Этот запах ассоциировался с больницей, доброй сиделкой, облегчением боли, и на мгновение она снова поверила в то, во что уже не могла верить. Но это мгновение миновало, и все существо ее затопил леденящий ужас. Ее тело забилось в панических конвульсиях, но вскоре обмякло. Крепко стянутые жгуты не подались ни на миллиметр. Сопротивление было бесполезно. Медленно, неохотно она открыла глаза.
Кадар — она знала его под другим именем — сидел перед ней, развалившись в кресле от Чарльза Эймса. Его вытянутые ноги покоились на удобной подставке. В руках он держал широкий, сужающийся кверху бокал с коньяком. Он поднял его, слегка качнул, осторожно втянул носом пары напитка и зажмурился, наслаждаясь ароматом. Потом медленно поднес бокал ко рту, пригубил золотистую жидкость и снова уютно устроил его в ладонях. На нем были черная, шелковая, расстегнутая на груди рубашка и белые мягкие брюки. Он был бос. От него веяло покоем и умиротворением — ни дать ни взять хозяин дома, наслаждающийся досугом. Глаза его блестели от удовольствия.
— Я думаю, — заговорил он, — тебя интересует, где ты и что с тобой происходит. Ты, наверное, пытаешься освежить в своей памяти недавние события. Кивни, если я прав.
Она смотрела на него, широко раскрыв глаза над белой полосой пластыря. Большие и взволнованные, они были прекрасны. Шли секунды; затем она кивнула.
— Мы занимались любовью, — сказал он. — Если быть точным, недавно мы закончили довольно энергичный раунд в позе “шестьдесят девять” с небольшими вариациями — припоминаешь? Ты была очень хороша, я бы даже сказал, великолепна. Но, в конце концов, ты всегда славилась своим чувственным талантом, а я, должен сказать без ложной скромности, очень неплохой учитель. Ты согласна?
Она кивнула, на этот раз поспешно, стараясь угодить. Это всего лишь экзотическая сексуальная игра, и на самом деле он не сделает ей ничего плохого. Она старалась заставить себя поверить в это. Она слышала, как колотится ее сердце.
— Извини за кляп, — продолжал он, — но швейцарцы терпеть не могут шума. Сейчас я расскажу тебе, как впервые узнал об этом. Ох, и удивился же я — можешь себе представить!
Это случилось вскоре после моего первого приезда в Берн. Это было очень давно, моя радость: тогда ты была еще пухленькой розовощекой девочкой. Однажды, около полуночи, я по наивности решил принять ванну. Причиной этому послужил, насколько мне помнится, очаровательный молодой турок, официант из ресторана “Мевенлик”, хотя я могу и ошибаться.
Как бы там ни было, я ублажал мыльной губкой свой натруженный пение, распевая во все горло “Песню волжских рыбаков”, и вдруг раздался звонок в дверь. Поначалу я решил не обращать на это внимания: что может быть неприятней, чем вылезать из теплой ванны, едва успев в нее забраться, — но в дверь продолжали трезвонить. Я выругался на нескольких языках и пошлепал открывать. Но, Боже милосердный! На пороге стоял отнюдь не мой очаровательный официант, сгорающий от страсти, а парочка учтивых бернских полицейских.
Некие неизвестные мне соседи, обуреваемые гражданским долгом и явной нелюбовью к русским народным песням, позвонили в полицию. И вежливые полисмены, к моему ужасу, удивлению и смущению, сообщили мне абсолютно неправдоподобную новость: оказывается, у них есть закон или какое-то постановление, категорически запрещающее принимать ванну или душ, или пользоваться стиральной машиной, или производить иные действия, способные своим шумом потревожить мирных жителей Берна, с десяти вечера до восьми утра. Вот так. А сейчас — два часа ночи, и мне пришлось заклеить тебе рот, чтобы ты не визжала и не нарушала закон.
Кадар осушил бокал. Затем снова наполнил его из хрустального графина, стоявшего на низком стеклянном столике. Рядом с графином была ванночка из нержавеющей стали, а в ней — мокрое сложенное полотенце.
— Теперь два слова о том, что произошло после наших сексуальных забав. Ты уснула; я тоже немного подремал; потом аккуратно стукнул тебя в особую точку на затылке, чтобы ты потеряла сознание. Это, если тебе интересно знать, прием из индийской борьбы, которая называется “каларипаит”. Затем я устроился в этом кресле, выпил немного коньяку и, ожидая, когда ты придешь в себя, прочитал пару сонетов Шекспира. Твой обморок немного затянулся, и поскольку у меня не нашлось ароматической соли, столь любимой благовоспитанными леди в более цивилизованные времена, я попросту освежил твое пылающее чело влажным полотенцем. Как видишь, этого оказалось достаточно.
Ты можешь спросить, зачем я все это сделал. Этот вопрос написан на твоем лице. Что ж, моя дорогая, я отвечу: причиной всему дисциплина. Ты сделала то, чего не должна была делать, — пусть из самых лучших побуждений, но это не имеет значения. Ты все равно должна быть наказана.
Я хочу, чтобы ты взглянула на ситуацию с моей точки зрения. Ты, похоже, думаешь, что наша маленькая группа в Швейцарии — главное дело моей жизни, и не понимаешь, что у меня масса таких групп, разбросанных по всему миру, — в Европе, в Америке, на Ближнем Востоке. И если я хочу контролировать свое дело — не забывай, что я часто бываю в отъездах, — то без жесткой дисциплины мне не обойтись. Дисциплина — это основа моего интернационального бизнеса, а подтачивать основы я никому не позволю.
Я выработал собственный стиль менеджмента, собственную стратегию и тактику, еще когда учился в Гарварде. Мне помогло в этом изучение стиля работы крупных компаний, производителей моющих средств, — таких, как “Проктер энд Гэмбл” и “Юниливер”. Для каждой области рынка у них имеется своя продукция. И я подумал, что такая стратегия вполне годится, чтобы использовать в коммерческих целях поднимающуюся волну терроризма: всю эту ненависть, глупость, идеализм и страсть к разрушению надо разумно классифицировать и использовать, так сказать, по назначению. И я решил действовать точно так же, как “Проктер энд Гэмбл”; только роль стирального порошка выполняют у меня террористические группы. Каждая маленькая группка фанатиков обслуживает свою маленькую область рынка. У каждой группки свои правила, свои идеалы, свои клятвы и ритуалы, которые кажутся ее членам жизненно важными, но цель всего этого одна — приносить мне прибыль.
Я ищу только выгоды. Мне плевать на права палестинцев и автономию басков; я не жажду эпатировать швейцарский истэблишмент. Меня интересуют только деньги, которые можно снова вложить в дело и получить еще больше, и так без конца.
Он замолчал и поднял перед собой хрустальный бокал. Слегка покачивая его, он сосредоточенно наблюдал, как искрится на свету ароматная золотистая жидкость. Наконец он снова перевел взгляд на обнаженную девушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
Кадар — она знала его под другим именем — сидел перед ней, развалившись в кресле от Чарльза Эймса. Его вытянутые ноги покоились на удобной подставке. В руках он держал широкий, сужающийся кверху бокал с коньяком. Он поднял его, слегка качнул, осторожно втянул носом пары напитка и зажмурился, наслаждаясь ароматом. Потом медленно поднес бокал ко рту, пригубил золотистую жидкость и снова уютно устроил его в ладонях. На нем были черная, шелковая, расстегнутая на груди рубашка и белые мягкие брюки. Он был бос. От него веяло покоем и умиротворением — ни дать ни взять хозяин дома, наслаждающийся досугом. Глаза его блестели от удовольствия.
— Я думаю, — заговорил он, — тебя интересует, где ты и что с тобой происходит. Ты, наверное, пытаешься освежить в своей памяти недавние события. Кивни, если я прав.
Она смотрела на него, широко раскрыв глаза над белой полосой пластыря. Большие и взволнованные, они были прекрасны. Шли секунды; затем она кивнула.
— Мы занимались любовью, — сказал он. — Если быть точным, недавно мы закончили довольно энергичный раунд в позе “шестьдесят девять” с небольшими вариациями — припоминаешь? Ты была очень хороша, я бы даже сказал, великолепна. Но, в конце концов, ты всегда славилась своим чувственным талантом, а я, должен сказать без ложной скромности, очень неплохой учитель. Ты согласна?
Она кивнула, на этот раз поспешно, стараясь угодить. Это всего лишь экзотическая сексуальная игра, и на самом деле он не сделает ей ничего плохого. Она старалась заставить себя поверить в это. Она слышала, как колотится ее сердце.
— Извини за кляп, — продолжал он, — но швейцарцы терпеть не могут шума. Сейчас я расскажу тебе, как впервые узнал об этом. Ох, и удивился же я — можешь себе представить!
Это случилось вскоре после моего первого приезда в Берн. Это было очень давно, моя радость: тогда ты была еще пухленькой розовощекой девочкой. Однажды, около полуночи, я по наивности решил принять ванну. Причиной этому послужил, насколько мне помнится, очаровательный молодой турок, официант из ресторана “Мевенлик”, хотя я могу и ошибаться.
Как бы там ни было, я ублажал мыльной губкой свой натруженный пение, распевая во все горло “Песню волжских рыбаков”, и вдруг раздался звонок в дверь. Поначалу я решил не обращать на это внимания: что может быть неприятней, чем вылезать из теплой ванны, едва успев в нее забраться, — но в дверь продолжали трезвонить. Я выругался на нескольких языках и пошлепал открывать. Но, Боже милосердный! На пороге стоял отнюдь не мой очаровательный официант, сгорающий от страсти, а парочка учтивых бернских полицейских.
Некие неизвестные мне соседи, обуреваемые гражданским долгом и явной нелюбовью к русским народным песням, позвонили в полицию. И вежливые полисмены, к моему ужасу, удивлению и смущению, сообщили мне абсолютно неправдоподобную новость: оказывается, у них есть закон или какое-то постановление, категорически запрещающее принимать ванну или душ, или пользоваться стиральной машиной, или производить иные действия, способные своим шумом потревожить мирных жителей Берна, с десяти вечера до восьми утра. Вот так. А сейчас — два часа ночи, и мне пришлось заклеить тебе рот, чтобы ты не визжала и не нарушала закон.
Кадар осушил бокал. Затем снова наполнил его из хрустального графина, стоявшего на низком стеклянном столике. Рядом с графином была ванночка из нержавеющей стали, а в ней — мокрое сложенное полотенце.
— Теперь два слова о том, что произошло после наших сексуальных забав. Ты уснула; я тоже немного подремал; потом аккуратно стукнул тебя в особую точку на затылке, чтобы ты потеряла сознание. Это, если тебе интересно знать, прием из индийской борьбы, которая называется “каларипаит”. Затем я устроился в этом кресле, выпил немного коньяку и, ожидая, когда ты придешь в себя, прочитал пару сонетов Шекспира. Твой обморок немного затянулся, и поскольку у меня не нашлось ароматической соли, столь любимой благовоспитанными леди в более цивилизованные времена, я попросту освежил твое пылающее чело влажным полотенцем. Как видишь, этого оказалось достаточно.
Ты можешь спросить, зачем я все это сделал. Этот вопрос написан на твоем лице. Что ж, моя дорогая, я отвечу: причиной всему дисциплина. Ты сделала то, чего не должна была делать, — пусть из самых лучших побуждений, но это не имеет значения. Ты все равно должна быть наказана.
Я хочу, чтобы ты взглянула на ситуацию с моей точки зрения. Ты, похоже, думаешь, что наша маленькая группа в Швейцарии — главное дело моей жизни, и не понимаешь, что у меня масса таких групп, разбросанных по всему миру, — в Европе, в Америке, на Ближнем Востоке. И если я хочу контролировать свое дело — не забывай, что я часто бываю в отъездах, — то без жесткой дисциплины мне не обойтись. Дисциплина — это основа моего интернационального бизнеса, а подтачивать основы я никому не позволю.
Я выработал собственный стиль менеджмента, собственную стратегию и тактику, еще когда учился в Гарварде. Мне помогло в этом изучение стиля работы крупных компаний, производителей моющих средств, — таких, как “Проктер энд Гэмбл” и “Юниливер”. Для каждой области рынка у них имеется своя продукция. И я подумал, что такая стратегия вполне годится, чтобы использовать в коммерческих целях поднимающуюся волну терроризма: всю эту ненависть, глупость, идеализм и страсть к разрушению надо разумно классифицировать и использовать, так сказать, по назначению. И я решил действовать точно так же, как “Проктер энд Гэмбл”; только роль стирального порошка выполняют у меня террористические группы. Каждая маленькая группка фанатиков обслуживает свою маленькую область рынка. У каждой группки свои правила, свои идеалы, свои клятвы и ритуалы, которые кажутся ее членам жизненно важными, но цель всего этого одна — приносить мне прибыль.
Я ищу только выгоды. Мне плевать на права палестинцев и автономию басков; я не жажду эпатировать швейцарский истэблишмент. Меня интересуют только деньги, которые можно снова вложить в дело и получить еще больше, и так без конца.
Он замолчал и поднял перед собой хрустальный бокал. Слегка покачивая его, он сосредоточенно наблюдал, как искрится на свету ароматная золотистая жидкость. Наконец он снова перевел взгляд на обнаженную девушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164