Надо было как-то прийти в себя… и потом, честно говоря, она стала мне в тот момент так… неприятна.
Нетрудно вообразить. Среди ночи. Первая ночь после разлуки. То есть они в постели. Со всеми вытекающими отсюда супружескими обстоятельствами. Она нетактично выбрала момент. Она стала ему неприятна! Нет, я с ним не могу, сейчас затопаю ногами и заругаюсь, как извоз­чик. Надо посчитать медленно до десяти, прежде чем продолжить.
– Итак, вы ее не расспрашивали?
– Нет, что мне эти детали? Факт есть факт, как его ни поверни. Лезть еще глубже в эту грязь…
Еще раз до десяти. И отвлечемся на эуфорбию – опять цветет кровавыми лепестками. Не растение, а заготовка для тернового венца.
– Маслов, вы не догадываетесь, почему жена сбе­жала?
– Вы же ее знаете. Пал Палыч! Ирина – женщина не очень уравновешенная, бывает у нее иногда… Может, первый раз осознала по-настоящему свое прошлое, а? Начала рассказывать и вдруг поняла, какое это произво­дит впечатление на честного человека. И убежала просто от стыда, просто не посмела взглянуть мне в глаза при свете дня! Это очень на нее похоже!
– При свете дня… Эх, Маслов, «я», «я» – без конца «я»! А она?
– Но ведь я же…
– Снова «я»! Да подумайте и о ней тоже! Она ведь не с курорта приехала, многое пережила за это время.
– Я понимаю, и я радовался, что она вернулась. Но…
– Но узнали кое-что новое. Я-то уж меньше всего склонен забывать, что ваша жена совершила преступле­ние. Но к вам она пришла как к самому близкому чело­веку, кто-кто, а вы обязаны были выслушать. А вы ее грубо отталкиваете. И после того ее же обвиняете в нетактичности!
– Но позвольте! Неужели вы не понимаете моих чувств?!
– Чего тут не понять? В сущности, вы выставили жену из дому!
– Нет! Я ее не оскорбил, не ударил! А если что и сказал, так не могла она ждать, что я обрадуюсь! За что вы меня упрекаете? Да любой бы на моем месте! Если он порядочный человек!
– Хватит уже негодовать. Сотрите пену с губ. Не верю я в вашу беспредельную наивность! Не тот возраст.
– Но… о чем вы?
– О том, что в глубине души вы давно все знали.
– Как знал?! Ни минуты, ни секунды!! Действительно ошарашен. Что доказывает силу самообмана. Ничего иного не доказывает.
– Знали, Николай Семенович. Конечно, знали. Таких вещей нельзя не знать. Другое дело, что ни в коем случае не желали осознавать, запрещали себе думать. Потому избегали ее разговоров о неладах с Кудряшовым, не любили точных денежных расчетов, принимали на веру удивительное умение Ирины Сергеевны вести xoзяйство и за гроши покупать дорогие вещи.
– Нет… нет… вы ошибаетесь…
– Не ошибаюсь. Я вам больше скажу – вас очень устраивало положение дел. Вольготная, обеспеченная жизнь, обеды в ресторане. Словно с неба, валятся дубленки и портсигары с камешками. Кстати, где портсигар?
– У меня…
– Вот видите, жена при вас снимала серьги и кольца, а вы промолчали о том, что в кармане лежит, благо вас не обыскивали.
– Но… это же моя личная вещь.
– У Ирины Сергеевны был еще браслет в виде змеи. Он где?
– Браслет Ира продала – мы копили на машину.
Ах, тебе еще машину хотелось! Ну, естественно, настоящий мужчина имеет машину. В рифму получается. А он куда противнее, чем Кудряшов. Оба ее эксплуатировали. Но тот не лицемерит, даже отстаивает свою филосо­фию. Этот – кот. Не в смысле кошачьей грации. Муж Масловой – кот. И потому тоже роковая фигура в ее судьбе.
– Кому продан браслет?
– Не знаю… Опять вы мне не верите! И, вообще, вы такого про меня наговорили!.. – он в отчаянии стиснул руки.
– Давайте разберемся, – Знаменский достал один из томов дела, раскрыл. – Здесь список ценностей, сданных вашей женой, и опись домашнего имущества.
– Да, я вижу.
– Проанализируем эти документы с одной точки зре­ния: сколько сюда попало мужских и сколько женских предметов. И какова сравнительная стоимость. Прочтите.
Маслов читал.
– Замечаете закономерность? У нее – не ахти какие сережки, у вас, по характеристике Кудряшова, – очень ценный портсигар. У вас две шубы – у нее одна. И так во всем.
– Ей нравилось делать подарки. Я же не просил.
– Но с удовольствием принимали. И вспомните еще кое-что, не внесенное нами в опись, – обилие детских вещей. Дескать, меня возьмут, а дети будут расти, им надо в чем-то бегать. Ирина Сергеевна понимала свою обреченность. А вы постоянно жили рядом и ничего не понимали?
– Я не знаю… нет-нет, я не сознавал!..
– Ну, допустим. Человеческая слепота порой феноме­нальна. И все-таки в ее судьбе есть доля вашей вины, поэтому не вам от нее отрекаться!
Бесполезно. Он будет только защищать себя. Святое «я». Вон уже еле шелестит:
– Возможно… но я просто не мог иначе…
Гнев схлынул, Знаменский устал.
– Вы погубили все, чего я достиг: признание, раска­яние… Одним махом. До смерти испугались за свою репу­тацию.
– Нет, но нельзя же так! Вы меня считаете за бездуш­ного карьериста. А у меня исследования, как вы не пони­маете! Если меня отстранят, кто их закончит? Это просто катастрофа! Три года труда!
– Вы любите свою работу? – с любопытством спросил Знаменский.
Он любит что-то, кроме себя?
– Боже мой, неужели нет!
– Рад слышать… Хотелось бы верить, что вы неплохой человек. – Попробуем сыграть на этой струне.
– Конечно! Я хороший человек!
– И привязаны к жене, хотя и наводили справки о разводе.
– Когда все так складывается, поневоле начинаешь думать… Но это же не потому, что я равнодушен к Ирине.
– Тогда, может быть, для нее не все потеряно. Слушайте. И ей, и вам предстоит еще много перенести. Будут очень трудные годы. Дайте Ирине Сергеевне надежду. От вас зависит, каким человеком она выйдет на волю. Бездомным, обозленным. Или готовым начать новую жизнь.
– Боже мой, как это тяжело!.. Вряд ли я смогу…
Я понял. Ты вряд ли сможешь. Уже решил, что не будешь. Осталось последнее средство. Расчет на трусость.
– Вы полагаете, Маслов, достаточно во всеуслыша­ние отказаться от жены и можно уйти в сторонку? В чистеньком дедероновом костюмчике? Обязан разочаровать. С вашей работы пришло письмо. Коллектив просит сообщить, как следствие оценивает вашу роль во всей этой истории.
Тон следователя сулил недоброе, Маслову сделалось душно, он расстегнул пиджак.
– Пока я не ответил. Вы нисколько не удерживали жену на честном пути, но вы можете помочь ей на него вернуться. Моя оценка будет зависеть от этого. Я достаточ­но ясно выразился?
Жестокий удар. Впервые Знаменский наблюдал на красивом лице отражение напряженной мысли. Безуслов­но, Маслов понял. Как никогда, в нем сейчас свиреп­ствовал эгоизм: восставал против жертв, которые пред­стояло принести, и он же убеждал, что лишь ценой жертв удастся сохранить свою научную шкуру. Кажется, начал зябнуть – застегнулся, да не на ту пуговицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12