Подсидят, гады, как пить дать подсидят!
Помолчали в раздумьях. Дыряев был прав — пивом голову не обманешь: мозговой штурм оказался неудачным. Облачившийся в простыню Птолемей Прист подошел к столу, ахнул подряд две бутылочки пива, но с вопросами не лез — видел, что пасмурно на душе у местных товарищей.
В дверь деликатно и вместе с тем требовательно постучали, в проеме ее показалась большая картонная коробка из-под телевизора «Рубин», а за ней и круглая улыбающаяся физиономия старшего участкового.
— Разрешите, товарищ подполковник? — по уставу и льстиво обратился он к начальнику милиции.
В поставленной на пол коробке что-то предательски звякнуло.
— Чего там разрешать, — буркнул подполковник в густые черные усы. — Приказываю!
Глава шестая,
в которой рассказывается о вредоносных и приятных последствиях: последствиях пьянства и ошибке немецкого шпиона
Верхом на центурионе Присте сидел Федор Борисович Дыряев при полном милицейском параде, но в домашних тапочках и блестящем медном шлеме с крылышками по бокам. В руках у начальника милиции была половинка красного кирпича, которым он с размаху бил по голове центуриона и ревуще кричал ему на ухо:
— Я тебя заставлю Родину любить!
И не было у Птолемея сил, чтобы согнать с себя бесцеремонного районного начальника или хотя бы взмолиться о пощаде. «Да люблю я Родину!» — вскричал мысленно центурион и с неимоверным усилием открыл глаза. Начальник милиции исчез невесть куда, но лучше бы он остался, а исчезла бухающая и разносящая череп на мелкие кусочки боль, от которой темнело в глазах.
Под кроватью, на которой лежал центурион, гулко и нагло маршировали тараканы.
Птолемей Прист медленно и осторожно ощупал себя непослушными руками и обнаружил, что лежит на постели закутанным в банную простыню. Получалось, что и до казармы он вчера добирался в этой самой простыне, и в ней же проходил через караульные посты. Как сенатор в тоге. Центурион закрыл глаза и замычал. Стыдно было в глаза смотреть подчиненным!
Но надо было вставать и, призвав на помощь Юпитера и обещая жертвы Вакху, центурион собрался с силами и вновь открыл норовящие сомкнуться тяжелые веки. Он находился в незнакомой ему комнате и лежал на мягкой пуховой перине, которая никак не могла быть казарменной принадлежностью. В углу оглушительно тикали часы. К этому хитрому механизму, показывающему неведомым образом время, центурион уже привык, благо, что цифры на циферблате были привычными для глаза. Неожиданно это подлое устройство вдруг взорвалось таким оглушительным звоном, что Прист готов был убить даже божественного цезаря, лишь бы этот сверлящий темя звук прекратился. Однако сил для того, чтобы подняться, у центуриона не оставалось, и он бессильно и покорно прикрыл глаза, ожидая, когда этот проклятый звон прекратится.
В памяти обрывочно всплыли термы, какие-то искаженные жуткие хари, в которых даже при большом желании было трудно признать местное начальство. «По русскому обычаю!» — ревел председатель райисполкома Волкодрало, троекратно лобызая центуриона, и сивушно пахнущая жидкость медленно обжигала желудок. «А теперь по римскому обычаю!» — ревел секретарь райкома Пригода, в свою очередь взасос целуя Птолемея Приста и заставляя его снова опорожнить граненый стаканчик.
Помнится, в чем-то они его, Приста, убеждали, на чем-то настаивали, и он, Прист, в чем-то соглашался с ними, но вот о чем шла речь, центурион — хоть убей! — не помнил. Перед его глазами снова всплыли искаженные багровые и потные морды, и билась под сводами черепа крупной осенней мухой совсем уж идиотская песня:
А мне цезарь говорил, что пора, казак, на Нил.
Эх, пора, казак, на Нил! Мол, на Ниле у арабов охерительные бабы — цезарь к ним меня манил!
Только в пьяном бреду можно было признать носатых арабских девок красавицами. И непонятно было центуриону, почему цезарь что-то говорил неведомо откуда взявшемуся на Апеннинах казаку, почему он манил этого казака на Нил, где центуриону совершенно не понравилось — жарко и душно там было, и арабы недружественны, и верблюды — исчадия Ада — так и норовили оплевать славных римских воинов. И постоянно хотелось вина… Вина! Вот за что Птолемей Прист сейчас бы не задумываясь отдал любую руку. Вина! Пол-Рима за кубок вина!
Птолемей осторожно сел, чувствуя босыми ногами прохладу пола, и снова осторожно открыл глаза. Нет, комната ему была совершенно незнакома. В голове ожил дятел, который, похоже, поселился там с вечера и всю ночь терпеливо ожидал пробуждения центуриона. Птолемей Прист осторожно взялся за голову обеими руками, пытаясь успокоить проклятого барабанщика.
Дверь в комнату медленно отворилась, и вошла славная девица в неярком цветном платье.
— Проснулись, Птолемей Квинтович? — певуче спросила она, и центурион погрузился в облако запахов молока и сладкой сдобы, словно оказался в далеком и уже забытом детстве.
В руках женщина держала поднос, на котором стоял небольшой кубок с прозрачной жидкостью и на отдельной тарелочке лежал весьма привлекательно выглядевший зеленый пупырчатый огурчик.
Женщина показалась Птолемею знакомой, но головная боль мешала ему сосредоточиться и вспомнить, где он эту женщину видел. Он взял с подноса холодный огурец и захрустел им.
— Может, рассольчику, Птолемей Квинтович? — участливо спросила женщина.
Центурион непонимающе уставился на нее. Женщина вздохнула и погладила центуриона по бритой голове.
— Ничего-то ты не понимаешь, итальянчик! — сказала она и протянула Птолемею Присту кубок. — Выпей, легче будет!
Слово «выпей» центуриону было знакомо, и организм на него отреагировал своеобразно — Птолемея Приста едва не вывернуло наизнанку.
— Ты кто? — морщась, спросил центурион.
— Забыл? — Женщина снова погладила центуриона по голове, хозяйски потрепала по щеке. — Робкий ты сегодня, Птолемейчик. Вчера, когда с Федором Борисовичем заглянули ко мне, ты порасторопнее был. Клава я, Клава, Птолемей Квинтович!
Действия женщины не оставляли никакого сомнения в том, что прошедшей ночью целомудренность центуриона подверглась серьезным испытаниям. Только вот подробностей этой ночи центурион совершенно не помнил. Во рту у него пересохло. Птолемей Прист взял с подноса кубок и опрокинул его в рот, словно принимал целительную египетскую микстуру. Прозрачная жидкость знакомо обожгла глотку, центурион закашлялся, но уже через несколько минут, к своему удивлению и облегчению, он почувствовал себя значительно лучше. Дятел куда-то улетел, тараканы под кроватью надели на свои лапки войлочные туфли, и даже ходики стали ходить тише, словно все они теперь жалели больного римлянина, который после выпитой стопки вновь обрел способность к анализу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Помолчали в раздумьях. Дыряев был прав — пивом голову не обманешь: мозговой штурм оказался неудачным. Облачившийся в простыню Птолемей Прист подошел к столу, ахнул подряд две бутылочки пива, но с вопросами не лез — видел, что пасмурно на душе у местных товарищей.
В дверь деликатно и вместе с тем требовательно постучали, в проеме ее показалась большая картонная коробка из-под телевизора «Рубин», а за ней и круглая улыбающаяся физиономия старшего участкового.
— Разрешите, товарищ подполковник? — по уставу и льстиво обратился он к начальнику милиции.
В поставленной на пол коробке что-то предательски звякнуло.
— Чего там разрешать, — буркнул подполковник в густые черные усы. — Приказываю!
Глава шестая,
в которой рассказывается о вредоносных и приятных последствиях: последствиях пьянства и ошибке немецкого шпиона
Верхом на центурионе Присте сидел Федор Борисович Дыряев при полном милицейском параде, но в домашних тапочках и блестящем медном шлеме с крылышками по бокам. В руках у начальника милиции была половинка красного кирпича, которым он с размаху бил по голове центуриона и ревуще кричал ему на ухо:
— Я тебя заставлю Родину любить!
И не было у Птолемея сил, чтобы согнать с себя бесцеремонного районного начальника или хотя бы взмолиться о пощаде. «Да люблю я Родину!» — вскричал мысленно центурион и с неимоверным усилием открыл глаза. Начальник милиции исчез невесть куда, но лучше бы он остался, а исчезла бухающая и разносящая череп на мелкие кусочки боль, от которой темнело в глазах.
Под кроватью, на которой лежал центурион, гулко и нагло маршировали тараканы.
Птолемей Прист медленно и осторожно ощупал себя непослушными руками и обнаружил, что лежит на постели закутанным в банную простыню. Получалось, что и до казармы он вчера добирался в этой самой простыне, и в ней же проходил через караульные посты. Как сенатор в тоге. Центурион закрыл глаза и замычал. Стыдно было в глаза смотреть подчиненным!
Но надо было вставать и, призвав на помощь Юпитера и обещая жертвы Вакху, центурион собрался с силами и вновь открыл норовящие сомкнуться тяжелые веки. Он находился в незнакомой ему комнате и лежал на мягкой пуховой перине, которая никак не могла быть казарменной принадлежностью. В углу оглушительно тикали часы. К этому хитрому механизму, показывающему неведомым образом время, центурион уже привык, благо, что цифры на циферблате были привычными для глаза. Неожиданно это подлое устройство вдруг взорвалось таким оглушительным звоном, что Прист готов был убить даже божественного цезаря, лишь бы этот сверлящий темя звук прекратился. Однако сил для того, чтобы подняться, у центуриона не оставалось, и он бессильно и покорно прикрыл глаза, ожидая, когда этот проклятый звон прекратится.
В памяти обрывочно всплыли термы, какие-то искаженные жуткие хари, в которых даже при большом желании было трудно признать местное начальство. «По русскому обычаю!» — ревел председатель райисполкома Волкодрало, троекратно лобызая центуриона, и сивушно пахнущая жидкость медленно обжигала желудок. «А теперь по римскому обычаю!» — ревел секретарь райкома Пригода, в свою очередь взасос целуя Птолемея Приста и заставляя его снова опорожнить граненый стаканчик.
Помнится, в чем-то они его, Приста, убеждали, на чем-то настаивали, и он, Прист, в чем-то соглашался с ними, но вот о чем шла речь, центурион — хоть убей! — не помнил. Перед его глазами снова всплыли искаженные багровые и потные морды, и билась под сводами черепа крупной осенней мухой совсем уж идиотская песня:
А мне цезарь говорил, что пора, казак, на Нил.
Эх, пора, казак, на Нил! Мол, на Ниле у арабов охерительные бабы — цезарь к ним меня манил!
Только в пьяном бреду можно было признать носатых арабских девок красавицами. И непонятно было центуриону, почему цезарь что-то говорил неведомо откуда взявшемуся на Апеннинах казаку, почему он манил этого казака на Нил, где центуриону совершенно не понравилось — жарко и душно там было, и арабы недружественны, и верблюды — исчадия Ада — так и норовили оплевать славных римских воинов. И постоянно хотелось вина… Вина! Вот за что Птолемей Прист сейчас бы не задумываясь отдал любую руку. Вина! Пол-Рима за кубок вина!
Птолемей осторожно сел, чувствуя босыми ногами прохладу пола, и снова осторожно открыл глаза. Нет, комната ему была совершенно незнакома. В голове ожил дятел, который, похоже, поселился там с вечера и всю ночь терпеливо ожидал пробуждения центуриона. Птолемей Прист осторожно взялся за голову обеими руками, пытаясь успокоить проклятого барабанщика.
Дверь в комнату медленно отворилась, и вошла славная девица в неярком цветном платье.
— Проснулись, Птолемей Квинтович? — певуче спросила она, и центурион погрузился в облако запахов молока и сладкой сдобы, словно оказался в далеком и уже забытом детстве.
В руках женщина держала поднос, на котором стоял небольшой кубок с прозрачной жидкостью и на отдельной тарелочке лежал весьма привлекательно выглядевший зеленый пупырчатый огурчик.
Женщина показалась Птолемею знакомой, но головная боль мешала ему сосредоточиться и вспомнить, где он эту женщину видел. Он взял с подноса холодный огурец и захрустел им.
— Может, рассольчику, Птолемей Квинтович? — участливо спросила женщина.
Центурион непонимающе уставился на нее. Женщина вздохнула и погладила центуриона по бритой голове.
— Ничего-то ты не понимаешь, итальянчик! — сказала она и протянула Птолемею Присту кубок. — Выпей, легче будет!
Слово «выпей» центуриону было знакомо, и организм на него отреагировал своеобразно — Птолемея Приста едва не вывернуло наизнанку.
— Ты кто? — морщась, спросил центурион.
— Забыл? — Женщина снова погладила центуриона по голове, хозяйски потрепала по щеке. — Робкий ты сегодня, Птолемейчик. Вчера, когда с Федором Борисовичем заглянули ко мне, ты порасторопнее был. Клава я, Клава, Птолемей Квинтович!
Действия женщины не оставляли никакого сомнения в том, что прошедшей ночью целомудренность центуриона подверглась серьезным испытаниям. Только вот подробностей этой ночи центурион совершенно не помнил. Во рту у него пересохло. Птолемей Прист взял с подноса кубок и опрокинул его в рот, словно принимал целительную египетскую микстуру. Прозрачная жидкость знакомо обожгла глотку, центурион закашлялся, но уже через несколько минут, к своему удивлению и облегчению, он почувствовал себя значительно лучше. Дятел куда-то улетел, тараканы под кроватью надели на свои лапки войлочные туфли, и даже ходики стали ходить тише, словно все они теперь жалели больного римлянина, который после выпитой стопки вновь обрел способность к анализу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49