Несмотря на всю щекотливость положения, она нашла это весьма забавным. Все же она испуганно вздрогнула, когда без всякого предупреждения Марио положил руку боя на ее бедра. Он показал мальчику, что тот должен делать, предостерег его — раздеваться не надо! — поправил его первоначально неловкие движения. Но уже через минуту мальчишка показал, насколько он понятлив, и Марио допустил его пальцы до самостоятельной работы.
— Он признался мне, что без ума от вас, — сказал Марио. — Разве не жестоко было заставлять его мучиться? Эммануэль ничего не ответила, и он добавил:
— Или это слишком унизительно для вас?
— Ну что вы! Разумеется, нет, — возмутилась Эммануэль и неожиданно произнесла следующую сентенцию:
«Мужчина есть мужчина!».
— Конечно. Это один из тех голодных и жаждущих вашего тела, вашей груди, живота, губ, лона. Он так стремится дотронуться до вашего тела и погрузиться в него. С того самого дня, когда вы приехали, ему снились сны, как он соблазняет вас. Но ведь подумайте, и в этом случае и во всех других: разве здесь не ваша собственная инициатива, ваша отвага и дерзость?
И вдруг тоном приказа добавил:
— Думайте об Анне-Марии!
Она попыталась выполнить этот приказ, но перед ее закрытыми глазами неожиданно возникла Би. Может быть, ей напомнил Би дурманящий запах роз из сада?
И она стала повторять про себя строки письма, написанного ею накануне своему потерянному другу. Крики и жалобы, совершенно бесполезные, потому что Би никогда не прочтет их: «Я лишь хотела тебе сказать, что наступает еще один сиамский день для нас с тобой, и солнце, чьи первые лучи озаряют тебя, возвещает мне и мое пробуждение. Оно, это солнце, как звонарь, поднимающийся в урочный час к своим колоколам, находящий в своей пунктуальности радость. Это наше солнце и наш призыв. Мы неразрывны, и только небо может разлучить нас.
Я тянусь к тебе, а ты для меня за многими стенами, которые все говорят о твоем отсутствии. Но в мечтах я прижимаю тебя, еще не очнувшуюся ото сна, к своей груди, и мое дыхание увлажняет твои губы.
Я леплю тебя. Мои пальцы открывают тебе глаза, укладывают твои волосы, дарят твоим ногам шелковистую кожу и покрывают твое лицо нежным румянцем. Я воссоздаю тебя, моя прекрасная сестра, такой, какая ты есть.
Как на экране, показывает мне память твою поступь, и я подчиняю свою жизнь тебе: соразмеряю ее с ритмом твоих шагов, и эти часы точнее всех других. Я окутываю тебя светом утренней зари, поднимающейся из глубин пространства. Но я все еще планета без солнца.
Я ищу тебя среди деревьев, мой лесной родничок, у которого я смогу узнать покой, я знаю это. Припасть к тебе, вытянуться возле тебя и увидеть отражение своего лица в прозрачной воде. После долгих странствий и поисков я хочу возродиться твоей живительной влагой, мой родничок. Я хочу, чтобы ты освежила меня и чтобы ничто не могло оторвать меня от твоих губ. По утрам ты будешь смывать с моей души ночные видения, а вечером помогать забыть тяготы дня…» Волны желания, нежности, самозабвения окатывали ее душу. И она совсем не помнила, чья рука ласкает ее сейчас, чьи глаза всматриваются в нее, перед кем лежит она, бесстыдно раскинувшись на гранитном парапете.
И вот Марио и Эммануэль снова в гостиной.
— Как вы любите пить чай? — осведомляется она. — Положить вам восемь кусков сахара или четырнадцать? А может быть, вам хочется целый килограмм?
— Если вы не возражаете, — ответил он, — я бы предпочел одно дивное блюдо. И, посмотрев на нее внимательно, тихо произнес:
— Подойдите ко мне и сядьте рядом.
Она садится рядом, готовая приласкать его. Он отстраняется от ее руки, но она остается на месте, счастливая тем, что смотрит на него, готовая учиться дальше. Кто лучше него знает, что нужно делать, чтобы привести себя в исступление? Чем отличается это несказанное наслаждение собственным телом, которое она ощущает сейчас, от того, что испытывают мужчины, спрашивает она себя? Чем? И почему? Она представляет себе, как в глубине ее тела растет и пульсирует чужая плоть, как она расцветает в ее пальцах. И она не может понять, что происходит с ними обоими, она не может понять, его или себя любит она в эту минуту. Минуту высочайшего наслаждения.
Их губы полуоткрыты. Кто удовлетворен сильнее, он или она?
— Теперь будьте женщиной, — говорит он. Она не согласна; ей хочется быть для него мужчиной, так же, как она была женщиной для других женщин. Она объясняет ему это, спрашивает, почему бы ему не полюбить ее как мальчика.
— Не надо предлагать мне то, что я могу получить у других, — холодно возражает Марио.
И Эммануэль уступает, блузка снова снята, и Эммануэль улыбается своей сияющей наготе. Ее руки привычно скользя» — по своему телу, находят грудь, поднимают ее, потом пощипывают соски, и те тотчас же выставляют свои рожки, но руки неожиданно отпускают их, пробегают вдоль всего тела, опускаются к бедрам, медленно поглаживают их, словно успокаивая, и снова бегут вверх к подмышкам, на обратном пути оттуда снова встречают грудь и вознаграждают ее за долгое ожидание, как бы говоря: «Спасибо, что ты так терпеливо дожидалась нашего возвращения».
Ее губы трепещут в поисках других губ, грудь поднимается навстречу другой груди, тело стремится прижаться к другому телу. Но нет здесь другого тела, кроме ее собственного. И вот руки Эммануэль спускаются ниже, и как бы случайно пальцы ее находят крохотную точку, узкую щель в нежной розовой плоти, раздвигают ее, и начинается пошлепывание, подергивание, почти незаметное царапанье ногтями. Глаза ее закрыты, ягодицы напряжены, ноги раскинуты, и в сумерках она выглядит причудливым живым распятием.
Она ошеломлена собственными ласками, слезы появляются на ее ресницах, с губ срываются стоны; она плачет от собственной радости, не стесняется своих слез и в этом сладостном унижении черпает новые силы. Напрасно она старается продлить это дивное время ожидания, помиловать себя, не дать себе погрузиться без остатка, потерять то, что она сейчас испытывает. Нет, она не может, она не останавливается, она продолжает двигаться к тому рубежу, который — она знает — последний, который она никогда не сможет перейти, никогда…
Кисти ее рук выгибаются наподобие раковины моллюска, словно прикрывая от нескромного взгляда тайные прелести и в то же время сдерживая рвущуюся оттуда ярость; будто потоки наслаждения хлещут через Эммануэль, словно распались земля и небо, и она сама брошена на грудь наблюдающего за ней создания, как огромная белая птица.
Пальцы Марио сплелись с руками Эммануэль, и она не может понять, кто дарит ей эти восторги, — он или она сама.
Но вот он осторожно высвободился и положил женщину на шелковую обивку кресла. Она уткнулась лицом в шелк, черная грива разметалась по обнаженным плечам, спина все еще конвульсивно вздрагивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— Он признался мне, что без ума от вас, — сказал Марио. — Разве не жестоко было заставлять его мучиться? Эммануэль ничего не ответила, и он добавил:
— Или это слишком унизительно для вас?
— Ну что вы! Разумеется, нет, — возмутилась Эммануэль и неожиданно произнесла следующую сентенцию:
«Мужчина есть мужчина!».
— Конечно. Это один из тех голодных и жаждущих вашего тела, вашей груди, живота, губ, лона. Он так стремится дотронуться до вашего тела и погрузиться в него. С того самого дня, когда вы приехали, ему снились сны, как он соблазняет вас. Но ведь подумайте, и в этом случае и во всех других: разве здесь не ваша собственная инициатива, ваша отвага и дерзость?
И вдруг тоном приказа добавил:
— Думайте об Анне-Марии!
Она попыталась выполнить этот приказ, но перед ее закрытыми глазами неожиданно возникла Би. Может быть, ей напомнил Би дурманящий запах роз из сада?
И она стала повторять про себя строки письма, написанного ею накануне своему потерянному другу. Крики и жалобы, совершенно бесполезные, потому что Би никогда не прочтет их: «Я лишь хотела тебе сказать, что наступает еще один сиамский день для нас с тобой, и солнце, чьи первые лучи озаряют тебя, возвещает мне и мое пробуждение. Оно, это солнце, как звонарь, поднимающийся в урочный час к своим колоколам, находящий в своей пунктуальности радость. Это наше солнце и наш призыв. Мы неразрывны, и только небо может разлучить нас.
Я тянусь к тебе, а ты для меня за многими стенами, которые все говорят о твоем отсутствии. Но в мечтах я прижимаю тебя, еще не очнувшуюся ото сна, к своей груди, и мое дыхание увлажняет твои губы.
Я леплю тебя. Мои пальцы открывают тебе глаза, укладывают твои волосы, дарят твоим ногам шелковистую кожу и покрывают твое лицо нежным румянцем. Я воссоздаю тебя, моя прекрасная сестра, такой, какая ты есть.
Как на экране, показывает мне память твою поступь, и я подчиняю свою жизнь тебе: соразмеряю ее с ритмом твоих шагов, и эти часы точнее всех других. Я окутываю тебя светом утренней зари, поднимающейся из глубин пространства. Но я все еще планета без солнца.
Я ищу тебя среди деревьев, мой лесной родничок, у которого я смогу узнать покой, я знаю это. Припасть к тебе, вытянуться возле тебя и увидеть отражение своего лица в прозрачной воде. После долгих странствий и поисков я хочу возродиться твоей живительной влагой, мой родничок. Я хочу, чтобы ты освежила меня и чтобы ничто не могло оторвать меня от твоих губ. По утрам ты будешь смывать с моей души ночные видения, а вечером помогать забыть тяготы дня…» Волны желания, нежности, самозабвения окатывали ее душу. И она совсем не помнила, чья рука ласкает ее сейчас, чьи глаза всматриваются в нее, перед кем лежит она, бесстыдно раскинувшись на гранитном парапете.
И вот Марио и Эммануэль снова в гостиной.
— Как вы любите пить чай? — осведомляется она. — Положить вам восемь кусков сахара или четырнадцать? А может быть, вам хочется целый килограмм?
— Если вы не возражаете, — ответил он, — я бы предпочел одно дивное блюдо. И, посмотрев на нее внимательно, тихо произнес:
— Подойдите ко мне и сядьте рядом.
Она садится рядом, готовая приласкать его. Он отстраняется от ее руки, но она остается на месте, счастливая тем, что смотрит на него, готовая учиться дальше. Кто лучше него знает, что нужно делать, чтобы привести себя в исступление? Чем отличается это несказанное наслаждение собственным телом, которое она ощущает сейчас, от того, что испытывают мужчины, спрашивает она себя? Чем? И почему? Она представляет себе, как в глубине ее тела растет и пульсирует чужая плоть, как она расцветает в ее пальцах. И она не может понять, что происходит с ними обоими, она не может понять, его или себя любит она в эту минуту. Минуту высочайшего наслаждения.
Их губы полуоткрыты. Кто удовлетворен сильнее, он или она?
— Теперь будьте женщиной, — говорит он. Она не согласна; ей хочется быть для него мужчиной, так же, как она была женщиной для других женщин. Она объясняет ему это, спрашивает, почему бы ему не полюбить ее как мальчика.
— Не надо предлагать мне то, что я могу получить у других, — холодно возражает Марио.
И Эммануэль уступает, блузка снова снята, и Эммануэль улыбается своей сияющей наготе. Ее руки привычно скользя» — по своему телу, находят грудь, поднимают ее, потом пощипывают соски, и те тотчас же выставляют свои рожки, но руки неожиданно отпускают их, пробегают вдоль всего тела, опускаются к бедрам, медленно поглаживают их, словно успокаивая, и снова бегут вверх к подмышкам, на обратном пути оттуда снова встречают грудь и вознаграждают ее за долгое ожидание, как бы говоря: «Спасибо, что ты так терпеливо дожидалась нашего возвращения».
Ее губы трепещут в поисках других губ, грудь поднимается навстречу другой груди, тело стремится прижаться к другому телу. Но нет здесь другого тела, кроме ее собственного. И вот руки Эммануэль спускаются ниже, и как бы случайно пальцы ее находят крохотную точку, узкую щель в нежной розовой плоти, раздвигают ее, и начинается пошлепывание, подергивание, почти незаметное царапанье ногтями. Глаза ее закрыты, ягодицы напряжены, ноги раскинуты, и в сумерках она выглядит причудливым живым распятием.
Она ошеломлена собственными ласками, слезы появляются на ее ресницах, с губ срываются стоны; она плачет от собственной радости, не стесняется своих слез и в этом сладостном унижении черпает новые силы. Напрасно она старается продлить это дивное время ожидания, помиловать себя, не дать себе погрузиться без остатка, потерять то, что она сейчас испытывает. Нет, она не может, она не останавливается, она продолжает двигаться к тому рубежу, который — она знает — последний, который она никогда не сможет перейти, никогда…
Кисти ее рук выгибаются наподобие раковины моллюска, словно прикрывая от нескромного взгляда тайные прелести и в то же время сдерживая рвущуюся оттуда ярость; будто потоки наслаждения хлещут через Эммануэль, словно распались земля и небо, и она сама брошена на грудь наблюдающего за ней создания, как огромная белая птица.
Пальцы Марио сплелись с руками Эммануэль, и она не может понять, кто дарит ей эти восторги, — он или она сама.
Но вот он осторожно высвободился и положил женщину на шелковую обивку кресла. Она уткнулась лицом в шелк, черная грива разметалась по обнаженным плечам, спина все еще конвульсивно вздрагивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89