Тут в «делах» были закладочки, дабы знать, что оглашать.
Намеченную жертву официально призывали на рас­праву. Жестко, напористо допрашивали, требуя призна­ния. А затем неожиданно предлагали: нам – огромный куш, тебе – шагай на все четыре стороны. Не веришь? Айда со мной, поверишь.
И следователь (обязательно в форме) вел «обвиняе­мого» в покои с табличкой «Начальник следственного отдела». Покои были роскошные, с камином, где на этот случай невзирая на погоду пылал огонь. За необъятным резным столом восседал внушительный дядя (тоже в форме).
– Петр Петрович, – почтительно рапортовал следо­ватель, – сопротивляется дуралей.
– Что ж ты, братец, – укоризненно басил дядя. – Сколько тебе сказано? Сто двадцать кусков? Вот и неси. Принесешь – можешь свое дело хоть у меня в камине сжечь.
– Да я… да вы… да больно дорого…
– Доложи дело, – командовал начальник.
Следователь, прыгая по правдивым местам, демонст­рировал, что «нам все известно», после чего разыгрывал­ся «добивающий номер». Начальник распоряжался по селектору: «Всех ко мне!» Кабинет заполняли упитанные молодые люди (в форме же). Именно контраст сугубой официальности обстановки и одежды с наглостью ноч­ных налетчиков был наиболее впечатляющим средством.
– Вот, – начальник делал широкий жест, – все мои следователи. Честно при них обещаю: платишь – катись. Ребята, скажите ему, разве мы кого обманывали?
– Никогда!! Никого!! – дружно, как на плацу.
У дуралея волосы дыбом. Уже не мекает «да я… да вы». Лишь бы ноги унести, а шерсти клок пропади пропадом! Сделка заключалась, и откупившийся сжигал том I, том II, том III.
Компания в старинном особнячке сложилась не слу­чайно, то была установка свыше – набирать из очень обеспеченных семей. Именовали их – «дети высоток». Подразумевалось, что они не будут хапать, поскольку не нуждаются. Но родительские дотации к их, в общем-то мизерным, зарплатам оказались слабым барьером против постоянных соблазнов. Ведь деньги сулят следователю беспрерывно, если не открытым текстом, то упорными намеками. А чиновничьи отпрыски выросли с представ­лением, что словчить не грех. Готовность на подкуп в умелых руках начальника превратилась в коллективную оголтелость. К их делу была приобщена красноречивая фотография: вся кодла на фоне «Волги», оклеенной сто­рублевками.
Каким образом обладателем кабинета с камином стал отъявленный мафиози? Жена его с давних пор за­ведовала крупнейшей овощной базой – возможно, это проливает свет.
Так или иначе, банда сложилась и увлекла на ту же стезю группу из городской прокуратуры, где фигурирова­ли уже не «сынки», в том числе и некоторые гремевшие асы криминалистики. Например, вместе с «областника­ми» влип легендарный следователь, о ком рассказывали студентам, писали в книжках по соцзаконности.
Взявши себе занюханное дело о самоубийстве немо­лодой одинокой женщины, он проделал чудеса. Нашел всю ее мебель и привез в комнату, где давно поселились другие жильцы. С помощью знакомых погибшей размес­тил мебель так, как размещалась она в день смерти. Нашел у портнихи записи, позволившие точно опреде­лить рост покойной, длину ног ее и рук (тело было кремировано).
И тогда, сведя все воедино, доказал: кто первым вошел в дверь и якобы увидел самоубийцу, лжет! Пове­ситься, влезши на табуретку, поставленную на стол, женщина при ее росте не могла – не дотянулась бы до крюка. Самоубийство оказалось инсценировкой, а свиде­тель – корыстным лиходеем, повесившим свою соседку.
Следователь был фанатик, виртуоз. И он же брал взят­ки с хозяйственников. Такая вот случалась диалектика…
Немудрено, что у Знаменского отняли Рябинкина. Его любовно составленное досье обернулось золотым дном для «дел», жарко сгоравших в камине.
Прокурор города, по отзывам, порядочный человек, вероятно, заметил бы нечто подозрительное за ширмой следствия, да он на много месяцев был отвлечен другим. В уборной прокуратуры ежедневно появлялись на стенах нелестные для него, непечатные, но остроумные афориз­мы. На Пятницкой в голос хохотали. Посадить в уборную вахтера или установить милицейский пост прокурор не посмел. Выручила бы телекамера, но подобной техники еще не водилось.
Говорят, пытался он посоветоваться с опытным дру­гом – одним из светлейших умов тогдашнего следствия. Однако тот, обремененный возрастом и немыслимым числом прошедших через него запутанных дел, целиком отдался поискам истины столетней давности. Богатый московский барин – драматург Сухово-Кобылин – был некогда взят под стражу по обвинению в убийстве фран­цуженки Диманш. Справедливо ли обвинение?! Отстань­те, мне не до сортирных текстов!
На совещаниях прокурор города мучительно всматри­вался в приближенных. Кто? В конце концов он тайно провел графологическую экспертизу. Эксперт сличил по­черки всех руководящих работников прокуратуры с надпи­сями. Вслух ничего не объявили, но непосредственный подчиненный перевелся в другое ведомство. Вновь окра­шенные стены туалета пребывали отныне незапятнанными.
Но примерно тогда же очередной шантажируемый у камина взял да и отправился в ЦК. И грянул процесс в Верховном суде.
Знаменский получил правительственную телеграмму: вызывали свидетелем. Он повествовал об обстоятельствах умыкания Рябинкина и глядел на скамью за барьером, где было столько знакомых лиц. Перед иными он – в профессиональном смысле – чувствовал себя щенком.
Чтобы оклематься от бурных противоречивых ощуще­ний, уехал он тогда на два дня в деревню на рыбалку. Была у него такая заветная полувымершая деревенька и заветная неродная старуха, которая всегда ему радовалась и затевала топить баню.
Шелестя накладными, они со Смолокуровым гонялись за партией «картошек», видимо, уплывших настолько «на­лево», что никакого следа в документах не осталось.
– Где-нибудь с лотка толкнули, – бормотал опера­тивник, хмуря кустистые брови, вкупе с тяжелым лицом и монументальным телом делавшие его до смешного похожим на первого человека в государстве. – Где-ни­будь на вокзальной площади, мигом. Зараза! – это он честил Кудряшова.
До полудня небо серело и грозило дождем, но те­перь солнышко проморгалось, светит. На природе все хорошо, там все как-то гармонично. А в городе Знамен­ский дождя не любил: с зонтом чувствуешь себя старич­ком, тогда уже просятся впридачу галоши. Между про­чим, разумная была обувка, и как потешно красива новая галошина – сверху черное сверкание, изнутри алая свежесть. Но изгнали их из обихода. Если же не зонтик, то плащ. А плащи как один промокают. Пустили словечко «пыльник», ни к чему не обязывает. Раньше, вероятно, не промокали. Когда-то назывались по имени изобретателя: «макинтош».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12