Но тогда-то они казались нам чуть ли не гениальными…
— Ну, допустим, тут ты прав, — неохотно согласился Ольф. — А другие? Тебе не кажется, что они… иногда слишком уж зарываются?
— Возможно, — не сразу сказал Дмитрий, закуривая. — Может быть, я и в самом деле кое в чем перебарщиваю. Но, понимаешь… Я уже тебе говорил, что чувствую себя ответственным за этих ребят… И если уж честно признаться, иногда меня пугает эта ответственность. Я дал себе слово, что постараюсь оградить их от всех возможных тяжелых последствий… Но как это сделать? Конечно, проще всего решить, что вот это им по плечу, а об этом не смей и думать. Ну, а если ошибемся? Пусть уж сами ищут, пробуют, испытывают себя… Конечно, мы теряем время, но я уверен, что эти потери не напрасны. А когда на первом плане только работа — волей-неволей начинаешь пренебрегать интересами людей. А я не хочу этого. У нас и без того уже есть кое-какие жертвы того времени, когда мы ничего не хотели знать, кроме работы.
— Жертвы? — переспросил Ольф.
— Да. Вспомни хотя бы Ольгу.
— Ольгу? Но ведь она сама ушла от нас.
— Сама, конечно, — с горечью сказал Дмитрий. — А что еще оставалось ей делать? А мы-то на что? Повздыхали, посожалели, что все так получилось, и забыли. Ничего, мол, не поделаешь. А пытались мы что-нибудь сделать? Да ничего. А как мы были нужны ей тогда, Ольф.
Дмитрий сжал руками голову и застонал.
— Если бы ты знал, как мы были нужны ей… Какое у нее было лицо, когда она увидела меня…
— Когда?
— Этой зимой, в январе… Я отыскал ее, но слишком поздно.
— Как поздно? — тихо переспросил Ольф, еще не понимая его, и со страхом выкрикнул: — Что значит поздно?
— Она умерла, Ольф… Одиннадцать дней назад, в два часа, как раз в то время, когда мы так весело ели шашлык и пили вино…
— Почему ты мне ничего не сказал? — с какой-то бессмысленной яростью спрашивал Ольф, вцепившись руками в подлокотники кресла. — Когда ты узнал об этом? Почему зимой ничего не говорил?
— Что толку? Я видел ее всего один раз, потом она не велела пускать меня.
— Почему?
— Потому что было уже поздно, слишком поздно…
— Что значит «поздно»? Димка, что ты говоришь? Почему раньше ничего не сказал? Когда ты узнал о ее смерти?
— Четыре дня назад.
— Почему молчал?
— Я не мог, Ольф… Я все еще не могу до конца поверить этому…
— Кто тебе сообщил?
— Врач. Он переслал ее рисунки и письмо.
Дмитрий дал ему оба письма — врача и Ольги — и толстую кипу рисунков, и Ольф стал читать. А Дмитрий в изнеможении опустился в кресло, закрыл глаза. Все эти четыре дня его не покидала тяжелая усталость, от которой он едва волочил ноги, и такими ненужными казались сейчас споры с Мелентьевым и Ольфом, так неприятно было, что они не понимают самых элементарных вещей. С этой непонятной усталостью он вставал по утрам и весь день ощущал ее, словно какой-то тяжкий груз, ложился с ней, и по ночам просыпался в пустой квартире, и иногда зажигал свет, и сидел на постели, не понимая, почему он должен быть один. Прошло уже три недели после отъезда Аси, а он все еще не мог привыкнуть к тому, что в пятницу она не приедет, не нужно идти встречать ее, и старался не думать о том, что так будет еще почти целый год… И что-то странное было в том, что это чувство одиночества предельно обострилось именно с того дня, когда он узнал о смерти Ольги. Почему? Может быть, потому, что в каждой строчке ее письма чувствовалось то безмерное одиночество, в котором умирала она? Он посмотрел на письма, брошенные Ольфом на столике. И, помедлив, взял их и снова стал читать. Сначала письмо Емельянова, лечащего врача, — короткое, сухое, словно упрекавшее его в чем-то:
«Здравствуйте, Дмитрий Александрович! Должен сообщить Вам тяжелое известие — Ольга умерла, четыре дня назад, в субботу, в два часа дня. Не сообщил об этом сразу, как Вы просили, по одной причине — таково было желание Ольги. Она просила написать Вам только после кремации. О последних днях ее могу сказать немногое — умирала она очень тяжело, в полном одиночестве, не допуская к себе даже мать. Держалась с редкостным мужеством. Я видел немало смертей, зрелище это всегда тягостное, очень многие, по обычным понятиям люди совсем не слабые, перед лицом смерти необыкновенно теряются, но Ольга держалась до конца с достоинством поразительным.
Выполняю просьбу Ольги и пересылаю ее письмо и все рисунки, оставшиеся после нее, кроме тех, которые она подарила мне незадолго до смерти. Рисовала она почти до последнего дня.
Вот и все. Ваш В.Емельянов».
И письмо самой Ольги, написанное, видимо, в несколько приемов, крупными, неровными буквами, стоявшими иногда отдельно друг от друга.
«Дорогие мои.
Пишу вам обоим — и верю, что вы всегда будете вместе. Может быть, на свете нет ничего важнее, как быть с кем-то рядом и делить все неудачи и беды. Радость можно разделить почти с каждым, а вот беду — с немногими, м.б., только с одним. И сейчас, когда мне осталось жить так немного, ни с кем, кроме вас, я не хотела бы делить свои беды. Как жаль, что это оказалось невозможным. Мне не надо было тогда уходить от вас, но что делать, если так получилось. Не вини себя в этом, Ольф. Если кто и виноват, то я одна. И ты, Дима, не слишком огорчайся, что мы больше не виделись после того свидания, и ни в чем не обвиняй себя. Если бы ты знал, какую радость доставил мне своим приездом. В.П., наверное, говорил, почему мне нельзя было больше видеться с тобой. Я очень хотела, но не могла…
Я знаю, что вы не забыли меня и смерть моя будет тяжела для вас. Что ж, мальчики, вы же знали, что так будет, знала и я. Умирать — необыкновенно страшно и больно. Как жить хочется, ребята!
Живите, любите друг друга — и иногда вспоминайте вашу Ольгу, которой когда-то было так хорошо с вами.
Прощайте, родные мои».
И все. Ни даты, ни подписи. И несколько сот рисунков… У Дмитрия все еще не хватало духу посмотреть их все, а сейчас над ними склонился Ольф. Он подолгу рассматривал каждый рисунок, откладывал в сторону, осторожно брался за следующий — и вдруг быстро сложил их, резко поднялся и сказал Дмитрию:
— Убери, я не могу…
И, не дожидаясь, пока Дмитрий положит их в шкаф, ушел.
44
На следующее утро Ольф, как обычно, зашел за ним, чтобы вместе поехать на работу. Дмитрий, завязывая шнурки ботинок, сказал, не глядя на него:
— Можешь передать Валерке, что таких дискуссий, как вчера, я заводить больше не собираюсь и ему не советую. Не нравятся эти порядки — пусть убирается. А если будет и дальше по-хамски вести себя с ребятами, я сам постараюсь, чтобы он ушел.
Ольф промолчал.
Говорил он с Валерием или нет, но дискуссий и в самом деле больше не возникало. Мелентьев стал обращаться к Дмитрию подчеркнуто вежливо, первое время почти не приходил к нему по вечерам, на «чаепитиях» демонстративно отмалчивался — в общем, всячески показывал, что он «умывает руки».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Ну, допустим, тут ты прав, — неохотно согласился Ольф. — А другие? Тебе не кажется, что они… иногда слишком уж зарываются?
— Возможно, — не сразу сказал Дмитрий, закуривая. — Может быть, я и в самом деле кое в чем перебарщиваю. Но, понимаешь… Я уже тебе говорил, что чувствую себя ответственным за этих ребят… И если уж честно признаться, иногда меня пугает эта ответственность. Я дал себе слово, что постараюсь оградить их от всех возможных тяжелых последствий… Но как это сделать? Конечно, проще всего решить, что вот это им по плечу, а об этом не смей и думать. Ну, а если ошибемся? Пусть уж сами ищут, пробуют, испытывают себя… Конечно, мы теряем время, но я уверен, что эти потери не напрасны. А когда на первом плане только работа — волей-неволей начинаешь пренебрегать интересами людей. А я не хочу этого. У нас и без того уже есть кое-какие жертвы того времени, когда мы ничего не хотели знать, кроме работы.
— Жертвы? — переспросил Ольф.
— Да. Вспомни хотя бы Ольгу.
— Ольгу? Но ведь она сама ушла от нас.
— Сама, конечно, — с горечью сказал Дмитрий. — А что еще оставалось ей делать? А мы-то на что? Повздыхали, посожалели, что все так получилось, и забыли. Ничего, мол, не поделаешь. А пытались мы что-нибудь сделать? Да ничего. А как мы были нужны ей тогда, Ольф.
Дмитрий сжал руками голову и застонал.
— Если бы ты знал, как мы были нужны ей… Какое у нее было лицо, когда она увидела меня…
— Когда?
— Этой зимой, в январе… Я отыскал ее, но слишком поздно.
— Как поздно? — тихо переспросил Ольф, еще не понимая его, и со страхом выкрикнул: — Что значит поздно?
— Она умерла, Ольф… Одиннадцать дней назад, в два часа, как раз в то время, когда мы так весело ели шашлык и пили вино…
— Почему ты мне ничего не сказал? — с какой-то бессмысленной яростью спрашивал Ольф, вцепившись руками в подлокотники кресла. — Когда ты узнал об этом? Почему зимой ничего не говорил?
— Что толку? Я видел ее всего один раз, потом она не велела пускать меня.
— Почему?
— Потому что было уже поздно, слишком поздно…
— Что значит «поздно»? Димка, что ты говоришь? Почему раньше ничего не сказал? Когда ты узнал о ее смерти?
— Четыре дня назад.
— Почему молчал?
— Я не мог, Ольф… Я все еще не могу до конца поверить этому…
— Кто тебе сообщил?
— Врач. Он переслал ее рисунки и письмо.
Дмитрий дал ему оба письма — врача и Ольги — и толстую кипу рисунков, и Ольф стал читать. А Дмитрий в изнеможении опустился в кресло, закрыл глаза. Все эти четыре дня его не покидала тяжелая усталость, от которой он едва волочил ноги, и такими ненужными казались сейчас споры с Мелентьевым и Ольфом, так неприятно было, что они не понимают самых элементарных вещей. С этой непонятной усталостью он вставал по утрам и весь день ощущал ее, словно какой-то тяжкий груз, ложился с ней, и по ночам просыпался в пустой квартире, и иногда зажигал свет, и сидел на постели, не понимая, почему он должен быть один. Прошло уже три недели после отъезда Аси, а он все еще не мог привыкнуть к тому, что в пятницу она не приедет, не нужно идти встречать ее, и старался не думать о том, что так будет еще почти целый год… И что-то странное было в том, что это чувство одиночества предельно обострилось именно с того дня, когда он узнал о смерти Ольги. Почему? Может быть, потому, что в каждой строчке ее письма чувствовалось то безмерное одиночество, в котором умирала она? Он посмотрел на письма, брошенные Ольфом на столике. И, помедлив, взял их и снова стал читать. Сначала письмо Емельянова, лечащего врача, — короткое, сухое, словно упрекавшее его в чем-то:
«Здравствуйте, Дмитрий Александрович! Должен сообщить Вам тяжелое известие — Ольга умерла, четыре дня назад, в субботу, в два часа дня. Не сообщил об этом сразу, как Вы просили, по одной причине — таково было желание Ольги. Она просила написать Вам только после кремации. О последних днях ее могу сказать немногое — умирала она очень тяжело, в полном одиночестве, не допуская к себе даже мать. Держалась с редкостным мужеством. Я видел немало смертей, зрелище это всегда тягостное, очень многие, по обычным понятиям люди совсем не слабые, перед лицом смерти необыкновенно теряются, но Ольга держалась до конца с достоинством поразительным.
Выполняю просьбу Ольги и пересылаю ее письмо и все рисунки, оставшиеся после нее, кроме тех, которые она подарила мне незадолго до смерти. Рисовала она почти до последнего дня.
Вот и все. Ваш В.Емельянов».
И письмо самой Ольги, написанное, видимо, в несколько приемов, крупными, неровными буквами, стоявшими иногда отдельно друг от друга.
«Дорогие мои.
Пишу вам обоим — и верю, что вы всегда будете вместе. Может быть, на свете нет ничего важнее, как быть с кем-то рядом и делить все неудачи и беды. Радость можно разделить почти с каждым, а вот беду — с немногими, м.б., только с одним. И сейчас, когда мне осталось жить так немного, ни с кем, кроме вас, я не хотела бы делить свои беды. Как жаль, что это оказалось невозможным. Мне не надо было тогда уходить от вас, но что делать, если так получилось. Не вини себя в этом, Ольф. Если кто и виноват, то я одна. И ты, Дима, не слишком огорчайся, что мы больше не виделись после того свидания, и ни в чем не обвиняй себя. Если бы ты знал, какую радость доставил мне своим приездом. В.П., наверное, говорил, почему мне нельзя было больше видеться с тобой. Я очень хотела, но не могла…
Я знаю, что вы не забыли меня и смерть моя будет тяжела для вас. Что ж, мальчики, вы же знали, что так будет, знала и я. Умирать — необыкновенно страшно и больно. Как жить хочется, ребята!
Живите, любите друг друга — и иногда вспоминайте вашу Ольгу, которой когда-то было так хорошо с вами.
Прощайте, родные мои».
И все. Ни даты, ни подписи. И несколько сот рисунков… У Дмитрия все еще не хватало духу посмотреть их все, а сейчас над ними склонился Ольф. Он подолгу рассматривал каждый рисунок, откладывал в сторону, осторожно брался за следующий — и вдруг быстро сложил их, резко поднялся и сказал Дмитрию:
— Убери, я не могу…
И, не дожидаясь, пока Дмитрий положит их в шкаф, ушел.
44
На следующее утро Ольф, как обычно, зашел за ним, чтобы вместе поехать на работу. Дмитрий, завязывая шнурки ботинок, сказал, не глядя на него:
— Можешь передать Валерке, что таких дискуссий, как вчера, я заводить больше не собираюсь и ему не советую. Не нравятся эти порядки — пусть убирается. А если будет и дальше по-хамски вести себя с ребятами, я сам постараюсь, чтобы он ушел.
Ольф промолчал.
Говорил он с Валерием или нет, но дискуссий и в самом деле больше не возникало. Мелентьев стал обращаться к Дмитрию подчеркнуто вежливо, первое время почти не приходил к нему по вечерам, на «чаепитиях» демонстративно отмалчивался — в общем, всячески показывал, что он «умывает руки».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122