.. Да, да! Тут вы мои гости. Если станете протестовать, отправлю на неделю в карцер!
Хохотнув, он продолжает:
— Берем, к примеру, шмон. Что это такое?… Да ну же, господа! Припомните, что вам известно на сей счет?
Мы:
— Ну, это когда надо найти что-то…
— Нет. (Он поднимает рюмку за наше здоровье.) Чтобы себя обезопасить. (Выпивает одним махом.) Шмон, господа, — это интеллектуальный способ борьбы, из которой персонал должен выйти победителем. (И начинает движениями показывать очень неприятные вещи.) Пока руки работают в поисках тайника, нельзя спускать глаз с заключенного. Понятно? А это ему не нравится. Большой шмон — это обыск тела. Раздетый заключенный испытывает унижение… Руки к стене, и — гоп-ля! — начали! Заверяю вас, это совсем не просто. Человеческое тело состоит из массы тайников. Требуется не меньше двадцати минут, чтобы все проделать как можно тщательнее. От головы и до пяток. Лезешь в рот (заставляешь кашлять, высовывать язык, снимать коронки и протезы), лезешь в анус (для чего тот выставляет свой зад, требуешь, чтобы он снова кашлял, проверяешь, не подклеено ли что к яйцам)… Нет, жизнь сторожа нельзя назвать веселенькой, это точно!
— Да, нелегкая у вас работенка…
* * *
Но бистро «Чокнемся со всеми» не всегда было тихим. В иные дни людей набивалось до отказу, а в другие — никого не было.
По понедельникам, средам и пятницам можно было спокойно поговорить с нашими новыми приятелями.
Но зато во вторник, четверг и субботу собиралось столько народу, что ограничивали доступ гостей. Недовольные, они отправлялись искать другое заведение. Тем более что это были привереды, которые часами выбирали еду. В дни свиданий бистро превращалось в зал ожидания второго класса во время забастовки железнодорожников. Приходилось потесниться, ждать очереди за баром. Зато в такие дни здесь не было ни полицейских, ни надсмотрщиков.
* * *
Семьи заключенных начинали прибывать к семи утра. Имеющие право на свидание выстраивались у входа в тюрьму и инстинктивно прижимались к стенам, как люди, привыкшие к тому, что на них орут. Никто не обращал на них внимания. Очередь образовывалась сама собой и в холод, и в дождь, даже если здесь находились и беременные, и малолетние дети, которые дрожали от холода. Малявки съедали тут свой утренний бутерброд, писали возле стены. Интересно было бы узнать, для чего собрались все эти люди в такую рань перед невзрачными воротами?
Столько же народу находилось и в кафе. Многие сменяли друг друга, как в очереди в кино. Родственники и друзья занимались детьми, старались подбодрить вернувшихся со свидания. Они пили кофе, Виандокс, сухое белое.
Мы же устраивались посредине зала за маленьким столиком, стараясь выглядеть как можно более незаметными, но чутко прислушиваясь к разговорам. Стараясь услужить, мы уступали место, знакомились через посредство детей, которым рисовали картинки в тетрадях. Те были довольны, мамаши жалко улыбались нам.
«Кто знает? — думали мы. Может, они смогут пригодиться для получения документов… А почему бы и нет?»
* * *
Но вот внезапно распахивалась дверь. Дрожь пробегала по толпе, которая мгновенно начинала толкаться. Правда, недолго… Сторожа сдерживали людей окриками: «Что еще такое! А ну, спокойнее! Или всех вышвырнем вон!»
Восстанавливалась тишина. Сторожа впускали людей. Большие ворота поглощали очередь и закрывались за ней.
В бистро наступал перерыв.
Мы ожидали возвращения ушедших на свидание вместе с их детьми, родственниками и друзьями.
Однажды женщина поручила нам своего недоноска, которому было очень холодно. Его звали Пьер-Поль. Это был пятилетний сопливый малыш, весь в гнойниках. Мы кормили его, а он все спрашивал, почему его папа так долго находится в большой клинике. Скоро выйдет, обещаем ему, он уже совсем поправился.
* * *
Через часок ворота выплевывают на улицу печальную толпу заплаканных людей. Несколько женщин поспешно убегают на работу, а остальные, согбенные, жмурясь от дневного света и задыхаясь от свежего воздуха, плетутся передохнуть в кафе.
Как и у многих других, у матери Пьер-Поля были заплаканные глаза. Мы утешаем ее. Пытаемся как-то отвлечь. Это была верная жена! Смеем утверждать, теперь мы знаем, что такое глубокая верность. Верность до гроба! Своими глазами видели!
— Ужасно, — рассказывает она, — раз ему нельзя до меня дотронуться, он не хочет меня видеть. Ну дали бы пожать руку — чего проще! Так нет! А он говорит: «Лучше совсем не приходи». Эти негодяи придумали переговорные устройства для пытки. Понимаете, господа, в нашем случае самое трудное — сексуальная проблема… Мой муж может сойти с ума. Он и на воле всегда отличался большими запросами. Оказывал мне честь каждую ночь… А иногда и вечером. Едва придет с работы, и уже не терпится… Пользуясь тем, что малыш сидел перед теликом, он брал меня на кухне, пока я готовила ужин. Женщине это не может не нравиться! Уж какой самец! Вот он вполне может свихнуться в тюрьме. Таких, как он, нельзя запирать! Уж слишком тяжело наказание… Ведь он совсем не похож на разных там сопляков… Когда я прихожу к нему на свидание, за нами следит надзиратель. Иногда, правда, мне удается по-быстрому приоткрыть грудь. Это облегчит ему потом возможность удовлетворить себя, понимаете?.. Но я боюсь, что он заболеет, потому что по три-четыре раза в день делает это, думая обо мне… А вот и Пьер-Поль уже начинает теребить свою пиписку, как отец… Хотя еще такой маленький! «Понимаешь, — говорит мне муж, — я начинаю забывать тебя, забывать, как выглядит женщина». Было бы хорошо, если я могла бы свободно писать о своей любви и остальном… Но там цензура, так что нечего и стараться. Я могу рассказывать ему только о семье, о малыше и прочем. Но ему наплевать на маленького, на его прыщики, на зубы. Ему требуется мой рассказ о заднице. Чтобы он смог воссоздать картину в своей камере, понимаете? Мечтать — это все, что у него осталось в жизни. Если бы только мне позволили писать ему со всей страстью ну, скажем, о том, как я ложусь в нашу большую постель, как надеваю его любимую розовую сорочку, всю залатанную, но которую он не разрешает выбрасывать и даже заставил поклясться, что я этого не сделаю! Если бы я могла красочно описывать свои бедра, это бы отвлекло его, вы не находите?
Нам никак не удавалось остановить словесный поток этой полувдовы. Вероятно, очки, внимание, с каким мы ее слушали, склоняли женщину к признаниям, и ей хотелось раскрыть нам все тайники своей женской души. Наверное, наш нескрываемый интерес к человеку, наша страстная любовь к ближнему отражались на лицах… Бедняжке было приятно излить душу, мы же не смели оборвать ее. Но делать это перед сосунком, однако!.. Пьер-Поль, широко раскрыв большие глаза, упивался словами матери, как ее молоком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Хохотнув, он продолжает:
— Берем, к примеру, шмон. Что это такое?… Да ну же, господа! Припомните, что вам известно на сей счет?
Мы:
— Ну, это когда надо найти что-то…
— Нет. (Он поднимает рюмку за наше здоровье.) Чтобы себя обезопасить. (Выпивает одним махом.) Шмон, господа, — это интеллектуальный способ борьбы, из которой персонал должен выйти победителем. (И начинает движениями показывать очень неприятные вещи.) Пока руки работают в поисках тайника, нельзя спускать глаз с заключенного. Понятно? А это ему не нравится. Большой шмон — это обыск тела. Раздетый заключенный испытывает унижение… Руки к стене, и — гоп-ля! — начали! Заверяю вас, это совсем не просто. Человеческое тело состоит из массы тайников. Требуется не меньше двадцати минут, чтобы все проделать как можно тщательнее. От головы и до пяток. Лезешь в рот (заставляешь кашлять, высовывать язык, снимать коронки и протезы), лезешь в анус (для чего тот выставляет свой зад, требуешь, чтобы он снова кашлял, проверяешь, не подклеено ли что к яйцам)… Нет, жизнь сторожа нельзя назвать веселенькой, это точно!
— Да, нелегкая у вас работенка…
* * *
Но бистро «Чокнемся со всеми» не всегда было тихим. В иные дни людей набивалось до отказу, а в другие — никого не было.
По понедельникам, средам и пятницам можно было спокойно поговорить с нашими новыми приятелями.
Но зато во вторник, четверг и субботу собиралось столько народу, что ограничивали доступ гостей. Недовольные, они отправлялись искать другое заведение. Тем более что это были привереды, которые часами выбирали еду. В дни свиданий бистро превращалось в зал ожидания второго класса во время забастовки железнодорожников. Приходилось потесниться, ждать очереди за баром. Зато в такие дни здесь не было ни полицейских, ни надсмотрщиков.
* * *
Семьи заключенных начинали прибывать к семи утра. Имеющие право на свидание выстраивались у входа в тюрьму и инстинктивно прижимались к стенам, как люди, привыкшие к тому, что на них орут. Никто не обращал на них внимания. Очередь образовывалась сама собой и в холод, и в дождь, даже если здесь находились и беременные, и малолетние дети, которые дрожали от холода. Малявки съедали тут свой утренний бутерброд, писали возле стены. Интересно было бы узнать, для чего собрались все эти люди в такую рань перед невзрачными воротами?
Столько же народу находилось и в кафе. Многие сменяли друг друга, как в очереди в кино. Родственники и друзья занимались детьми, старались подбодрить вернувшихся со свидания. Они пили кофе, Виандокс, сухое белое.
Мы же устраивались посредине зала за маленьким столиком, стараясь выглядеть как можно более незаметными, но чутко прислушиваясь к разговорам. Стараясь услужить, мы уступали место, знакомились через посредство детей, которым рисовали картинки в тетрадях. Те были довольны, мамаши жалко улыбались нам.
«Кто знает? — думали мы. Может, они смогут пригодиться для получения документов… А почему бы и нет?»
* * *
Но вот внезапно распахивалась дверь. Дрожь пробегала по толпе, которая мгновенно начинала толкаться. Правда, недолго… Сторожа сдерживали людей окриками: «Что еще такое! А ну, спокойнее! Или всех вышвырнем вон!»
Восстанавливалась тишина. Сторожа впускали людей. Большие ворота поглощали очередь и закрывались за ней.
В бистро наступал перерыв.
Мы ожидали возвращения ушедших на свидание вместе с их детьми, родственниками и друзьями.
Однажды женщина поручила нам своего недоноска, которому было очень холодно. Его звали Пьер-Поль. Это был пятилетний сопливый малыш, весь в гнойниках. Мы кормили его, а он все спрашивал, почему его папа так долго находится в большой клинике. Скоро выйдет, обещаем ему, он уже совсем поправился.
* * *
Через часок ворота выплевывают на улицу печальную толпу заплаканных людей. Несколько женщин поспешно убегают на работу, а остальные, согбенные, жмурясь от дневного света и задыхаясь от свежего воздуха, плетутся передохнуть в кафе.
Как и у многих других, у матери Пьер-Поля были заплаканные глаза. Мы утешаем ее. Пытаемся как-то отвлечь. Это была верная жена! Смеем утверждать, теперь мы знаем, что такое глубокая верность. Верность до гроба! Своими глазами видели!
— Ужасно, — рассказывает она, — раз ему нельзя до меня дотронуться, он не хочет меня видеть. Ну дали бы пожать руку — чего проще! Так нет! А он говорит: «Лучше совсем не приходи». Эти негодяи придумали переговорные устройства для пытки. Понимаете, господа, в нашем случае самое трудное — сексуальная проблема… Мой муж может сойти с ума. Он и на воле всегда отличался большими запросами. Оказывал мне честь каждую ночь… А иногда и вечером. Едва придет с работы, и уже не терпится… Пользуясь тем, что малыш сидел перед теликом, он брал меня на кухне, пока я готовила ужин. Женщине это не может не нравиться! Уж какой самец! Вот он вполне может свихнуться в тюрьме. Таких, как он, нельзя запирать! Уж слишком тяжело наказание… Ведь он совсем не похож на разных там сопляков… Когда я прихожу к нему на свидание, за нами следит надзиратель. Иногда, правда, мне удается по-быстрому приоткрыть грудь. Это облегчит ему потом возможность удовлетворить себя, понимаете?.. Но я боюсь, что он заболеет, потому что по три-четыре раза в день делает это, думая обо мне… А вот и Пьер-Поль уже начинает теребить свою пиписку, как отец… Хотя еще такой маленький! «Понимаешь, — говорит мне муж, — я начинаю забывать тебя, забывать, как выглядит женщина». Было бы хорошо, если я могла бы свободно писать о своей любви и остальном… Но там цензура, так что нечего и стараться. Я могу рассказывать ему только о семье, о малыше и прочем. Но ему наплевать на маленького, на его прыщики, на зубы. Ему требуется мой рассказ о заднице. Чтобы он смог воссоздать картину в своей камере, понимаете? Мечтать — это все, что у него осталось в жизни. Если бы только мне позволили писать ему со всей страстью ну, скажем, о том, как я ложусь в нашу большую постель, как надеваю его любимую розовую сорочку, всю залатанную, но которую он не разрешает выбрасывать и даже заставил поклясться, что я этого не сделаю! Если бы я могла красочно описывать свои бедра, это бы отвлекло его, вы не находите?
Нам никак не удавалось остановить словесный поток этой полувдовы. Вероятно, очки, внимание, с каким мы ее слушали, склоняли женщину к признаниям, и ей хотелось раскрыть нам все тайники своей женской души. Наверное, наш нескрываемый интерес к человеку, наша страстная любовь к ближнему отражались на лицах… Бедняжке было приятно излить душу, мы же не смели оборвать ее. Но делать это перед сосунком, однако!.. Пьер-Поль, широко раскрыв большие глаза, упивался словами матери, как ее молоком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92