Останавливается машина, и выходит он, Сашья.
Она удивленно смотрит на меня.
Отец купил машину год назад, назанимав по всем родственникам: тридцать пять лет была его мечта; и когда я дома, и мы в мире, то езжу, конечно, я, права у меня еще с десятого класса, папа помог, а скорость — это моя ненормальная обычность передвижения. И стихия.
— Я тебе потом объясню. — Я улыбаюсь, как он рассказывает. Мне забавно.
— Останавливается он, ну в пяти только лишь сантиметрах от меня, выходит и говорит: что случилось?
— Как, говорю, что случилось, купил проклятый «мерседес» и не понимаю, зачем он мне нужен был. — Что-нибудь с машиной случилось, сломалась? — Нет, говорю я. — А с пальцем что? — спрашивает он. Вот палец, говорю, поломался. Тут он смотрит и бледнеет, кажется. Потом берет меня, сажает к себе, и мы несемся так, как никогда в жизни не ездил я. Думаю, бог с ним, с пальцем, лишь бы у него права навсегда не забрали. (Знал, как дорого стоят!) За всю дорогу задал только один вопрос: вы с Кавказа?
Привозит он меня к приятной женщине, домой, Лиля Некерман называется, хирург, подруга его матери, ослепительная женщина, я тебе скажу! Но старше тебя, Наташья. Не переживай.
Мы улыбаемся, я потягиваю скромно вино. (Герой!..)
— Она смотрит на мой палец и говорит: возможно, поздно — с ним говорит, я пациент для нее. Я ей говорю: слушай, доктор, я понимаю, что поздно, убери только, чтоб не болтался. Она смотрит на меня, не улыбается.
— Лилечка, — говорит он, — попробуем, пожалуйста.
И они как угорелые несутся в Склифосовского, где она и ее друзья работали, я сижу сзади, как будто меня это не касается. Но я сосчитал: пятнадцать красных светофоров он проехал, точно. Ужас, что было. После этого я в жизни ничего, даже ОБХСС, уже не боялся.
— Три часа она и еще двое ребят мой палец делали, я думал, лучше бы мне не рождаться. Потом он так же быстро отвез меня к моей машине и умчался: у него там с отцом свое расписание было, и он опаздывал. Даже имени не сказал, как ветром сдуло. Одно я понял, что живет где-то недалеко от этого места. Смотрю на свой забинтованный палец и думаю: зачем мне эта машина. Два дня я, как дурной дурак, сторожил его на этой набережной и поймал наконец-таки. Какой там поймал! Если бы он во двор не поворачивал, опять спеша ко времени, никогда бы в жизни не догнал. Так я с ним познакомился.
— А палец? — говорит Наташа.
— Ты посмотрите на этот палец, Наташья, красавец, лучше, чем остальные девять. С половиной. Я потом доктору — ослепительная женщина, но старше тебя — и этим ребятам — хирурги, то ли анестезиологи — такой банкет в больнице устроил, пол-"Иверии" туда вывез, даже инвалиды ели шашлык у меня.
— Выпьем, ладно, за твой палец, — говорю я, и мне неудобно, что он рассказал ей все это и в та— ком виде. Все было гораздо проще, хотя и быстро. Но это же Торнике и он, кажется, любит меня.
— Не за мой палец, а за твой! Зураб, — щелкает он. Тот возникает из ниоткуда. — Ты видишь этот палец?
— Да, Торнике Мамедович, — кивает тот.
— Он тебе нравится?
— Хороший палец. Он у вас лучший среди десяти.
— Так это не мой палец, а его, он ему принадлежит.
— Тогда он еще прекрасней, раз дорогому гостю принадлежит.
— Поэтому выпьем за Сашью, моего дорогого друга и спасителя, за его дорогое и дрожайшее здоровье!
Мы пьем и смеемся.
— Наташья, а теперь скажите, зачем я купил этот «мерседес», я на него с тех пор глядеть и ездить не могу?!
Она кивает, улыбаясь.
— Прекрасная вы женщина, и зачем я женат. Мы смеемся. И пьем.
— Торнике, а как Нана?
— Она приедет к трем, попозже, меня забирать. К ней младший брат приехал, она его катает.
И он опять уходит, его зовут.
— Ты хороший, — говорит она, — я тебя еще раз поцелую, можно? — И мы целуемся.
А стол заставляется уже горячим, открывается новое вино, Зураб плывет и летает, а не служит.
Я с ужасом думаю, как я буду расплачиваться (прямо хоть вином ей подаренным торгуй назад, у, мешки денежные!), и надеюсь только на то, что Торнике поверит моим долговым обязательствам, и завтра, в Москве, я ему верну.
А ее, кажется, ничего вокруг не интересует, она только смотрит на меня. Я смотрю на нее, и глаза наши впиваются друг в друга.
В ресторане веселье идет полным ходом, звучит — играет гитарная музыка, ревут усилители, колонки, кто-то пляшет, кто-то полураздевается, это, наверно, из центровых девочек (взятых сюда богачами).
Торнике никак не может вырваться и вернуться к нам.
Появляется Нана и сразу узнает меня.
— Ой, Сашенька, здравствуй! Как ты сюда попал, кого угодно ожидала увидеть, только не тебя. Я рада!
— Познакомьтесь, — я встаю. — Наташа, Нана.
— Очень приятно.
— Почему ж ты мне не сказал, я бы раньше приехала. — Я целую ей руку и пододвигаю стул. Она садится.
— Ничего, если в бокал мужа? — Мне не хочется звать Зураба.
— Конечно, Сашенька, о чем ты спрашиваешь.
Где он, кстати? — Но Торнике уже рядом, Зураб сообщил.
— Я всегда рядом, дарагая, и слежу за тобой пристально.
Мы улыбаемся. Зураб уже несет бокал, приборы, второй официант ставит стул. Наливают еще вина.
— Торнике, чем от тебя пахнет?
Он не успевает ответить, его опять отзывают на кухню. Он уходит своей красивой походкой уставшего грузина.
— Вот так всегда, наберется по столам, никому отказать не может, гостеприимство, долг, друзья, а наутро я с ним мучаюсь, когда он умирает от мигрени, которой головная боль называется.
— У вас очень приятный муж, — говорит Наташа.
И это первый мужчина, которого, я слышу, она хвалит.
— Да, он неплохой, Торнике, только я очень переживаю за него с этим рестораном. Это ж все очень… вы понимаете меня.
Наташа кивает ей. В Москве это и, правда, феноменально, что он делает.
— Я уже забыла, когда жила спокойно и спала нормально.
Наташа смотрит на нее и быстро закуривает, сочувственно кивая.
Нана — очень изящная уверенная грузинка с большими, как два миндаля, глазами.
— Ой, вы счастливая, можете курить.
— Пожалуйста, — говорит Наташа.
— Что вы, он меня съест сразу, не разрешает курить ни за что. Убить готов, если я заикаюсь только. Саша вам разрешает, да?
Она смотрит на меня, мне, конечно, приятно такое построение фразы.
— У-у, не то, чтобы да, но что поделаешь, она взрослая девочка уже. — Она моментально тушит сигарету, без звука.
Мы смеемся.
— Вот видите, все они одинаковые, — говорит Нана. — Ну, Сашенька, как твои дела, чем ты занимаешься? — И мы разговариваем, она очень умная женщина, Нана, природно, от земли, и мне приятно с ней разговаривать.
Возникает Торнике и садится. Мы пьем долго.
Наташу опять начинают приглашать танцевать, но Торнике, сидя рядом, отвечает, что сегодня это его девушка и она ни с кем никуда не идет.
Я ему благодарен, я бы не пережил этого: если бы кто-то брался за ее тело, фигуру, платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
Она удивленно смотрит на меня.
Отец купил машину год назад, назанимав по всем родственникам: тридцать пять лет была его мечта; и когда я дома, и мы в мире, то езжу, конечно, я, права у меня еще с десятого класса, папа помог, а скорость — это моя ненормальная обычность передвижения. И стихия.
— Я тебе потом объясню. — Я улыбаюсь, как он рассказывает. Мне забавно.
— Останавливается он, ну в пяти только лишь сантиметрах от меня, выходит и говорит: что случилось?
— Как, говорю, что случилось, купил проклятый «мерседес» и не понимаю, зачем он мне нужен был. — Что-нибудь с машиной случилось, сломалась? — Нет, говорю я. — А с пальцем что? — спрашивает он. Вот палец, говорю, поломался. Тут он смотрит и бледнеет, кажется. Потом берет меня, сажает к себе, и мы несемся так, как никогда в жизни не ездил я. Думаю, бог с ним, с пальцем, лишь бы у него права навсегда не забрали. (Знал, как дорого стоят!) За всю дорогу задал только один вопрос: вы с Кавказа?
Привозит он меня к приятной женщине, домой, Лиля Некерман называется, хирург, подруга его матери, ослепительная женщина, я тебе скажу! Но старше тебя, Наташья. Не переживай.
Мы улыбаемся, я потягиваю скромно вино. (Герой!..)
— Она смотрит на мой палец и говорит: возможно, поздно — с ним говорит, я пациент для нее. Я ей говорю: слушай, доктор, я понимаю, что поздно, убери только, чтоб не болтался. Она смотрит на меня, не улыбается.
— Лилечка, — говорит он, — попробуем, пожалуйста.
И они как угорелые несутся в Склифосовского, где она и ее друзья работали, я сижу сзади, как будто меня это не касается. Но я сосчитал: пятнадцать красных светофоров он проехал, точно. Ужас, что было. После этого я в жизни ничего, даже ОБХСС, уже не боялся.
— Три часа она и еще двое ребят мой палец делали, я думал, лучше бы мне не рождаться. Потом он так же быстро отвез меня к моей машине и умчался: у него там с отцом свое расписание было, и он опаздывал. Даже имени не сказал, как ветром сдуло. Одно я понял, что живет где-то недалеко от этого места. Смотрю на свой забинтованный палец и думаю: зачем мне эта машина. Два дня я, как дурной дурак, сторожил его на этой набережной и поймал наконец-таки. Какой там поймал! Если бы он во двор не поворачивал, опять спеша ко времени, никогда бы в жизни не догнал. Так я с ним познакомился.
— А палец? — говорит Наташа.
— Ты посмотрите на этот палец, Наташья, красавец, лучше, чем остальные девять. С половиной. Я потом доктору — ослепительная женщина, но старше тебя — и этим ребятам — хирурги, то ли анестезиологи — такой банкет в больнице устроил, пол-"Иверии" туда вывез, даже инвалиды ели шашлык у меня.
— Выпьем, ладно, за твой палец, — говорю я, и мне неудобно, что он рассказал ей все это и в та— ком виде. Все было гораздо проще, хотя и быстро. Но это же Торнике и он, кажется, любит меня.
— Не за мой палец, а за твой! Зураб, — щелкает он. Тот возникает из ниоткуда. — Ты видишь этот палец?
— Да, Торнике Мамедович, — кивает тот.
— Он тебе нравится?
— Хороший палец. Он у вас лучший среди десяти.
— Так это не мой палец, а его, он ему принадлежит.
— Тогда он еще прекрасней, раз дорогому гостю принадлежит.
— Поэтому выпьем за Сашью, моего дорогого друга и спасителя, за его дорогое и дрожайшее здоровье!
Мы пьем и смеемся.
— Наташья, а теперь скажите, зачем я купил этот «мерседес», я на него с тех пор глядеть и ездить не могу?!
Она кивает, улыбаясь.
— Прекрасная вы женщина, и зачем я женат. Мы смеемся. И пьем.
— Торнике, а как Нана?
— Она приедет к трем, попозже, меня забирать. К ней младший брат приехал, она его катает.
И он опять уходит, его зовут.
— Ты хороший, — говорит она, — я тебя еще раз поцелую, можно? — И мы целуемся.
А стол заставляется уже горячим, открывается новое вино, Зураб плывет и летает, а не служит.
Я с ужасом думаю, как я буду расплачиваться (прямо хоть вином ей подаренным торгуй назад, у, мешки денежные!), и надеюсь только на то, что Торнике поверит моим долговым обязательствам, и завтра, в Москве, я ему верну.
А ее, кажется, ничего вокруг не интересует, она только смотрит на меня. Я смотрю на нее, и глаза наши впиваются друг в друга.
В ресторане веселье идет полным ходом, звучит — играет гитарная музыка, ревут усилители, колонки, кто-то пляшет, кто-то полураздевается, это, наверно, из центровых девочек (взятых сюда богачами).
Торнике никак не может вырваться и вернуться к нам.
Появляется Нана и сразу узнает меня.
— Ой, Сашенька, здравствуй! Как ты сюда попал, кого угодно ожидала увидеть, только не тебя. Я рада!
— Познакомьтесь, — я встаю. — Наташа, Нана.
— Очень приятно.
— Почему ж ты мне не сказал, я бы раньше приехала. — Я целую ей руку и пододвигаю стул. Она садится.
— Ничего, если в бокал мужа? — Мне не хочется звать Зураба.
— Конечно, Сашенька, о чем ты спрашиваешь.
Где он, кстати? — Но Торнике уже рядом, Зураб сообщил.
— Я всегда рядом, дарагая, и слежу за тобой пристально.
Мы улыбаемся. Зураб уже несет бокал, приборы, второй официант ставит стул. Наливают еще вина.
— Торнике, чем от тебя пахнет?
Он не успевает ответить, его опять отзывают на кухню. Он уходит своей красивой походкой уставшего грузина.
— Вот так всегда, наберется по столам, никому отказать не может, гостеприимство, долг, друзья, а наутро я с ним мучаюсь, когда он умирает от мигрени, которой головная боль называется.
— У вас очень приятный муж, — говорит Наташа.
И это первый мужчина, которого, я слышу, она хвалит.
— Да, он неплохой, Торнике, только я очень переживаю за него с этим рестораном. Это ж все очень… вы понимаете меня.
Наташа кивает ей. В Москве это и, правда, феноменально, что он делает.
— Я уже забыла, когда жила спокойно и спала нормально.
Наташа смотрит на нее и быстро закуривает, сочувственно кивая.
Нана — очень изящная уверенная грузинка с большими, как два миндаля, глазами.
— Ой, вы счастливая, можете курить.
— Пожалуйста, — говорит Наташа.
— Что вы, он меня съест сразу, не разрешает курить ни за что. Убить готов, если я заикаюсь только. Саша вам разрешает, да?
Она смотрит на меня, мне, конечно, приятно такое построение фразы.
— У-у, не то, чтобы да, но что поделаешь, она взрослая девочка уже. — Она моментально тушит сигарету, без звука.
Мы смеемся.
— Вот видите, все они одинаковые, — говорит Нана. — Ну, Сашенька, как твои дела, чем ты занимаешься? — И мы разговариваем, она очень умная женщина, Нана, природно, от земли, и мне приятно с ней разговаривать.
Возникает Торнике и садится. Мы пьем долго.
Наташу опять начинают приглашать танцевать, но Торнике, сидя рядом, отвечает, что сегодня это его девушка и она ни с кем никуда не идет.
Я ему благодарен, я бы не пережил этого: если бы кто-то брался за ее тело, фигуру, платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102