Теперь бы еще каплю меда и каплю яда:
И, склонившись над постелью спящей Женщины Рыжее Лето, я сняла с ее
губ медовое дыхание. Ну, а к кому за ядом обращаться - известно...
Но Темной Звезды дома не оказалось. Что ж, мне не сложно найти ее: я
полетела, ловя едва заметный запах духов "Русская кожа".
Луна сегодня яростная. Ее свет насыщен колдовской силой, искрится и
дрожит, обрушиваясь на площадь перед старым армянским собором, закрытым
еще в тридцатых. С той поры здание скорбно молчит, закутавшись в траур,
словно гордая горянка.
Площадь залита живым серебром лунного света, но вокруг
коленопреклоненной перед собором Темной Звезды лежит черный круг мрака.
Женщина молчит, низко опустив голову, сложив ладони перед грудью.
Веянием воздуха я скользнула над ее годовой, подхватив на лету
одинокую слезу с кончиков ресниц. Это покрепче любого яда будет. Такие
слезы дорогого стоят.
Ох, братцы мои, что-то я ничего не понимаю!
В мерцании синего больничного ночника я сняла с капельницы флакон,
заменив его точно таким же, но с моим зельем. И в жиды Дара потекли синева
терпкого терновника, горечь эдельвейса, хмель винограда, мед лета и слеза
зимы. Только будь жив, Дар. А там... Прорвемся.
А Стас посмотрел на меня измученно и сказал:
- Слушай, ему нельзя больше, сопьется.
- Больше и не надо. Как он?
- Да как? Проснется, стакан хватит, жилетку мне обплачет и опять
спит. Третьи сутки уж вот так.
- Ну посиди с ним еще немножко, в очередь с Кешкой. Я придумаю
что-нибудь.
А в самом деле - что делать с ним, бесталанным моим Санькой? Не в том
смысле, что без таланта, а без талана он у нас, без счастья, удачи.
Вот раньше толково было заведено - монастырь. Любой человек мог
попросить там убежища. Просто прийти и остаться жить. На какое время сам
поведает. Совсем необязательно принимать послух, а уж тем паче постриг.
Это удел избранных. А мирянин же просто входил в уклад жизни монастыря. То
есть поднимался с постели узкой и жесткой на рассвете, завтракал молоком и
хлебом, службу стоял, потом уроки работал - сено косил, воду носил, дрова
колол, слушал колокол, трапезничал, да и снова во храм. Пост держал,
духовное чтение слушал. Почти аскеза. Простой, спокойный уставов жизни,
простая здоровая пища, и мысли такие же. Душа ведь - она в теле обитает. А
при таком распорядке тело отдыхало, нервы успокаивались, и душа в
равновесие приходила. Были, были такие обители. Как мы бы сейчас сказали -
реабилитационная психотерапия. Иному страдальцу и жития в обители не
требовалось - помолиться бы только в тишине и благости, с батюшкой
побеседовать, да и довольно для спокойствия душевного.
А теперь что? Психушка? Уж лучше сразу - головою в омут.
Надо думать. Саньке необходимо отдохнуть, прийти в себя, разумом
укрепиться. Эх, почему у меня нет личного необитаемого острова! Какой бы я
там санаторий для таких вот случаев отгрохала! Сидел бы Санька у меня
сейчас на террасе над морем, пил настоящий мокко и слушал Моцарта... через
неделю был бы как новенький.
Утром совершенно неожиданно позвонил московский гость. Сухо попросил
проводить его к поезду - нужно, де, переговорить.
Ну, переговорили. Отдал он мне рецензию на сборник, высказал
несколько замечаний. А когда прощались мы у вагона, вдруг тронул длинными
пальцами мою щеку и сказал нежно:
- Вэдмэнятко...
Поезд вильнул хвостом на дальней стрелке, а я все глядела ему вслед.
Вэдмэнятко... Невозможно перевести это украинское слово. Совсем
маленькая ведьмочка. Ну совсем.
Оно, конечно, за комплимент спасибо, а только мне пора наведаться в
клинику. Но прежде чем незримо появиться в реанимационной палате, я
заглянула в кабинет главного врача. Интересно мне было, что он там
понаписал в истории болезни, и не требуется ли эти записи маленько
исправить.
Перед взбешенным главным врачом сидели двое перепуганных людей.
Старые знакомые... Врач ломал в руках коробок спичек и говорил торопливо,
словно надеясь все-таки уломать упрямых собеседников:
- ...Да поймите вы, странные вы какие. Не могу я этого разрешить, и
не разрешу. Это возмутительно. Можете вы сообразить - в реанимации парень!
С того света буквально вытащили! Как это я вас к нему пущу? Да он после
вашего визита в окно сиганет! Я бы и сам прыгнул...
А они совершенно одинаковыми механическими голосами возражали, будто
уверенные в конечной своей победе:
- Доктор, мы как раз и хотим, чтобы он в окна не прыгал...
- Доктор, его надо поместить как раз туда, где на окнах решетки,
оттуда не выпрыгнешь...
- Доктор, там ему пару уколов сделают, он уже и сам прыгать не
захочет...
- Доктор, поймите, пусть он только вот эту бумажку подпишет...
Врач хватал ртом воздух и наливался бессильным, а потому особо
мучительным гневом. Наконец сорвался на крик:
- Я - медик! Доступно это для вашего понимания или нет? Я не допущу
этого! Я сообщу о ваших отвратительных действиях куда следует! Вы войдете
в реанимационную только через мой труп! И вообще! Я занят! Вы мешаете мне
работать!
На столе главного врача вякнул телефон. Он сорвал трубку и по инерции
рявкнул:
- Да! Я слушаю!
Но следующая его фраза прозвучала уже тоном ниже:
- Да... здесь... нет. Но позвольте, как это? Это черт знает что! Я
буду жаловаться!
Телефонная трубка разразилась дразнилкой гудков. Врач оскалился и
потряс трубку с жестоким наслаждением, как горло удавленного врага.
Потом изобразил ледяную улыбку и тихо сказал своим посетителям:
- Вон отсюда.
И что вы думаете? Они ушли! Так и пошли себе, как дуси!
А кстати, что там за бумажечку они хотели подсунуть Дару? Я,
невидимая, заглянула через плечо старшего уполномоченного, который сжимал
в руке влажный от его пота листок бумаги. Да-а... Полная индульгенция по
форме: "Я, такой-то, претензий к таким-то не имею".
Испугались, значит. Ну как же, а вдруг их обвинят в доведении до
самоубийства? Между прочим, весьма скоро они опомнятся и поймут, что
бумажке этой, грамоте филькиной - грош цена. И единственное для них
спасение - требовать от врача скрупулезного соблюдения одного крепко
укоренившегося правила... Дело в том, что человека, спасенного после
попытки самоубийства, ставят на учет у психиатра... А уж если им удастся
сделать из Дарки патентованного психа, то... полная свобода действий.
Можно не бояться никаких обвинений, можно, победно размахивая
соответствующей бумажкой, требовать от лица общественности помещения поэта
в специальное лечебное заведение, напирая на его опасность для окружающих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23