик через лес, сворачивал в сторону и находил Мийю то сидевшей за книгой, то стоявшей в ожидании его за густыми деревьями.
Было удивительно приятно сидеть молча и чувствовать близость Мийи или положить ей на колени свою голову, смотреть в небо и в устремленные на тебя глаза и обмениваться редкими ничего не значащими словами.
Хильда, девушка, которую осенью Лаас в отчаянии поцеловал, видимо, чуточку влюбилась в него. Уехала в Таллин, устроилась домработницей и теперь изредка пишет ему. Лаас иногда отвечает и, не желая скрывать этого от Мийи, читает ей невинные письма. В свою очередь Мийя, стараясь войти в доверие к Лаасу, поверяет ему свои дела.
...Она, видно, и не годилась бы Лаасу в жены. Не очень хорошо воспитанная, росла единственным в семье изнеженным ребенком. Когда отец еще держал лавку, оттуда можно было брать все что угодно. После его смерти единственной повелительницей в доме стала мать, которая выполняла все ее капризы. Отец оставил довольно большое наследство, у них было три дома — один из них мать потом продала. Беззаботность, наверное, и испортила Мийю, приучила воспринимать жизнь слишком легко.
Могла бы поступить в университет, но влюбилась в приехавшего в Курессааре флейтиста. Вышел некрасивый роман. Они обручились, однако флейтист был, наверное, еще более легкомысленным, чем она, пил и не обрывал свои прежние связи. Они расстались.
— В это время... ну,— и голос ее осел до шепота.
Лаас вопросительно смотрит ей в глаза.
— Ох, неужели не... слышал? Кто-то разнес сплетню.., будто я сделала... аборт. Но это ложь! Ты слышишь, л о ж ь! Здесь страшные люди!
Наступает продолжительное молчание.
— Ты и правда не слышал, разве тебе ничего не говорили?
— Нет,— простодушно отвечает Лаас.
— Может, и не осмелились. Я действительно ничего такого не делала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65