И действительно ли?.. Ну, раз он все-таки не наглухо ее…
— Чего-чего ты бормочешь? Сумеешь Наума домой-от возвернуть али нет? Ты прямо скажи, — потребовал куляший.
— Надо попробовать… Пикуля, послушай, а ты не замечал, работал ли Наум над этой дырой? Ну, изучал ее, или, может, чары творил?
— Вообще, не моего ума это дело, — словно бы с гордостью заявил домовой. — Но… да, замечал. Были чары.
— Суседушко, добрый дядько, хоть что-нибудь подскажи. Как это выглядело? — взмолился Упрям.
— Я в вашем ремесле не разбираюсь. Я дух простой, образований не проходил, обучений не кончал. Как выглядело?.. Ну, считай, обнаковенно: постоит Наум, лоб наморщит, потом руками помашет, позаклинает — и к бумагам. Черкнет строчку, перечитает — и обратно лоб морщит, и все по новой…
— Бумаги? Наум делал записи — где они лежат?
Упрям уже сорвался, было мчаться в читальню, но домовой остановил его:
— Куды? Молодь, все б тока носиться и носиться. А мне, старому, за тобой по жилью бегай? Туточки они, твои бумаги, вона, в тем ларечке лежат. Да не сломай, дубинушка великовозрастная! Все б ломать…
Упрям, слушая вполуха, вытащил из-под стола указанный ларец, прошептал заветное слово, подергал крышку — бесполезно. От досады аж челюсти свело. Так близка разгадка, и вдруг — надо же, напороться в своем доме на новое заклинание! Ученик чародея уже взялся за меч, примериваясь, как расколоть ларчик одним ударом и не повредить содержимое. Домовой решительно повис у него на руке, Для чего ему пришлось подпрыгнуть едва ли не выше собственного роста.
— А ну, положь железку! Для того, что ль, вещицу делали? У-у, охламон…
— Суседушко, но как же быть? Замка нет, слово его и берет, а без этих записей нам чародея не вернуть.
— Ну и не ломать же! — отпустив Упряма, домовой нарочитым жестом прижал руку к груди, точно за сердце схватился. Очень похоже на Наума, только левую сторону с правой перепутал. — Уф… ты, малец, запомни, повторять не стану: ломать чего-то в доме строго запрещается! На твою нетерпеливость вещей не напасешься. А Наум еще хозяйственным тебя называл…
— Но ведь иначе не получится.
— Не перебивай старших! Там посередке такая, пупочка есть — вот ее и дави. Ну, видишь? Ларчик-то просто открывается!
Да уж, куда проще… «Пупочка» терялась в витиеватом узоре, и Упрям не сразу нашел ее на ощупь. Нажал — слышно было, как повернулось что-то внутри ларчика, и крышка освободилась от зажима. Под ней обнаружилось несколько листов грубой серой бумаги. Упрям схватил их и поднес к глазам…
* * *
Как бурливы и текучи Дивнинские дни, так тихи и так неспешны вечера. Из освещенных лучинами окон тянет хлебом и кашей, щами, а где-то жарким. Сбегается к домам ребятня, чинно расходятся мужики с ярмарки, из хозяйских мастерских, из рядов ремесленных. На углу кожемяка распускает работников, и те шествуют посреди улицы, что-то шумно обсуждая, быть может — не стоит ли завернуть в корчму? И решаются — знать, сегодня жалованье получили. Лица усталые, но довольные. А ремесленным духом от них разит… Поодаль краснодеревщики, тоже артелью, но мудрее себя ведут, не спешат деньгу прогулять. И то сказать, работа у них прибыльная, не столь изматывающая, и народ они не буйный. За день друг на друга насмотрелись вдоволь, теперь попрощаться — и по домам, если только знакомцы по дороге не перехватят.
Народ встречается на перекрестках, рассаживается по завалинкам, лузгает семечки и обсуждает день; а где-то по корчмам купчина гуляет, барыш чествует, за удачную сделку — жертву в капище, а сам за бражный стол. Но на всем — отпечаток спокойствия и основательности.
А чуть позже город, сладко вздохнув, впадает в дрему, еще светятся окна, но семьи уже в сборе, все по лавкам у печи. Только самые неуемные, не слушая жениных жалоб на одну соседку да завистливых замечаний о наряде другой, выходят на крыльцо послушать предзакатную тишь, когда стихает ветер и отдаляются последние голоса. Когда нежная свежесть касается разгоряченных щек и единственно когда по-настоящему можно услышать — да не услышать даже, почуять — таинственный шепот листвы любимой яблони или вишни, растущей перед окнами; погладить по лохматой башке верного пса, прильнувшего к ноге; посчитать загорающиеся звезды и сбиться со счета; покоем подышать. Или вот сегодня — послушать, как, утихомиривая сверчков, падают на листву и дорожную пыль первые капли дождя.
Тих город раскинулся под холмом. Василиса не удержалась, приостановила лошадь, оглянулась, полюбовалась Дивным, пропуская мимо себя уже молчаливый, нагалдевшийся поезд.
— Побыстрей бы, Василиса Велиславна, — обратился к ней один из охранников. — Не то ведь промокнут все.
— Велика беда, — пожала княжна плечами, но лошадь с места тронула.
У вязантов задержались надолго. Там один слуга поссорился с парнями из княжеских конюшен. Ссора-то была короткой, но хозяин слуги, не отрицая вины последнего и признавая, что схлопотать за слова о подозрительном сходстве конюших и подопечных скакунов проще простого, уперся в вопросе наказания: мол, что-то одно надо было выбирать — или бока намять, или за ноги по нечищеному стойлу протащить, но ни в коем случае то и другое не смешивать. Конюшие, которые сами похабника в посольство и доставили, извинились, но вязант стал требовать, чтобы они определили, какое из двух наказаний было превышением необходимого возмездия, дабы самим подвергнуться этому излишку. Твердичи и вообще народ гордый, а уж молодежь, при кремле состоящая… Дело грозило обернуться худом. Не войной, конечно, но все-таки. Со всего посольства мигом стянулась прислуга, готовая силой добиться повиновения непокорных конюших. Те, в свою очередь, прямо намекнули заносчивому вязанту, что знатность его в Вязани — это одно, а в Тверди — совсем даже другое, походить с распухшим ухом ничуть не помешает. Вязант схватился за сердце (они там у себя знать вознесли до небес, и вельможи искренне считали, что неприкосновенны для «смердов», как себя ни веди). Появился глава посольства Витас Константин — человек вполне разумный, — но в причинах шума не разобрался и потому потребовал самого одесника Накрута, дабы объяснил, почему слуги кремлевские над вязантами разбойничают…
Тут Василиса и подвернулась.
Очень удачно девичья ватага отвлекла внимание и остудила горячие головы. Тем не менее, разговоров было много (вязанты, устыдившись мелочности происшествия, впали в болезненную велеречивость). Потом еще хозяйственными вопросами занимались, и только потом княжне удалось поговорить с Витасом наедине.
Если у вендов она была уверена, что идет по правильному следу, то здесь настораживающих сведений не было, а чутье молчало. И Василиса вела разговор тоньше, туманно намекала на грозящие беды, на неслучайность болезни Наума, на какие-то странности в Иноземном подворье, стараясь подвести к мысли, что ответственных за эти странности может оказаться много, и лучше бы, чтобы много оказалось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
— Чего-чего ты бормочешь? Сумеешь Наума домой-от возвернуть али нет? Ты прямо скажи, — потребовал куляший.
— Надо попробовать… Пикуля, послушай, а ты не замечал, работал ли Наум над этой дырой? Ну, изучал ее, или, может, чары творил?
— Вообще, не моего ума это дело, — словно бы с гордостью заявил домовой. — Но… да, замечал. Были чары.
— Суседушко, добрый дядько, хоть что-нибудь подскажи. Как это выглядело? — взмолился Упрям.
— Я в вашем ремесле не разбираюсь. Я дух простой, образований не проходил, обучений не кончал. Как выглядело?.. Ну, считай, обнаковенно: постоит Наум, лоб наморщит, потом руками помашет, позаклинает — и к бумагам. Черкнет строчку, перечитает — и обратно лоб морщит, и все по новой…
— Бумаги? Наум делал записи — где они лежат?
Упрям уже сорвался, было мчаться в читальню, но домовой остановил его:
— Куды? Молодь, все б тока носиться и носиться. А мне, старому, за тобой по жилью бегай? Туточки они, твои бумаги, вона, в тем ларечке лежат. Да не сломай, дубинушка великовозрастная! Все б ломать…
Упрям, слушая вполуха, вытащил из-под стола указанный ларец, прошептал заветное слово, подергал крышку — бесполезно. От досады аж челюсти свело. Так близка разгадка, и вдруг — надо же, напороться в своем доме на новое заклинание! Ученик чародея уже взялся за меч, примериваясь, как расколоть ларчик одним ударом и не повредить содержимое. Домовой решительно повис у него на руке, Для чего ему пришлось подпрыгнуть едва ли не выше собственного роста.
— А ну, положь железку! Для того, что ль, вещицу делали? У-у, охламон…
— Суседушко, но как же быть? Замка нет, слово его и берет, а без этих записей нам чародея не вернуть.
— Ну и не ломать же! — отпустив Упряма, домовой нарочитым жестом прижал руку к груди, точно за сердце схватился. Очень похоже на Наума, только левую сторону с правой перепутал. — Уф… ты, малец, запомни, повторять не стану: ломать чего-то в доме строго запрещается! На твою нетерпеливость вещей не напасешься. А Наум еще хозяйственным тебя называл…
— Но ведь иначе не получится.
— Не перебивай старших! Там посередке такая, пупочка есть — вот ее и дави. Ну, видишь? Ларчик-то просто открывается!
Да уж, куда проще… «Пупочка» терялась в витиеватом узоре, и Упрям не сразу нашел ее на ощупь. Нажал — слышно было, как повернулось что-то внутри ларчика, и крышка освободилась от зажима. Под ней обнаружилось несколько листов грубой серой бумаги. Упрям схватил их и поднес к глазам…
* * *
Как бурливы и текучи Дивнинские дни, так тихи и так неспешны вечера. Из освещенных лучинами окон тянет хлебом и кашей, щами, а где-то жарким. Сбегается к домам ребятня, чинно расходятся мужики с ярмарки, из хозяйских мастерских, из рядов ремесленных. На углу кожемяка распускает работников, и те шествуют посреди улицы, что-то шумно обсуждая, быть может — не стоит ли завернуть в корчму? И решаются — знать, сегодня жалованье получили. Лица усталые, но довольные. А ремесленным духом от них разит… Поодаль краснодеревщики, тоже артелью, но мудрее себя ведут, не спешат деньгу прогулять. И то сказать, работа у них прибыльная, не столь изматывающая, и народ они не буйный. За день друг на друга насмотрелись вдоволь, теперь попрощаться — и по домам, если только знакомцы по дороге не перехватят.
Народ встречается на перекрестках, рассаживается по завалинкам, лузгает семечки и обсуждает день; а где-то по корчмам купчина гуляет, барыш чествует, за удачную сделку — жертву в капище, а сам за бражный стол. Но на всем — отпечаток спокойствия и основательности.
А чуть позже город, сладко вздохнув, впадает в дрему, еще светятся окна, но семьи уже в сборе, все по лавкам у печи. Только самые неуемные, не слушая жениных жалоб на одну соседку да завистливых замечаний о наряде другой, выходят на крыльцо послушать предзакатную тишь, когда стихает ветер и отдаляются последние голоса. Когда нежная свежесть касается разгоряченных щек и единственно когда по-настоящему можно услышать — да не услышать даже, почуять — таинственный шепот листвы любимой яблони или вишни, растущей перед окнами; погладить по лохматой башке верного пса, прильнувшего к ноге; посчитать загорающиеся звезды и сбиться со счета; покоем подышать. Или вот сегодня — послушать, как, утихомиривая сверчков, падают на листву и дорожную пыль первые капли дождя.
Тих город раскинулся под холмом. Василиса не удержалась, приостановила лошадь, оглянулась, полюбовалась Дивным, пропуская мимо себя уже молчаливый, нагалдевшийся поезд.
— Побыстрей бы, Василиса Велиславна, — обратился к ней один из охранников. — Не то ведь промокнут все.
— Велика беда, — пожала княжна плечами, но лошадь с места тронула.
У вязантов задержались надолго. Там один слуга поссорился с парнями из княжеских конюшен. Ссора-то была короткой, но хозяин слуги, не отрицая вины последнего и признавая, что схлопотать за слова о подозрительном сходстве конюших и подопечных скакунов проще простого, уперся в вопросе наказания: мол, что-то одно надо было выбирать — или бока намять, или за ноги по нечищеному стойлу протащить, но ни в коем случае то и другое не смешивать. Конюшие, которые сами похабника в посольство и доставили, извинились, но вязант стал требовать, чтобы они определили, какое из двух наказаний было превышением необходимого возмездия, дабы самим подвергнуться этому излишку. Твердичи и вообще народ гордый, а уж молодежь, при кремле состоящая… Дело грозило обернуться худом. Не войной, конечно, но все-таки. Со всего посольства мигом стянулась прислуга, готовая силой добиться повиновения непокорных конюших. Те, в свою очередь, прямо намекнули заносчивому вязанту, что знатность его в Вязани — это одно, а в Тверди — совсем даже другое, походить с распухшим ухом ничуть не помешает. Вязант схватился за сердце (они там у себя знать вознесли до небес, и вельможи искренне считали, что неприкосновенны для «смердов», как себя ни веди). Появился глава посольства Витас Константин — человек вполне разумный, — но в причинах шума не разобрался и потому потребовал самого одесника Накрута, дабы объяснил, почему слуги кремлевские над вязантами разбойничают…
Тут Василиса и подвернулась.
Очень удачно девичья ватага отвлекла внимание и остудила горячие головы. Тем не менее, разговоров было много (вязанты, устыдившись мелочности происшествия, впали в болезненную велеречивость). Потом еще хозяйственными вопросами занимались, и только потом княжне удалось поговорить с Витасом наедине.
Если у вендов она была уверена, что идет по правильному следу, то здесь настораживающих сведений не было, а чутье молчало. И Василиса вела разговор тоньше, туманно намекала на грозящие беды, на неслучайность болезни Наума, на какие-то странности в Иноземном подворье, стараясь подвести к мысли, что ответственных за эти странности может оказаться много, и лучше бы, чтобы много оказалось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119