Поднял сильными руками труп. В окно. Лежи с песками.
Море будет бить волнами. Не в могиле погребен.
Звука не было в той схватке. Витязь вышел без оглядки.
Ах, цветы у розы сладки. Что в нем вспыхнуло огнем?
То откуда озлобленье? Это прямо удивленье.
Как свершил он убиенье, вышел тем же он путем.
Лев, умильно говорящий, витязь, солнцем здесь горящий,
К Фатьме в дом приходит спящий. Говорит: «Не жив уж он.
Раб твой в этом поклянется. Свет пред юным не зажжется.
Палец с перстнем вот. И льется кровь с ножа, он обагрен.
Дай теперь мне изъясненье слов своих и возмущенья.
Чем грозил он? Нетерпенье говорит через меня».
И обняв его колени, Фатьма молвит: «Лик свершений!
Больше нет моих мучений. Ныне выйду из огня.
Не возникнет путь к изменам. Я теперь с моим Усеном
И с детьми, не смята пленом, не погибну в жалкий час.
Льва хвалить, все будет мало. Кровь пролив, ты вырвал жало.
Все поведаю с начала. Слушай долгий мой рассказ.

35. Сказ Фатьмы к Автандилу о Нэстан-Дарэджан


Есть у нас обыкновенье, в этом граде в день рожденья
Года нового — забвенье всяких дел, торговли нет.
В путь никто не выезжает. Всяк себя да украшает.
И владыки назначают пышный царственный обед.
Мы идем, народ торговый, ко двору, для встречи новой,
Поднести дары готовы и принять их от царей.
Девять дней звучат кимвалы, тамбурины. Старый, малый.
В мяч играют. Праздник алый. Копья, смех и бег коней.
Муж, Усен мой, над купцами, я над женами, и сами
Все мы знаем, тешась днями, всей согласною толпой.
Те, что бедны и богаты, дар царице, к ней в палаты.
И, весельем все объяты, возвращаемся домой.
Новый год — в лучах денницы. Мы с дарами до царицы.
И она своей сторицей дар дает богатый нам.
Послужили и не служим. Веселимся, а не тужим.
Все друг с дружкой, а не с мужем, забавляемся мы там.
Вечер. Вышла я до сада. Жен купеческих мне надо
Занимать. И нам услада — в пеньи радостных певцов.
Было песен там немало. Как ребенок, я плясала.
Цвет волос я изменяла, облеклась в другой покров.
Были там в саду чертоги, и возвышены и многи.
Стоя в каждом на пороге, можно море созерцать.
И из окон видно море, в голубом его просторе.
Там в веселом разговоре вся в пирушке наша рать.
Все себя там веселили. Пир наш длился в полной силе.
Вдруг, когда мы ели-пили, без причины млею я.
Увидав недомоганье, эти сестры ликованья
Распростились. И молчанье. В сердце сажа — как струя.
В сердце грусть свой мрак внедрила. Вот окно я отворила.
И тоски растущей сила отошла, дышать могу.
Что-то малое, мелькая, зверь ли, птица ли морская,
В море бьется, достигая края волн на берегу.
То, что в дали, с влагой ходкой, было птицей, вблизи четкой
На прибрежьи стало лодкой. Черных два по сторонам
Человека. Лица черны. Вид внимательно-дозорный.
Женский лик меж них, в узорной ткани. Видно все глазам.
Изнутри я наблюдала. Лодка к берегу пристала,
Против сада. Против вала переменный быстрый бег.
Вышли, смотрят, вражья сила их нигде не сторожила.
Все безгласно как могила. Спит и зверь, и человек.
Ларь из лодки вынимали. Крышку бережно снимали.
И в красивейшей печали вышла дева как в мечте.
Изумрудно облаченье. Черной ткани затененье
Вкруг лица. Зари явленье не сравнится в красоте.
Дева лик свой повернула, молний щек ко мне блеснула,
Светом в небо заглянула, в светах тихая гроза.
Я завесой дверь прикрыла, и меня не видно было.
Так лучей горела сила, — я прищурила глаза.
Четырех рабов зову я. Наказав, им говорю я:
«Красоту красот воруя, что индийцы держат здесь?
Тихо, быстро доходите. Не бегите, а скользите.
Продадут, тогда купите. Вот вам клад, отдайте весь.
Если ж нет, их не жалейте. Взять ее, а их убейте.
Сделать ловко все сумейте. Чтоб сюда прийти с луной».
И невольники скользили. Начат торг, не уступили.
Были черные не в силе. Лик у них был очень злой.
Я с высокого предела из окна на них глядела.
Вижу все. Кричу им: «Смело! Смерть им!» Вмиг, средь тишины,
Прочь им головы, по плечи. В море, там иные речи.
И к красавице до встречи. С нею вместе от волны.
Эти чары, упоенье, как вложу я в восхваленья?
Где найду я ей сравненья? Солнце — солнце лишь для глаз.
А она и в сердце, светом, разожженным и согретым,
Солнцем, в пламенях одетым, солнцесветла каждый час».
Фатьма лик свой рвет ногтями. Слезы витязя — ручьями.
Лишь о ней полны мечтами, что безумным дорога.
Вот, друг другом позабыты. С ней, далекой, мысли свиты.
Слезы глаз их вновь излиты на нежнейшие снега.
Так наплакались, что больно. Автандил сказал:
«Довольно. Продолжай». И Фатьме вольно длить сказание свое.
«Все ей дать, казалось мало. Всю ее я целовала.
Утомила, обнимала. Полюбила я ее.
Говорю ей, вопрошая: «Из какого рода, края?
Солнцесветлость золотая. Как до черных тех рабов
Ты от гроздей звезд спустилась? Посмотрела, омрачилась
И ни слова. Только лилось, слезных, сто из глаз ручьев.
За вопросом я с вопросом. Счета нет нежнейшим росам.
По агатовым откосам из нарциссов льется ток.
И рубины влагой мочит, хрустали продленьем точит.
Ничего сказать не хочет. Я сгорела. Хоть намек.
Вот промолвила, вздыхая: «Ты мне мать. Ты мать родная.
Что б сказать тебе могла я? В чем бесплодный мой рассказ?
Сказка в долгий час ненастья. Ты являешь мне участье,
Но всевышний мне злосчастье умножает каждый час».
Я подумала: «Не время отягчать страданий бремя.
Муки сердца — злое племя. Обезуметь можно так.
Я не вовремя пытую. Солнце спрашивать, златую
Ту денницу молодую — мучить мне нельзя никак.
Этот свет необычайный отвожу в покой я тайный.
И в тоске по ней, в бескрайной, упадаю сердцем ниц.
И в парчу ее одели. Не в худое, в самом деле».
Плачет. Розы помертвели. Снежный вихрь летит с ресниц.
Солнцеликое алоэ в тайном скрыла я покое.
Существо туда живое не входило. Тишина.
Отделенность. Только верный черный раб, слуга примерный.
Я, чтоб быть в том достоверной, к ней входила лишь одна.
Не смогу изображенья дать тебе ее томленья,
Все причуды поведенья. Плачет, плачет день и ночь.
«Так нельзя, — скажу, — томиться». На минуту подчинится.
Как же так могло случиться, что она исчезла прочь?
Скрылось солнце почему же? Было хуже все и хуже.
Слезы там скоплялись в луже, где она склоняла лик.
В черной бездне там агаты. Острия ресниц разъяты.
И над жемчугом гранаты, и коралл, и сердолик.
Только слезы то и дело. В скорби не было предела.
Расспросить я не успела, кто она, и в чем беда.
Лишь спрошу, трепещет в зное, кровь струится из алоэ.
Сердце может ли людское снесть такую боль когда.
На постели не лежала. Ей не нужно одеяло.
Только шалью лик скрывала. Был один на ней покров.
И подушкой тяготится, прямо на руку ложится.
Очень редко согласится съесть хоть пять, хоть шесть кусков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62