Лаас листает книгу, его взгляд задерживается на скептическом размышлении Шоу о счастье.
— А что вы считаете счастьем?— спрашивает он.
— Красивые мечты, которые никогда не исполняются и о которых никто, кроме меня самой, не знает.
И у Лааса есть свое определение счастья, по Ромену Роллану: «Счастье — это знать свои пределы и любить их».
Наадж находит, что это правильно, и просит, чтобы Лаас написал эти слова в ее дневник.
Фриц выглядит очень несчастным, слушая их рассуждения о счастье. Наадж не оказывает ему достаточного внимания. Фриц присоединяется к компании «повес», но там его то и дело поддевают, и он не выпускает из виду девушку. Двигается с табуретом то туда, то сюда, при этом все больше хмелея, и начинает с безудержным восторгом одарять Наадж высокопарными комплиментами.
— Не приставай!— отмахивается она, когда Фриц пытается взять ее за руку.
И Фриц отодвигается и, прикидываясь еще более опьяневшим, принимает философскую позу и бормочет:
— Счастье... счастье!
— Фриц, что с тобой?
Фриц уже не смотрит в сторону Лааса и, угрюмо уставившись в одну точку на полу, встает с табурета.
— Ну зачем он вам, пускай идет,— Наадж удерживает Лааса за руку, когда тот собирается тоже встать. Фриц снова безмолвно садится, продолжая хмуриться. Руки Лааса и Наадж слегка соприкасаются, но кажется, что именно это легкое прикосновение и притягивает их, пока еще совершенно чужих людей, друг к другу.
Лестница скрипит, и в комнату вваливаются два полупьяных парня. Один из них, медлительный молодой человек с русским именем Валерий, оказывается братом Наадж.
— Ну что, танцульки кончились?
— Кончаются, но есть и другие танцы,— отзывается Валерий.
Лаас смотрит на часы. Действительно, уже полвторого. Как же это время так пронеслось? Валерий, несмотря на протесты матери, уходит на поцелуи, как пошутил опьяневший секретарь. Рука Лааса по-прежнему касается руки Наадж. Он пребывает в каком-то хмелю, который исходит из каждого уголка этой маленькой, напоминающей оранжерею комнаты и от голого тела на картине. Он восхищается девушкой, чей резко очерченный, узкий профиль, чья благоухающая свежесть резко контрастируют со
всем тем, что ее здесь окружает, даже с ее собственным красным платьем.
Фриц, вышедший вместе с Валерием на улицу, уже вернулся и опять уселся возле них. Когда Лаас спрашивает у него, как там погода, он лишь бормочет, уставившись в пол:
— Мрак и погибель...
Лаас и Наадж смотрят друг на друга. В их взгляде есть уже какое-то взаимопонимание, невысказанный заговор против кого-то третьего.
— Время пролетело так быстро, я должен... А ты, Фриц, останешься?
— Мрак и погибель,— опять бормочет Фриц трагическим голосом, но когда другие покатываются со смеху, то и на его лице появляется какая-то усмешка.
— Почему погибель?— громко возмущается Наадж.— Пойди проспись.
Лаас извиняется, что они отняли у хозяев целую ночь. Но это извинение кажется несколько излишним, потому что подобные посиделки здесь — обычное дело, секретарь и советник вовсе и не собираются уходить.
— Да что вы, Раун, или как там вас звать, разве мы можем отпустить вас на самоубийство,— говорит секретарь.— Если Фриц не разрешит вам остаться здесь, пойдем к нам, а если баба понадобится, и свою предложу. Черт побери, мы не какие-нибудь там, чтобы утыкаться только в свое корыто! Ну что, господин художник, наш уважаемый и высокочтимый Михкель Анжело Потиселли! За здоровье господина художника!
Голова Фрица безучастно клонится к столу. Лаас надевает плащ и выходит на улицу. В густой темноте хлещет холодный дождь, ветра почти нет. Опять осень. Машины с грузом едут по дорогам, у них яркие огни и крепкие тормоза, и дорожные мастера заботятся, чтобы мосты и мостики были в порядке.
— Господин Раун, наверное, лучше было бы, если бы вы не приходили к нам! — говорит Наадж.
— Почему? Я рад, было очень уютно, даже оригинально.
— Оригинально... Вы... вы неискренний. Я знаю, вам все было противно, да и не могло быть иначе. Только я сама уже ничего не замечаю, отупела, свыклась со всем.
1 Искаженное Боттичелли.
Окна народного дома темные, но в волостном доме светится огонек.
— Вы бы все-таки остались, дорога скользкая. Жена секретаря хороший человек, поедете утром.
Лаас и Наадж стоят на крыльце волостного дома, укрываясь от дождя.
— Господин Раун, господин Раун!— доносятся пьяные голоса секретаря и сельского советника, которые отстали...
Лаас пытается возражать против того, что в доме Наадж было плохо. Книги, беседа — такой интересной ночи он давно не помнит.
Может, она позволит ему написать? И при свете угасающего карманного фонарика Наадж быстро нацарапала адрес.
Секретарь и советник уже подошли.
— Всего доброго!— говорит Наадж.
— Всего, всего доброго! — отвечает Лаас и пожимает ее мокрую от дождя руку.
Дождь не перестал и утром. Лаас выруливает на шоссе и медленно едет. Все вокруг чужое, незнакомое. Где же вчерашний дом? Серые, холодные, омытые дождем каменные здания. В отдалении, на поле, за двумя голыми осинками,— может, вот это странное зубчатое строение? Наверное, оно самое... Под драночной крышей сквозь дождь вроде бы виднеется какое-то окно.
Но мотоцикл продвигается вперед и при медленной езде, и Лаасу вновь приходится сосредоточиться на дороге. Наадж — девушка с похожим на славянское именем... И какая роль отведена в ее жизни Фрицу? Бедного донкихота? Или он может рассчитывать на большее? Он же остался ночевать, может даже целовал Наадж...
Лаас настолько захвачен воспоминаниями о вчерашней ночи, что с трудом удерживает мотоцикл на скользкой дороге. Можжевеловых полей сегодня вообще не видно. Заправляется в маленьком городке бензином и, весь в грязи, возвращается в Уулуранна.
Составляет два официальных документа, другого, более важного дела сейчас у него и нет, обедает и едет к торговцу Лыхмусу, возвращает мотоцикл. Чувствует какое-то странное возбуждение и все рассматривает нацарапанный
девушкой адрес. Написать? Но что? Знает ее один день. Сейчас четыре часа дня. Интересно, уехал ли оттуда Фриц? Конечно, и Фриц напишет, на первой же автобусной остановке, только что из того?
Еще кажется, что Мийя осталась где-то далеко, еще дальше, чем оставил он ее вчера вечером. Он мог бы позвонить ей, она, конечно, ждет, однако рука не поднимается взять телефонную трубку, вместо этого он берет ручку и пишет Наадж.
«Я все еще в каком-то хмелю. Очень хотелось бы увидеть Вас снова. Между прочим, не думайте, что я какой-нибудь донжуан. Я страстный книгочей, и большая радость встретить человека, тоже влюбленного в книги. Говорят, что для пьяницы вино слаще, когда он пьет его с собутыльниками, думаю, что, осмысливая вместе с Вами некоторые прочитанные страницы, я бы лучше понимал их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65