Они пожали друг другу руки.
Наконец, он обнял свою дочь, а та сжала ручонками его лицо и поцеловала. Изнемогая от желания ощущать ее, вдохнуть детский запах, заглянуть в лицо, в темные глаза, погладить волосы, кожу под платьицем, он стиснул в объятьях ее косточки, бормоча:
— Джуни, лапочка, как я соскучился. — Надрывное у него счастье. И со всей невинностью и детскостью, в порыве чистой девчоночьей влюбленности она поцеловала в губы своего замученного, облапошенного, микробного отца.
Асфалтер рядом улыбался с выражением некоторой неловкости, потея лысым черепом, парясь в пестрой бороде. Они стояли на длинном сером марше перед Музеем науки в Джексон-парке. Выгрузившаяся из автобусов ребятня шла черными и белыми косяками под учительской и родительской опекой. Сверкая на солнце, стеклянные двери в бронзовой гарнитуре ходили взад и вперед, и, торопясь, входили и выходили эти человечки, пахнущие молоком и писками, безоблачные головушки всех форм и цветов, надежда завтрашнего мира, в глазах размягченного Герцога, добро и зло, грядущие в него.
— Лапочка Джун. Папа соскучился.
— Папуля!
— Представляешь, Лук, — с жаром заговорил Герцог, сияя мучительно перекошенным лицом, — Сандор Химмельштайн уверял, что ребенок меня забудет. Он судил по своему приплоду, по своим хомячкам и морским свинкам.
— Герцоги сделаны из более благородной глины? — Асфалтер сказал это в форме вопроса. Но сказано было уступчиво, с добрым чувством. — Я подойду на это самое место в четыре часа, — сказал он.
— Всего три с половиной часа? Она для чего ее, собственно, выпустила? Ладно, не буду. Мне не нужны конфликты. Есть еще завтрашний день.
Одна заряженная мыслью частица, набухая и смещаясь подобием затянувшегося апарта (Мучительно больно упускать дочку. Пополнит число похотливых ослиц? Либо печальных красавиц вроде Сары Герцог, обреченной рождать детей, не ведающих ее души — ни Бога ее души? Или человечество выйдет на новую дорогу, оставляя его тип — дай-то Бог! — в прошлом? Как-то после лекции в Нью-Йорке один молодой служащий, порывисто приблизившись, сказал ему: — Профессор, искусство — евреям! — Он стоял перед ним стройный, светлый, возбужденный, и в ответ Герцог только кивнул и сказал: — Раньше говорили — ростовщичество), отторглась, знакомо разбередив душу.
Вот вам новый реализм, подумал он. — Спасибо тебе, Лук. Я буду здесь в четыре. И пожалуйста, не носись с собой как курица с яйцом. Посмотреть, как вылупляются цыплята, и вел в музей свою дочку Мозес.
— Марко прислал тебе открытку, дочка?
— Да. Из лагеря.
— А ты знаешь, кто такой — Марко?
— Мой старший брат.
Как она там ни сходит с ума, Маделин, но против Герцогов она девочку не настраивает.
— Ты в шахту спускалась здесь, в музее?
— Страшно там.
— Цыпляток хочешь посмотреть?
— Я уже видела.
— Еще раз посмотреть не хочешь?
— Хочу. Мне нравится. Дядя Вэл показывал мне в прошлый раз.
— Я знаю дядю Вэла?
— Ой, папка! Ты дразнишься. — Она прыснула и обняла его за шею.
— Он — кто?
— Он мой отчим. Сам знаешь.
— Это мама так говорит?
— Он отчим.
— Это он запирал тебя в машине?
— Да.
— И что ты делала?
— Плакала. Только немного.
— А ты любишь дядю Вэла?
— Люблю, он смешной. Он делает рожицы. Ты умеешь делать хорошие рожицы?
— Иногда, — сказал он. — Я слишком себя уважаю, чтобы делать хорошие рожицы.
— Зато у тебя истории лучше.
— Надеюсь, что да, родная.
— Как про звездного мальчика.
Смотрите, она помнит его отборные враки. Герцог кивнул, изумляясь и гордясь ею, благодарный.
— У которого все лицо усеяно веснушками?
— Вроде звездного неба.
— Каждая веснушка была как звезда, и было их полный набор: Большая Медведица и Малая, Орион, Близнецы, Бетельгейзе, Млечный Путь. Все до единой, и каждая на своем месте.
— И только одну звезду никто не мог признать.
— Мальчика показали всем астрономам.
— Я видела астрономов по телевизору.
— И все астрономы сказали: — Ба! Интересное явление. Маленькое чудо.
— Дальше!
— Тогда он пошел к Хайраму Шпитальнику, старому-старому старичку с белой бородой до самой земли. Он жил в шляпной коробке. И он сказал: — Тебя должен обследовать мой дедушка.
— Который жил в скорлупе от грецкого ореха.
— Совершенно верно. Дружбу он водил только с пчелами. Хлопотунье-пчелке некогда грустить. Прадедушка Шпитальник вылез из скорлупы с телескопом в руках и взглянул на лицо Руперта.
— Мальчика звали Рупертом.
— С помощью пчел старый Шпитальник взлетел на нужную высоту, присмотрелся и сказал, что это настоящая звезда, только что открытая. Он давно охотился за ней… Ну, вот и цыплятки. — Он посадил девочку на поручень, слева от себя, чтобы не прислонялась к пистолету, обернутому в рубли ее собственного прадедушки. Это хозяйство по-прежнему лежало в правом внутреннем кармане.
— Желтенькие, — сказала она.
— Здесь специально поддерживают тепло и свет. Видишь, вон то яйцо покачивается? Это цыпленок хочет выбраться. Скоро его клювик проколет скорлупу. Следи.
— Папа, ты больше не бреешься у нас дома — почему?
Срочно укреплять сопротивляемость страданию. Пожестче с собой. Иначе, получится как с тем пианино, о котором дикарь сказал: «Ты бьешь, он кричит». И закрывай еврейскую фабрику слез. Он обдуманно ответил: — Бритва у меня сейчас в другом месте. А что говорит Маделин?
— Она говорит, что ты не хочешь больше с нами жить.
При ребенке он сдержался. — Так и говорит? Неправда, я хочу быть с вами. Только не могу.
— Почему?
— Потому что я мужчина, а мужчины должны работать, всюду поспевать.
— И дядя Вэл работает. Он пишет стихи и читает маме.
Его хмурое лицо прояснилось. — Прекрасно. — Ей приходится слушать эту дребедень. Дрянное искусство и порок рука об руку. — Я очень рад.
— Он сияет, как денежка, когда читает.
— А он не плачет?
— Плачет.
Сентиментальность и скотство — одно без другого не бывает, как ископаемые и нефть. Бесценная новость. Просто счастье, что я ее узнал.
Джун опустила голову и закрыла глаза ладонями наружу.
— Что случилось, душенька?
— Мама не велела говорить про дядю Вэла.
— Почему?
— Сказала, что ты будешь очень-очень сердиться.
— А я и не подумал сердиться. Я смеюсь до упаду. Ладно. Не будем больше о нем. Обещаю. Ни одного слова не скажем.
Опытный отец, он расчетливо выждал, когда они вернутся к «соколу», и тогда сказал: — В багажнике для тебя подарки.
— Ой, папа, а что?
Молочные зубки, редкая россыпь веснушек, большие вопрошающие глаза, хрупкая шейка — насколько же свеженькой, с иголочки, смотрится она на фоне топорного, сонного Музея науки. И он вообразил, как она наследует этот мир мудреных приборов, законов физики и прикладной науки. Голова у нее соображает. Пьянея от горделивого чувства, он уже видел в ней еще одну мадам Кюри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94