Как будто в студии никого больше нет. Смотрите на камеру, говорите с ней, улыбайтесь ей – так, будто вы в нее влюблены.
Он знал, что ему повезло и заказ спасен, но понимал также, что снимки получатся не Бог весть какого класса. Новенькая есть новенькая, ей еще учиться и учиться.
Зато новеньких легко эксплуатировать, объяснил Скотт Аннабел вечером, когда они ели на ужин фирменную лапшу по-итальянски в Артистическом кафе.
– Молоденькие фотомодели – заведомо легкая добыча для фотографа, если он любитель „клубнички", и особенно если он уже не первой свежести, – предупредил он. – Все они обожают разыгрывать из себя мэтров или эдаких добреньких папаш, так что держи ухо востро. Эти парни норовят всюду появляться в сопровождении какой-нибудь мордашки, которая в данный момент находится на гребне волны, а чтобы держать ее в кулаке, зачастую обходятся с ней довольно круто.
– Тогда ты уж, пожалуйста, присматривай за мной, – попросила Аннабел.
– Чем я и занимаюсь. Ты шагу без меня не ступишь, – успокоил ее Скотт.
– Как мне повезло, что я встретила тебя, – притворно застенчиво прошептала Аннабел, хлопая ресницами и пропуская предупреждение Скотта мимо ушей. Уж у нее-то никогда не возникало проблем с мужчинами более старшего возраста. Она вертела ими с той же легкостью, что и своими сверстниками; Скотт оказался первым, с кем ей это не удавалось, что весьма интриговало ее. Ей импонировало также, что он не пытается навязать ей собственных суждений: впервые в жизни она могла говорить с мужчиной так же откровенно, как со своими сестрами, причем нередко оба смеялись от души. А кроме того, в жизни Скотт выглядел еще более привлекательным, чем на телеэкране.
Направляясь в желтом такси на какую-нибудь из своих деловых встреч, Аннабел по дороге старалась получше рассмотреть город. Больше всего ей нравилось созерцать серебристый, заостренный силуэт Крайслер-билдинга, казавшегося ей созданием волшебника из страны Оз. Тот кусочек Манхэттена, который обычно показывают в фильмах – небоскреб на небоскребе, сплошной блеск стекла и металла, – на самом деле занимал сравнительно небольшое пространство с южной стороны Центрального парка. Хотя некоторые другие уголки города тоже нравились Аннабел своей эксцентричностью (многие жилые здания были увенчаны чем-то наподобие египетских пирамид, готическими башенками или мавританскими арками), большая часть Манхэттена выглядела отнюдь не блестяще: там было шумно, людно и грязно. Но Аннабел завораживала эта вечно бурлящая, ни на миг не затихающая жизнь улицы, где то тут, то там взвывает вдруг пожарная сирена, где струйки пара таинственно выползают из люков канализации, словно из самой преисподней. На фоне пестрой смеси национальностей, цветов и религий все казалось уместным, ничто не выглядело из ряда вон выходящим – словом, было ясно, что в Нью-Йорке каждый может делать все, что ему вздумается.
Во время своего пятого визита к Аннабел маленький, сухонький, похожий на ласку гостиничный врач, глядя поверх очков на свою пациентку, объявил довольно прохладным тоном, что, несмотря на перечисленные ею симптомы, не находит у нее никаких признаков болезни, о чем и поставит в известность ее бабушку.
– Вам будет трудно связаться с ней, – предупредила Аннабел. – Бабушка сейчас в Чикаго, потом отправится в Лос-Анджелес. Она целыми днями читает лекции и раздает автографы, а по вечерам ей приходится присутствовать на литературных обедах. Она говорит, что ужасно занята.
Голос Элинор по телефону звучал устало, а ее американский акцент чувствовался сильнее обычного: так всегда случалось, когда она бывала утомлена.
В следующем же разговоре с бабушкой Аннабел сообщила, что вполне поправилась и что ей очень хотелось бы еще побыть в Нью-Йорке. Здесь было так много интересного: в Метрополитен на днях должна была начаться серия лекций об импрессионистах, а за чаем в Палм-Корт она, Аннабел, познакомилась с одной симпатичной девушкой, изучающей историю у Сэйры Лоуренс. Не может ли Элинор попросить своего издателя, чтобы он познакомил Аннабел еще с одной-двумя такими же симпатичными девушками?
Вначале Элинор возражала, но в конце концов вынуждена была признать:
– Конечно, то, чем я тут занимаюсь, довольно скучно и очень утомительно.
– Ну вот, видишь, Ба? Чего ради и мне еще таскаться за тобой?
– Пожалуй, тебе и правда лучше побыть в Нью-Йорке… Я рада, что ты не одна, дорогая. А кстати, тот симпатичный парень с телевидения не давал о себе знать?
– Он вчера приглашал меня на ленч, – Аннабел постаралась произнести это как можно более безразличным тоном, – а потом показал мне всю телестанцию.
– Ты как-то странно говоришь – как будто у тебя температура, – встревожилась Элинор. – Ты уверена, что уже совсем поправилась?
– Да-да, – поспешила уверить ее Аннабел. – Я уже начала гулять, и подолгу. Чтобы уж окончательно прийти в норму. И потом, здесь столько интересного!
„А теперь заткнись", – мысленно скомандовала она себе. Миранда говорила, что она всегда знает, когда Аннабел врет, потому что она начинает говорить слишком много и слишком быстро.
Вообще-то Аннабел удавалось видеться со Скоттом гораздо меньше, чем она надеялась. Его рабочий день продолжался, казалось, с десяти утра до одиннадцати вечера, когда заканчивались выпуски новостей. В эти часы они могли встречаться лишь урывками, но потом Скотт вел Аннабел в какой-нибудь темный бар, где с дребезжащих клавиш старого пианино срывались хрупкие, ломкие мелодии Гершвина тридцатых годов, или в джаз-клуб, где в тусклом свете плавали облака сизого дыма, или на вечеринку к художникам-авангардистам, обосновавшимся где-нибудь в Сохо, в мансарде или складе, переоборудованном под студию. Скотту, похоже, казалось забавным, что теперь представители богемы селятся там, где некогда хранились овощи.
К началу своей второй манхэттенской недели Аннабел научилась не напрягаться, находясь перед камерой.
Она предпочитала работу в студии съемкам на натуре, где вечно возникали проблемы с освещением и в последний момент выяснялось, что забыли захватить с собой что-то важное.
Аннабел с удивлением обнаружила, что одеваться и переодеваться в течение целого дня – занятие весьма утомительное. К вечеру все участники съемок прямо-таки валились с ног, но она обязана была „держать лицо", не позволяя отразить на нем даже тени усталости. И ей пришлось, хотя и скрепя сердце, научиться сиять по заказу.
Еще больше ее изумило отношение к фотомоделям – словно это не живые люди с чувствами и разумом, а нечто вроде тех деревянных фигур индейцев, что в Америке принято ставить у входа в табачные лавки. Никто не обращал на девушку ни малейшего внимания – она была просто куском мяса – до того момента, когда ей надлежало появиться перед камерой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Он знал, что ему повезло и заказ спасен, но понимал также, что снимки получатся не Бог весть какого класса. Новенькая есть новенькая, ей еще учиться и учиться.
Зато новеньких легко эксплуатировать, объяснил Скотт Аннабел вечером, когда они ели на ужин фирменную лапшу по-итальянски в Артистическом кафе.
– Молоденькие фотомодели – заведомо легкая добыча для фотографа, если он любитель „клубнички", и особенно если он уже не первой свежести, – предупредил он. – Все они обожают разыгрывать из себя мэтров или эдаких добреньких папаш, так что держи ухо востро. Эти парни норовят всюду появляться в сопровождении какой-нибудь мордашки, которая в данный момент находится на гребне волны, а чтобы держать ее в кулаке, зачастую обходятся с ней довольно круто.
– Тогда ты уж, пожалуйста, присматривай за мной, – попросила Аннабел.
– Чем я и занимаюсь. Ты шагу без меня не ступишь, – успокоил ее Скотт.
– Как мне повезло, что я встретила тебя, – притворно застенчиво прошептала Аннабел, хлопая ресницами и пропуская предупреждение Скотта мимо ушей. Уж у нее-то никогда не возникало проблем с мужчинами более старшего возраста. Она вертела ими с той же легкостью, что и своими сверстниками; Скотт оказался первым, с кем ей это не удавалось, что весьма интриговало ее. Ей импонировало также, что он не пытается навязать ей собственных суждений: впервые в жизни она могла говорить с мужчиной так же откровенно, как со своими сестрами, причем нередко оба смеялись от души. А кроме того, в жизни Скотт выглядел еще более привлекательным, чем на телеэкране.
Направляясь в желтом такси на какую-нибудь из своих деловых встреч, Аннабел по дороге старалась получше рассмотреть город. Больше всего ей нравилось созерцать серебристый, заостренный силуэт Крайслер-билдинга, казавшегося ей созданием волшебника из страны Оз. Тот кусочек Манхэттена, который обычно показывают в фильмах – небоскреб на небоскребе, сплошной блеск стекла и металла, – на самом деле занимал сравнительно небольшое пространство с южной стороны Центрального парка. Хотя некоторые другие уголки города тоже нравились Аннабел своей эксцентричностью (многие жилые здания были увенчаны чем-то наподобие египетских пирамид, готическими башенками или мавританскими арками), большая часть Манхэттена выглядела отнюдь не блестяще: там было шумно, людно и грязно. Но Аннабел завораживала эта вечно бурлящая, ни на миг не затихающая жизнь улицы, где то тут, то там взвывает вдруг пожарная сирена, где струйки пара таинственно выползают из люков канализации, словно из самой преисподней. На фоне пестрой смеси национальностей, цветов и религий все казалось уместным, ничто не выглядело из ряда вон выходящим – словом, было ясно, что в Нью-Йорке каждый может делать все, что ему вздумается.
Во время своего пятого визита к Аннабел маленький, сухонький, похожий на ласку гостиничный врач, глядя поверх очков на свою пациентку, объявил довольно прохладным тоном, что, несмотря на перечисленные ею симптомы, не находит у нее никаких признаков болезни, о чем и поставит в известность ее бабушку.
– Вам будет трудно связаться с ней, – предупредила Аннабел. – Бабушка сейчас в Чикаго, потом отправится в Лос-Анджелес. Она целыми днями читает лекции и раздает автографы, а по вечерам ей приходится присутствовать на литературных обедах. Она говорит, что ужасно занята.
Голос Элинор по телефону звучал устало, а ее американский акцент чувствовался сильнее обычного: так всегда случалось, когда она бывала утомлена.
В следующем же разговоре с бабушкой Аннабел сообщила, что вполне поправилась и что ей очень хотелось бы еще побыть в Нью-Йорке. Здесь было так много интересного: в Метрополитен на днях должна была начаться серия лекций об импрессионистах, а за чаем в Палм-Корт она, Аннабел, познакомилась с одной симпатичной девушкой, изучающей историю у Сэйры Лоуренс. Не может ли Элинор попросить своего издателя, чтобы он познакомил Аннабел еще с одной-двумя такими же симпатичными девушками?
Вначале Элинор возражала, но в конце концов вынуждена была признать:
– Конечно, то, чем я тут занимаюсь, довольно скучно и очень утомительно.
– Ну вот, видишь, Ба? Чего ради и мне еще таскаться за тобой?
– Пожалуй, тебе и правда лучше побыть в Нью-Йорке… Я рада, что ты не одна, дорогая. А кстати, тот симпатичный парень с телевидения не давал о себе знать?
– Он вчера приглашал меня на ленч, – Аннабел постаралась произнести это как можно более безразличным тоном, – а потом показал мне всю телестанцию.
– Ты как-то странно говоришь – как будто у тебя температура, – встревожилась Элинор. – Ты уверена, что уже совсем поправилась?
– Да-да, – поспешила уверить ее Аннабел. – Я уже начала гулять, и подолгу. Чтобы уж окончательно прийти в норму. И потом, здесь столько интересного!
„А теперь заткнись", – мысленно скомандовала она себе. Миранда говорила, что она всегда знает, когда Аннабел врет, потому что она начинает говорить слишком много и слишком быстро.
Вообще-то Аннабел удавалось видеться со Скоттом гораздо меньше, чем она надеялась. Его рабочий день продолжался, казалось, с десяти утра до одиннадцати вечера, когда заканчивались выпуски новостей. В эти часы они могли встречаться лишь урывками, но потом Скотт вел Аннабел в какой-нибудь темный бар, где с дребезжащих клавиш старого пианино срывались хрупкие, ломкие мелодии Гершвина тридцатых годов, или в джаз-клуб, где в тусклом свете плавали облака сизого дыма, или на вечеринку к художникам-авангардистам, обосновавшимся где-нибудь в Сохо, в мансарде или складе, переоборудованном под студию. Скотту, похоже, казалось забавным, что теперь представители богемы селятся там, где некогда хранились овощи.
К началу своей второй манхэттенской недели Аннабел научилась не напрягаться, находясь перед камерой.
Она предпочитала работу в студии съемкам на натуре, где вечно возникали проблемы с освещением и в последний момент выяснялось, что забыли захватить с собой что-то важное.
Аннабел с удивлением обнаружила, что одеваться и переодеваться в течение целого дня – занятие весьма утомительное. К вечеру все участники съемок прямо-таки валились с ног, но она обязана была „держать лицо", не позволяя отразить на нем даже тени усталости. И ей пришлось, хотя и скрепя сердце, научиться сиять по заказу.
Еще больше ее изумило отношение к фотомоделям – словно это не живые люди с чувствами и разумом, а нечто вроде тех деревянных фигур индейцев, что в Америке принято ставить у входа в табачные лавки. Никто не обращал на девушку ни малейшего внимания – она была просто куском мяса – до того момента, когда ей надлежало появиться перед камерой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86