.. но я не трогала... Нет!
— А с дядей, когда это было?
— В то же время... Мы с братом были летом на хуторе у дедушки, и там он... но потом, на другое лето, когда я однажды гнала коров, он остановил меня на дороге, а я убежала от него, и он страшно рассердился, обещал рассказать всем ребятам о том, какая я. Но я с ним не была, я даже еще не знала, с каких лет можно заиметь ребенка. Я боялась его, мне было страшно...
— А с Альбертом как?
— С Альбертом у меня правда ничего не было, поверь, Лаас. Вначале я не решалась рассказывать тебе о себе, но когда ты понял, что я не девушка, тогда я должна была тебе кое-что сказать. Лаас, с ним я не была!
Слезы у Наадж просыхают, и, пытаясь поймать в сумерках взгляд мужа, она говорит уже более спокойным голосом:
— Лаас, верь мне, я действительно не была с ним.
На дворе уже ночь. Ветра нет, ветка яблони мирно уткнулась в оконный косяк, и в их маленькой комнатке удивительно тихо, даже море не шумит тут же за порогом. Снасти лежат в сарае, крючки наживлены, однако сейчас ставить переметы поздно, ничего не видно, да и устали они. Лаас снова берет на руки свою молодую жену и ласкает ее.
— Бедная девочка, что они с тобой сделали! Твое сердце тянулось к теплу, к любви, они же толкали тебя в огонь, где все горит и испепеляется. Ты страдала от жажды, они же предлагали тебе вместо чистой свежей воды грязную жижу.
И Наадж рассказывает о своих родителях. В Таллине, когда отец был в тюрьме, мать могла бы вести себя приличней. Лавка давала неплохой доход. Мать навещали знакомые, с Хийю и из других мест, и тогда они, бывало, пили ночи напролет.
Когда она окончила среднюю школу и получила хорошее свидетельство, мать гордилась этим. Она, Наадж, была скаковой лошадью, чьи достижения родители записывали
на свой счет. После окончания школы мать водила ее на вечеринки волостных секретарей и учителей — ведь теперь она была причислена к «обществу».
И все же ради дочери ни от одного привычного удовольствия не отказывалась. Деньги на ее учебу выкраивались с трудом, но все равно из-за этого отец не отказался ни от одной пачки папирос и ни от одной рюмки вина по воскресеньям. На это всегда находились деньги. При этом не уставали твердить, как они любят свою дочь...
— Наадж, ты теперь все рассказала о себе? Если ты теперь еще... потом тебе будет труднее.
Но в нем самом что-то подрагивает, когда он говорит это, он в страхе... А сам ты все сказал? «Не говори этого другим!..» Разве Наадж «другая», а сам ты для Наадж д р у г о й?..
— Нет, теперь действительно все, Лаас, дорогой. Ты же рядом, ты не гонишь меня. Я твоя жена...
Лаас, как бы стараясь показать, что, несмотря ни на что, любит Наадж, целует ее, но он очень взволнован услышанным. И близость, которую они испытали сейчас, совсем не та, что была между ними в последнее время, нет больше чувства неудовлетворенности и какой-то недозволенности.
Затем они переживают два прекрасных, заполненных работой дня. Временами Лаас, правда, начинает мысленно обвинять Наадж.
Но, с другой стороны, когда он думает о всей этой грязи вокруг Наадж, то не может не удивляться тому, как она не увязла в ней, как смогла быть хорошей ученицей и закончить гимназию. Интересовалась литературой, пыталась излить свои чувства в стихах, как и большинство девушек ее возраста. Гора на равнине поражает куда меньше, чем взгорок на болоте. Теперь Наадж высказала все. И как же это там, в Библии, сказано: в небесном царстве больше радуются угодившему туда одному грешнику, чем девяноста девяти праведникам. А если бы его собственная жизнь сложилась несколько иначе, чуточку больше склонилась бы к плохому, нет, о себе он такого и думать не хочет. Наадж познала все самое плохое, теперь она будет стараться вдвойне, чтобы их ребенок вырос лучше родителей.
И все же каких-то особых изменений в Наадж не произошло. Она, правда, пытается все делать по дому, но руки ее по-прежнему словно на привязи. Лаасу вспоминается, как Наадж впервые отдалась ему. Привычно, умело, после этой истории с дядей? Он помнит, какие внутренние и внешние препятствия пришлось преодолеть герою новеллы Акселя, прежде чем тот познал сексуальную связь. А сам он был ведь абсолютно непорочный, и все же первой его любовью была гулящая. Однако Наадж отдавалась ему даже искуснее, чем Мийя.
— Ты не все рассказала,— говорит он своей молодой жене.
Наадж заверяет в обратном. Привычно? Нет, дело не в этом. И затем она рассказывает о мелких грешках своей жизни. В шестнадцать лет впервые поцеловала парня на деревенской толоке — тот поцеловал ее. Они переписывались. Но парень был коммунистом, и его посадили в тюрьму — жалко было.
Изредка выпивала — на выпускном вечере, на дне рождения, тогда ребята целовали ее, она же не отвечала. Хотя однажды было, в последний школьный год. У нее на дне рождения. Пришла домой и увидела на столе цветы, шоколад, яблоки, томаты и открытки. У Альберта не было уроков, кто же, кроме него, мог так позаботиться. Вечером Альберт был в новом костюме, но жаловался, что болен — сердце подводит, говорил, что скоро умрет.
— Тогда я и поцеловала его, только из сочувствия.
— Недавно ты уверяла, что уже все-все сказала. Тоже, наверное, из сочувствия.
— Ты как инквизитор, я так не могу.
— Рассказывай дальше, этих сочувственных поцелуев было у тебя, кажется, предостаточно, да и помнишь ли ты всех, кто к тебе прикладывался.
— Мне больше нечего рассказывать, и никто ко мне це прикладывался,— всхлипывает Наадж.— Я мечтала о Харри, не могла же я с другими...
— Бедная страдалица,— зло подкусывает Лаас,— какая трагедия, не могла с другими...
Наадж хочет ухватить его за руку, он отталкивает жену и уходит. Оказавшись за воротами, в лесу, пускается бежать, будто от чумы. В голове гудит, он уже не в состоянии о чем-нибудь думать, все бежит и бежит. Болотистая пустошь, луговина, он Огибает их, высокие деревья, откуда-то проглядывает море, потом снова чащоба. Он устал, прислоняется к одному, другому дереву, но нигде не находит покоя сунул в горло острый напильник. Уткнулся головой в землю, но и это не помогает. Не в состоянии справиться с собой, он уставляется пустым взглядом в пространство. Что сталось с его жизнью, к чему он пришел? Наадж, кто такая Наадж? Болото, по которому страшно ступать, сделать хотя бы еще один шаг. Мийя, а кем была Мийя? Разве она не обманывала его? Хилья? Отец и мать... А те, кого он просто видел и не знает? Антон? Кем был Антон, боже праведный! Охватывало ли Антона такое же отчаяние, в каком он пребывает сейчас! А сам он, кто он сам? Человек или животное? Или всего лишь улитка, погрузившаяся в свою слизь? Юула?
«...Не говори этого другим...»
«Доверие — основа семейной жизни»,— учил инструктор сценических курсов Ууссаар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— А с дядей, когда это было?
— В то же время... Мы с братом были летом на хуторе у дедушки, и там он... но потом, на другое лето, когда я однажды гнала коров, он остановил меня на дороге, а я убежала от него, и он страшно рассердился, обещал рассказать всем ребятам о том, какая я. Но я с ним не была, я даже еще не знала, с каких лет можно заиметь ребенка. Я боялась его, мне было страшно...
— А с Альбертом как?
— С Альбертом у меня правда ничего не было, поверь, Лаас. Вначале я не решалась рассказывать тебе о себе, но когда ты понял, что я не девушка, тогда я должна была тебе кое-что сказать. Лаас, с ним я не была!
Слезы у Наадж просыхают, и, пытаясь поймать в сумерках взгляд мужа, она говорит уже более спокойным голосом:
— Лаас, верь мне, я действительно не была с ним.
На дворе уже ночь. Ветра нет, ветка яблони мирно уткнулась в оконный косяк, и в их маленькой комнатке удивительно тихо, даже море не шумит тут же за порогом. Снасти лежат в сарае, крючки наживлены, однако сейчас ставить переметы поздно, ничего не видно, да и устали они. Лаас снова берет на руки свою молодую жену и ласкает ее.
— Бедная девочка, что они с тобой сделали! Твое сердце тянулось к теплу, к любви, они же толкали тебя в огонь, где все горит и испепеляется. Ты страдала от жажды, они же предлагали тебе вместо чистой свежей воды грязную жижу.
И Наадж рассказывает о своих родителях. В Таллине, когда отец был в тюрьме, мать могла бы вести себя приличней. Лавка давала неплохой доход. Мать навещали знакомые, с Хийю и из других мест, и тогда они, бывало, пили ночи напролет.
Когда она окончила среднюю школу и получила хорошее свидетельство, мать гордилась этим. Она, Наадж, была скаковой лошадью, чьи достижения родители записывали
на свой счет. После окончания школы мать водила ее на вечеринки волостных секретарей и учителей — ведь теперь она была причислена к «обществу».
И все же ради дочери ни от одного привычного удовольствия не отказывалась. Деньги на ее учебу выкраивались с трудом, но все равно из-за этого отец не отказался ни от одной пачки папирос и ни от одной рюмки вина по воскресеньям. На это всегда находились деньги. При этом не уставали твердить, как они любят свою дочь...
— Наадж, ты теперь все рассказала о себе? Если ты теперь еще... потом тебе будет труднее.
Но в нем самом что-то подрагивает, когда он говорит это, он в страхе... А сам ты все сказал? «Не говори этого другим!..» Разве Наадж «другая», а сам ты для Наадж д р у г о й?..
— Нет, теперь действительно все, Лаас, дорогой. Ты же рядом, ты не гонишь меня. Я твоя жена...
Лаас, как бы стараясь показать, что, несмотря ни на что, любит Наадж, целует ее, но он очень взволнован услышанным. И близость, которую они испытали сейчас, совсем не та, что была между ними в последнее время, нет больше чувства неудовлетворенности и какой-то недозволенности.
Затем они переживают два прекрасных, заполненных работой дня. Временами Лаас, правда, начинает мысленно обвинять Наадж.
Но, с другой стороны, когда он думает о всей этой грязи вокруг Наадж, то не может не удивляться тому, как она не увязла в ней, как смогла быть хорошей ученицей и закончить гимназию. Интересовалась литературой, пыталась излить свои чувства в стихах, как и большинство девушек ее возраста. Гора на равнине поражает куда меньше, чем взгорок на болоте. Теперь Наадж высказала все. И как же это там, в Библии, сказано: в небесном царстве больше радуются угодившему туда одному грешнику, чем девяноста девяти праведникам. А если бы его собственная жизнь сложилась несколько иначе, чуточку больше склонилась бы к плохому, нет, о себе он такого и думать не хочет. Наадж познала все самое плохое, теперь она будет стараться вдвойне, чтобы их ребенок вырос лучше родителей.
И все же каких-то особых изменений в Наадж не произошло. Она, правда, пытается все делать по дому, но руки ее по-прежнему словно на привязи. Лаасу вспоминается, как Наадж впервые отдалась ему. Привычно, умело, после этой истории с дядей? Он помнит, какие внутренние и внешние препятствия пришлось преодолеть герою новеллы Акселя, прежде чем тот познал сексуальную связь. А сам он был ведь абсолютно непорочный, и все же первой его любовью была гулящая. Однако Наадж отдавалась ему даже искуснее, чем Мийя.
— Ты не все рассказала,— говорит он своей молодой жене.
Наадж заверяет в обратном. Привычно? Нет, дело не в этом. И затем она рассказывает о мелких грешках своей жизни. В шестнадцать лет впервые поцеловала парня на деревенской толоке — тот поцеловал ее. Они переписывались. Но парень был коммунистом, и его посадили в тюрьму — жалко было.
Изредка выпивала — на выпускном вечере, на дне рождения, тогда ребята целовали ее, она же не отвечала. Хотя однажды было, в последний школьный год. У нее на дне рождения. Пришла домой и увидела на столе цветы, шоколад, яблоки, томаты и открытки. У Альберта не было уроков, кто же, кроме него, мог так позаботиться. Вечером Альберт был в новом костюме, но жаловался, что болен — сердце подводит, говорил, что скоро умрет.
— Тогда я и поцеловала его, только из сочувствия.
— Недавно ты уверяла, что уже все-все сказала. Тоже, наверное, из сочувствия.
— Ты как инквизитор, я так не могу.
— Рассказывай дальше, этих сочувственных поцелуев было у тебя, кажется, предостаточно, да и помнишь ли ты всех, кто к тебе прикладывался.
— Мне больше нечего рассказывать, и никто ко мне це прикладывался,— всхлипывает Наадж.— Я мечтала о Харри, не могла же я с другими...
— Бедная страдалица,— зло подкусывает Лаас,— какая трагедия, не могла с другими...
Наадж хочет ухватить его за руку, он отталкивает жену и уходит. Оказавшись за воротами, в лесу, пускается бежать, будто от чумы. В голове гудит, он уже не в состоянии о чем-нибудь думать, все бежит и бежит. Болотистая пустошь, луговина, он Огибает их, высокие деревья, откуда-то проглядывает море, потом снова чащоба. Он устал, прислоняется к одному, другому дереву, но нигде не находит покоя сунул в горло острый напильник. Уткнулся головой в землю, но и это не помогает. Не в состоянии справиться с собой, он уставляется пустым взглядом в пространство. Что сталось с его жизнью, к чему он пришел? Наадж, кто такая Наадж? Болото, по которому страшно ступать, сделать хотя бы еще один шаг. Мийя, а кем была Мийя? Разве она не обманывала его? Хилья? Отец и мать... А те, кого он просто видел и не знает? Антон? Кем был Антон, боже праведный! Охватывало ли Антона такое же отчаяние, в каком он пребывает сейчас! А сам он, кто он сам? Человек или животное? Или всего лишь улитка, погрузившаяся в свою слизь? Юула?
«...Не говори этого другим...»
«Доверие — основа семейной жизни»,— учил инструктор сценических курсов Ууссаар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65