Они еще долго сидели, и я уснул под их говор за стеной.
Утром я встал в шесть, умылся, приготовил кофе и сел работать, но тут же пришел Ольф. Лицо у него было такое, что я подумал: наверно, он вообще не спал этой ночью.
— Кофе хочешь? — спросил я.
Он кивнул, я налил ему кофе, но он не стал пить. Он сидел на диване, согнувшись и упираясь локтями в колени, курил и смотрел прямо перед собой в пол. Я спросил:
— Ольга спит?
Он кивнул. Я не знал, надо ли мне с ним говорить, и наконец спросил:
— Где она пропадала?
Ольф пожал плечами:
— Не знаю. Я не спрашивал, а она ничего не говорила.
Он немного помолчал и с горечью сказал:
— Я вообще ничего не знаю. Где она бывает, когда вернется и вернется ли вообще когда-нибудь. Чудная жизнь, ничего не скажешь…
Несколько минут мы сидели молча, и я не знал, что делать. Наконец Ольф сказал:
— Ты работай, не обращай на меня внимания. Я пока здесь посижу, покурю.
И он еще с полчаса сидел у меня, потом за стеной заскрипели пружины дивана, и Ольф тут же встал:
— Пойду.
И потом за стеной я услышал его голос — спокойный и уверенный.
Началась сессия, и прошла она спокойно и буднично. Уже семнадцатого июня мы с Ольфом сдали последний экзамен, Ольга закончила еще раньше, и в тот же день устроили небольшую пирушку. Ольф был очень неспокоен — то пытался веселиться, пел, хохмил, то надолго замолкал.
За несколько дней до этого он спросил у меня:
— Ты ничего у Ольги не замечаешь?.
— Чего именно?
— Она говорит, что у нее опять начинается обострение. Но ведь на лице еще ничего нет, правда?
— По-моему, нет. Я, во всяком случае, ничего не заметил.
Но в тот вечер уже стало ясно, что Ольга права. Она по-прежнему была очень красива, но под глазами залегла легкая синева. Так у нее всегда начиналось.
Веселье в тот вечер никак не получалось. И уже в десять часов Ольга собралась уходить. Она говорила, что сегодня ей обязательно надо быть дома. Ольф пошел провожать ее, а я остался один за пустым столом и решил подождать его. Но он долго не возвращался, и в двенадцать я лег спать. А утром, когда я встал, его уже не было. Я знал, что он собирался поехать в Дубну и пробыть там весь день. Знала об этом и Ольга, и я удивился, когда она пришла, но не стал выходить. Она недолго побыла в комнате Ольфа и постучалась ко мне. Она была одета так, словно собиралась куда-то уезжать, и я заметил, что в коридоре стоит небольшой чемодан.
— Ты что, уезжаешь? — удивился я. Вчера Ольга ни словом не обмолвилась об этом.
— Да.
— Куда?
— К бабушке в деревню.
Я не слышал, чтобы Ольга когда-нибудь говорила об этой бабушке.
— А где эта деревня?
— А, да не все ли равно, — поморщилась Ольга.
— И надолго? — продолжал допытываться я.
Она как будто не расслышала меня и не ответила.
— А Ольф знает об этом?
— Я оставила ему записку.
— А все-таки — когда ты вернешься?
— А, какое это имеет значение, — с досадой сказала Ольга, не глядя на меня.
— Как это какое значение? Ты что, не собираешься больше приходить к нам?
— Ну почему же… Загляну как-нибудь.
Я молча смотрел на нее. Я уже и сам догадывался, что между нею и Ольфом произошло что-то такое, что непременно должно изменить наши ясные дружеские отношения. Но Ольга, похоже, вообще решила поставить крест на всяких отношениях.
— Да не смотри ты на меня так. — Ольга повысила голос. — Мне и без того тошно.
Я осторожно тронул ее за плечо:
— Оля, не уходи от нас. Нам будет плохо без тебя. Да и тебе без нас.
Ольга вымученно улыбнулась:
— Что мне без вас будет плохо — это уж точно. Я не знаю, Дима, как дальше будет. Вряд ли я смогу… — Она покачала головой и глубоко вздохнула. — Ну, прощай. Пожалуйста, ничего не говори Ольфу о нашем разговоре.
Она поцеловала меня и легонько оттолкнула.
— Провожать меня не нужно.
И она ушла.
Ольф вернулся в первом часу ночи, и минут пятнадцать в его комнате было очень тихо. Потом он вошел ко мне в наполовину расстегнутой рубашке, зажав в зубах потухшую сигарету.
— Когда она была здесь?
— Утром, часов в десять.
— К тебе заходила?
— Да.
— И что говорила?
— Сказала, что уезжает. Что все написала тебе. Попрощалась и ушла.
Он задумался и машинально затянулся погасшей сигаретой. Он был в каком-то странном оцепенении, необычном для него, мне очень не нравилось, какое у него лицо — застывшее, неподвижное. Я зажег спичку и поднес ему, он машинально прикурил и встал.
— Пойду спать.
Утром он куда-то ушел и пропадал до вечера, и я боялся, что он сорвется и выкинет что-нибудь. Но он вернулся спокойный, только весь грязный и усталый.
— Есть неплохой калым, Кайданов.
Мы давно уже решили, что после сессии где-нибудь основательно поработаем — у обоих были долги, да и хотелось съездить куда-нибудь хотя бы недели на две и как следует отдохнуть.
— Симпатичный подвальчик в одном горящем доме в Новых Черемушках, — рассказывает Ольф. — Если до пятого июля мы забетонируем его, получим неплохую валюту. Но поработать придется здорово.
— Когда начнем?
— Завтра. Подъем в шесть.
Нам и раньше приходилось заниматься бетонированием, но я уже забыл, как это тяжело. Вечером, после первого дня работы, когда мы пришли в столовую, я низко нагнулся над тарелкой — у меня так дрожали руки, что суп выплескивался из ложки. Ольф был покрепче меня, но и он выглядел совершенно измотанным.
— Ничего, — бодро заявил он, когда мы поднимались к себе. — Две недельки — и потом до самой осени никаких забот.
Мы закончили работу к пятому июля. Но эти две недели потом вспоминались как один сплошной день с короткими перерывами для сна и еды. Мы вставали рано утром, торопливо завтракали и с первым автобусом отправлялись на стройку. Дожидаясь, когда придет машина с бетоном, выкуривали по сигарете и ныряли в черную сырую пасть подвала. Дни стояли жаркие, но по утрам там всегда бывало холодно. Мы снимали с себя все, оставались в плавках и дрожали от озноба, но уже через несколько минут становилось жарко. И так шел день за днем.
В один из таких дней я получил письмо от брата. Писали мы друг другу редко — раз в два-три месяца. Особых событий у Леонида не было, а у меня ни разу не возникало желания рассказать ему о своих бедах.
И это письмо было обычным: на работе все нормально, дети здоровы, жена недавно болела, но сейчас уже поправилась, и приветы от знакомых, которых я уже почти не помнил.
Я быстренько проглядел письмо, сунул его в ящик стола и тут же забыл о нем.
Я наткнулся на это письмо через два дня после того, как мы закончили с подвалом, отоспались, и я собирался сесть за работу. Я почему-то еще раз прочел его и задумался.
14
Ольф все разглядывал Дмитрия, слушал его, а тот как будто не замечал его изучающего взгляда, мямлил, тянул дым из сигареты, был какой-то «муторный», как определил его Ольф, и думал явно не о том, что говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Утром я встал в шесть, умылся, приготовил кофе и сел работать, но тут же пришел Ольф. Лицо у него было такое, что я подумал: наверно, он вообще не спал этой ночью.
— Кофе хочешь? — спросил я.
Он кивнул, я налил ему кофе, но он не стал пить. Он сидел на диване, согнувшись и упираясь локтями в колени, курил и смотрел прямо перед собой в пол. Я спросил:
— Ольга спит?
Он кивнул. Я не знал, надо ли мне с ним говорить, и наконец спросил:
— Где она пропадала?
Ольф пожал плечами:
— Не знаю. Я не спрашивал, а она ничего не говорила.
Он немного помолчал и с горечью сказал:
— Я вообще ничего не знаю. Где она бывает, когда вернется и вернется ли вообще когда-нибудь. Чудная жизнь, ничего не скажешь…
Несколько минут мы сидели молча, и я не знал, что делать. Наконец Ольф сказал:
— Ты работай, не обращай на меня внимания. Я пока здесь посижу, покурю.
И он еще с полчаса сидел у меня, потом за стеной заскрипели пружины дивана, и Ольф тут же встал:
— Пойду.
И потом за стеной я услышал его голос — спокойный и уверенный.
Началась сессия, и прошла она спокойно и буднично. Уже семнадцатого июня мы с Ольфом сдали последний экзамен, Ольга закончила еще раньше, и в тот же день устроили небольшую пирушку. Ольф был очень неспокоен — то пытался веселиться, пел, хохмил, то надолго замолкал.
За несколько дней до этого он спросил у меня:
— Ты ничего у Ольги не замечаешь?.
— Чего именно?
— Она говорит, что у нее опять начинается обострение. Но ведь на лице еще ничего нет, правда?
— По-моему, нет. Я, во всяком случае, ничего не заметил.
Но в тот вечер уже стало ясно, что Ольга права. Она по-прежнему была очень красива, но под глазами залегла легкая синева. Так у нее всегда начиналось.
Веселье в тот вечер никак не получалось. И уже в десять часов Ольга собралась уходить. Она говорила, что сегодня ей обязательно надо быть дома. Ольф пошел провожать ее, а я остался один за пустым столом и решил подождать его. Но он долго не возвращался, и в двенадцать я лег спать. А утром, когда я встал, его уже не было. Я знал, что он собирался поехать в Дубну и пробыть там весь день. Знала об этом и Ольга, и я удивился, когда она пришла, но не стал выходить. Она недолго побыла в комнате Ольфа и постучалась ко мне. Она была одета так, словно собиралась куда-то уезжать, и я заметил, что в коридоре стоит небольшой чемодан.
— Ты что, уезжаешь? — удивился я. Вчера Ольга ни словом не обмолвилась об этом.
— Да.
— Куда?
— К бабушке в деревню.
Я не слышал, чтобы Ольга когда-нибудь говорила об этой бабушке.
— А где эта деревня?
— А, да не все ли равно, — поморщилась Ольга.
— И надолго? — продолжал допытываться я.
Она как будто не расслышала меня и не ответила.
— А Ольф знает об этом?
— Я оставила ему записку.
— А все-таки — когда ты вернешься?
— А, какое это имеет значение, — с досадой сказала Ольга, не глядя на меня.
— Как это какое значение? Ты что, не собираешься больше приходить к нам?
— Ну почему же… Загляну как-нибудь.
Я молча смотрел на нее. Я уже и сам догадывался, что между нею и Ольфом произошло что-то такое, что непременно должно изменить наши ясные дружеские отношения. Но Ольга, похоже, вообще решила поставить крест на всяких отношениях.
— Да не смотри ты на меня так. — Ольга повысила голос. — Мне и без того тошно.
Я осторожно тронул ее за плечо:
— Оля, не уходи от нас. Нам будет плохо без тебя. Да и тебе без нас.
Ольга вымученно улыбнулась:
— Что мне без вас будет плохо — это уж точно. Я не знаю, Дима, как дальше будет. Вряд ли я смогу… — Она покачала головой и глубоко вздохнула. — Ну, прощай. Пожалуйста, ничего не говори Ольфу о нашем разговоре.
Она поцеловала меня и легонько оттолкнула.
— Провожать меня не нужно.
И она ушла.
Ольф вернулся в первом часу ночи, и минут пятнадцать в его комнате было очень тихо. Потом он вошел ко мне в наполовину расстегнутой рубашке, зажав в зубах потухшую сигарету.
— Когда она была здесь?
— Утром, часов в десять.
— К тебе заходила?
— Да.
— И что говорила?
— Сказала, что уезжает. Что все написала тебе. Попрощалась и ушла.
Он задумался и машинально затянулся погасшей сигаретой. Он был в каком-то странном оцепенении, необычном для него, мне очень не нравилось, какое у него лицо — застывшее, неподвижное. Я зажег спичку и поднес ему, он машинально прикурил и встал.
— Пойду спать.
Утром он куда-то ушел и пропадал до вечера, и я боялся, что он сорвется и выкинет что-нибудь. Но он вернулся спокойный, только весь грязный и усталый.
— Есть неплохой калым, Кайданов.
Мы давно уже решили, что после сессии где-нибудь основательно поработаем — у обоих были долги, да и хотелось съездить куда-нибудь хотя бы недели на две и как следует отдохнуть.
— Симпатичный подвальчик в одном горящем доме в Новых Черемушках, — рассказывает Ольф. — Если до пятого июля мы забетонируем его, получим неплохую валюту. Но поработать придется здорово.
— Когда начнем?
— Завтра. Подъем в шесть.
Нам и раньше приходилось заниматься бетонированием, но я уже забыл, как это тяжело. Вечером, после первого дня работы, когда мы пришли в столовую, я низко нагнулся над тарелкой — у меня так дрожали руки, что суп выплескивался из ложки. Ольф был покрепче меня, но и он выглядел совершенно измотанным.
— Ничего, — бодро заявил он, когда мы поднимались к себе. — Две недельки — и потом до самой осени никаких забот.
Мы закончили работу к пятому июля. Но эти две недели потом вспоминались как один сплошной день с короткими перерывами для сна и еды. Мы вставали рано утром, торопливо завтракали и с первым автобусом отправлялись на стройку. Дожидаясь, когда придет машина с бетоном, выкуривали по сигарете и ныряли в черную сырую пасть подвала. Дни стояли жаркие, но по утрам там всегда бывало холодно. Мы снимали с себя все, оставались в плавках и дрожали от озноба, но уже через несколько минут становилось жарко. И так шел день за днем.
В один из таких дней я получил письмо от брата. Писали мы друг другу редко — раз в два-три месяца. Особых событий у Леонида не было, а у меня ни разу не возникало желания рассказать ему о своих бедах.
И это письмо было обычным: на работе все нормально, дети здоровы, жена недавно болела, но сейчас уже поправилась, и приветы от знакомых, которых я уже почти не помнил.
Я быстренько проглядел письмо, сунул его в ящик стола и тут же забыл о нем.
Я наткнулся на это письмо через два дня после того, как мы закончили с подвалом, отоспались, и я собирался сесть за работу. Я почему-то еще раз прочел его и задумался.
14
Ольф все разглядывал Дмитрия, слушал его, а тот как будто не замечал его изучающего взгляда, мямлил, тянул дым из сигареты, был какой-то «муторный», как определил его Ольф, и думал явно не о том, что говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122