Во внутреннем дворе вырыт колодец, дающий свежую воду, подвалы заполнены съестными припасами – все, что нужно на случай осады. У одного из узких окон, пробитых во внутренней стене, и стоял сейчас задумчивый Гизельгер.
Мейзенского монаха, брата Филиппа, уже увели. Как оказалось, он знал немного. Однако после рассказа благочестивого беда перестала быть страшной. Теперь она невольно представлялась императору осязаемо и обыденно мерзкой. Гизельгер вспоминал.
Hortus Alvis… Альвисы. Старая, неизлечимая болезнь Империи. Дьявол знает, откуда взялся этот странный народ, ютящийся в пещерах, которых повсюду много в Империи. Хронист Дезидериус Многоречивый, двести лет назад заполняя убористым почерком пергамент, впервые упомянул о многочисленных против обычного разбойничьих шайках, наводивших ужас на путников чрезмерно холодной зимой 6799 года. Шайки бандитов наводнили тогда леса и холмы северо-востока, и в сумятице нарождавшегося мятежа, когда сотни людей замерзали прямо на улицах столицы, а целые провинции голодали, никто не допрашивал разбойников и не вслушивался в их предсмертные крики – имперская стража без лишних слов волокла арестованных на виселицы. Январский ветер свистел, раскачивая обильно развешанные прямо на деревьях тела, промерзшие разбойники стучали, как деревяшки, и число желающих грабить близ дорог сильно поубавилось. Запуганные люди вздохнули чуть посвободнее.
Ошибка стражи выяснилась позднее. Тогда, когда уже никто не мог сказать – сколько среди повешенных профессиональных грабителей, сколько отчаявшихся неудачников и бродяг, а сколько – их, тех, кто пришел из-под земли.
За последующие две сотни лет пришельцы ниоткуда умножились числом, обзавелись именем, данным, должно быть, каким-то ученым шутником , и постепенно стали серьезной докукой для имперских властей.
Опасные бродяги этого сорта держались обособленно даже от подонков Империи, не жили нигде, кроме карьеров, глухих мест и пещер, пользовались собственным языком и считались людьми вне закона. Никто не видел их в храмах. Про их изобретательные расправы с ограбленными путниками рассказывали шепотом. Альвисы, случалось, грабили деревни и беззащитные города поменьше, угоняли скот, иногда уводили с собой двух-трех пойманных имперцев, порой неизвестно зачем жгли созревшие для жатвы поля. Стычки эти казались сродни набегам извне, только враг приходил не от границ, а из самой тверди земли Церена. Изредка пойманных пленников без суда вешала имперская стража.
Имперцы привыкли считать – альвисы жестоки с жертвами до полной беспощадности, не очень многочисленны, впрочем, их никто не считал, и ничтожны по сути своей. С этим беспокойством вполне справлялись владельцы земель без вмешательства центральных властей. Пока два года назад не произошло это… То, что перевернуло устоявшийся ход обычных бед и поставило Империю на грань последнего бедствия.
Гизельгер усмехнулся, вспомнив, как нервно почесывался перепуганный брат Филипп. Монах глуп, подумал император, но как же порою в ущерб героям везет простецам!
Рассказ брата Филиппа, инока мейзенской обители,
записанный с его собственных слов 20 сентября 6999 года от Сотворения Мира
Я, Флориант Бек, принявший в монашестве имя Филиппа, со смирением выслушав заданные мне вопросы, показал следующее. Город Мейзен, где во славу Господа воздвигнута обитель наша, невелик, однако обнесен стенами.
Обитель стара и стоит не менее трех сотен лет с тех пор, как рука ее основателя, Антона Грасси, положила первый камень стен. Монастырь выстроен внутри городских укреплений, таким образом, что святые реликвии хранит двойное кольцо стен – городских и монастырских. В Мейзене всегда в изобилии стоят солдаты, так что жизнь обители спокойна. Однако настоятель наш, отец Дениз, вдохновленный свыше, а также имея великое попечение о безопасности святых реликвий, равно как ковчежцев, святых символов и статуй угодников, искусной работы и драгоценно изукрашенных, велел сохранить в обители пристойный запас луков, мечей и стрел, что и было исполнено со всею тщательностью. Попечение настоятеля, каковое казалось излишним нам, инокам, принужденным чистить острые клинки и запасать стальные жала, не иначе как было подсказано святыми покровителями нашими, мучениками Коломаном и Дезидериусом.
Мудрости настоятеля ныне обязан я жизнью своею, но в отдаленные те дни иные монахи роптали, хоть и не решались на дерзость открытого противуречия. Однако мечи все ж были куплены и прибраны в сухой погреб, в котором до той поры хранилось вино, употребляемое при священных обрядах…
…на иные же вопросы, заданные мне духовным трибуналом, показываю я чистосердечно, что в день 13 июля, когда враги веры и Господа нашего, именуемые альвисами, подступили под самые стены города, я в числе прочей братии присутствовал после положенных молитв на утренней трапезе. Мы, монахи, хоть и болели душой за правое дело, однако не имели большого беспокойства, поскольку, как я уже показал, число солдат в городе было велико, а командовал ими храбрый капитан Конрад Роггенбергер, за премногие подвиги прозванный Шрамом.
В тот тревожный час добрые горожане мужского полу собрались на стенах, вооружившись пристойно, дрова же под котлами со смолой на крайний случай были запалены, и смрадный дым витал над Мейзеном.
Время в тревожном ожидании шло, но враг все еще держался в некотором отдалении, по-видимому, собираясь отступить, из-за чего, соскучась ожиданием, я покинул свой пост у стены и вернулся в обитель, ведомый рвением передать отцу Денизу добрую весть. Однако настоятель встретил меня не по заслугам сурово и, грозя за ослушание водворением in расе, повелел спуститься в погреб, дабы вынести наверх луки и мечи.
…Так, спускаясь по крутым ступеням в бедный погреб наш, не знал я, что тем самым спасаю и жизнь свою, и, быть может, саму душу, однако в то время было сердце мое полно противоречия.
Подобрав удобную связку мечей, собрался я вернуться, как подобает, однако сердце мое дрогнуло, замерев, и, как думал я тогда, остановилось.
Я, трезвый и постящийся, испытал под ребрами боль, которой мучить положено лишь чревоугодников и пьяниц. Затем тело мое словно бы покрылось грязью, что облепляет ободья колес и телег, тронувшихся в путь после большого дождя. Члены мои перестали слушаться от ужаса, и, сомкнув взоры, увидел я глазами души, как шевелится неподалеку зло, словно зверь, разбуженный охотниками в берлоге.
И плакала моя душа, ожидая погибели вечной, там где смрад и холод с одной стороны и адский жар с другой. И рыдал я, упав на колени, и хотел произнести молитву, но не слушались мои уста.
…а потом кончилось все, и ушло прочь большое зло, как уходит туча преизрядная, не пролив ни капли дождя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Мейзенского монаха, брата Филиппа, уже увели. Как оказалось, он знал немного. Однако после рассказа благочестивого беда перестала быть страшной. Теперь она невольно представлялась императору осязаемо и обыденно мерзкой. Гизельгер вспоминал.
Hortus Alvis… Альвисы. Старая, неизлечимая болезнь Империи. Дьявол знает, откуда взялся этот странный народ, ютящийся в пещерах, которых повсюду много в Империи. Хронист Дезидериус Многоречивый, двести лет назад заполняя убористым почерком пергамент, впервые упомянул о многочисленных против обычного разбойничьих шайках, наводивших ужас на путников чрезмерно холодной зимой 6799 года. Шайки бандитов наводнили тогда леса и холмы северо-востока, и в сумятице нарождавшегося мятежа, когда сотни людей замерзали прямо на улицах столицы, а целые провинции голодали, никто не допрашивал разбойников и не вслушивался в их предсмертные крики – имперская стража без лишних слов волокла арестованных на виселицы. Январский ветер свистел, раскачивая обильно развешанные прямо на деревьях тела, промерзшие разбойники стучали, как деревяшки, и число желающих грабить близ дорог сильно поубавилось. Запуганные люди вздохнули чуть посвободнее.
Ошибка стражи выяснилась позднее. Тогда, когда уже никто не мог сказать – сколько среди повешенных профессиональных грабителей, сколько отчаявшихся неудачников и бродяг, а сколько – их, тех, кто пришел из-под земли.
За последующие две сотни лет пришельцы ниоткуда умножились числом, обзавелись именем, данным, должно быть, каким-то ученым шутником , и постепенно стали серьезной докукой для имперских властей.
Опасные бродяги этого сорта держались обособленно даже от подонков Империи, не жили нигде, кроме карьеров, глухих мест и пещер, пользовались собственным языком и считались людьми вне закона. Никто не видел их в храмах. Про их изобретательные расправы с ограбленными путниками рассказывали шепотом. Альвисы, случалось, грабили деревни и беззащитные города поменьше, угоняли скот, иногда уводили с собой двух-трех пойманных имперцев, порой неизвестно зачем жгли созревшие для жатвы поля. Стычки эти казались сродни набегам извне, только враг приходил не от границ, а из самой тверди земли Церена. Изредка пойманных пленников без суда вешала имперская стража.
Имперцы привыкли считать – альвисы жестоки с жертвами до полной беспощадности, не очень многочисленны, впрочем, их никто не считал, и ничтожны по сути своей. С этим беспокойством вполне справлялись владельцы земель без вмешательства центральных властей. Пока два года назад не произошло это… То, что перевернуло устоявшийся ход обычных бед и поставило Империю на грань последнего бедствия.
Гизельгер усмехнулся, вспомнив, как нервно почесывался перепуганный брат Филипп. Монах глуп, подумал император, но как же порою в ущерб героям везет простецам!
Рассказ брата Филиппа, инока мейзенской обители,
записанный с его собственных слов 20 сентября 6999 года от Сотворения Мира
Я, Флориант Бек, принявший в монашестве имя Филиппа, со смирением выслушав заданные мне вопросы, показал следующее. Город Мейзен, где во славу Господа воздвигнута обитель наша, невелик, однако обнесен стенами.
Обитель стара и стоит не менее трех сотен лет с тех пор, как рука ее основателя, Антона Грасси, положила первый камень стен. Монастырь выстроен внутри городских укреплений, таким образом, что святые реликвии хранит двойное кольцо стен – городских и монастырских. В Мейзене всегда в изобилии стоят солдаты, так что жизнь обители спокойна. Однако настоятель наш, отец Дениз, вдохновленный свыше, а также имея великое попечение о безопасности святых реликвий, равно как ковчежцев, святых символов и статуй угодников, искусной работы и драгоценно изукрашенных, велел сохранить в обители пристойный запас луков, мечей и стрел, что и было исполнено со всею тщательностью. Попечение настоятеля, каковое казалось излишним нам, инокам, принужденным чистить острые клинки и запасать стальные жала, не иначе как было подсказано святыми покровителями нашими, мучениками Коломаном и Дезидериусом.
Мудрости настоятеля ныне обязан я жизнью своею, но в отдаленные те дни иные монахи роптали, хоть и не решались на дерзость открытого противуречия. Однако мечи все ж были куплены и прибраны в сухой погреб, в котором до той поры хранилось вино, употребляемое при священных обрядах…
…на иные же вопросы, заданные мне духовным трибуналом, показываю я чистосердечно, что в день 13 июля, когда враги веры и Господа нашего, именуемые альвисами, подступили под самые стены города, я в числе прочей братии присутствовал после положенных молитв на утренней трапезе. Мы, монахи, хоть и болели душой за правое дело, однако не имели большого беспокойства, поскольку, как я уже показал, число солдат в городе было велико, а командовал ими храбрый капитан Конрад Роггенбергер, за премногие подвиги прозванный Шрамом.
В тот тревожный час добрые горожане мужского полу собрались на стенах, вооружившись пристойно, дрова же под котлами со смолой на крайний случай были запалены, и смрадный дым витал над Мейзеном.
Время в тревожном ожидании шло, но враг все еще держался в некотором отдалении, по-видимому, собираясь отступить, из-за чего, соскучась ожиданием, я покинул свой пост у стены и вернулся в обитель, ведомый рвением передать отцу Денизу добрую весть. Однако настоятель встретил меня не по заслугам сурово и, грозя за ослушание водворением in расе, повелел спуститься в погреб, дабы вынести наверх луки и мечи.
…Так, спускаясь по крутым ступеням в бедный погреб наш, не знал я, что тем самым спасаю и жизнь свою, и, быть может, саму душу, однако в то время было сердце мое полно противоречия.
Подобрав удобную связку мечей, собрался я вернуться, как подобает, однако сердце мое дрогнуло, замерев, и, как думал я тогда, остановилось.
Я, трезвый и постящийся, испытал под ребрами боль, которой мучить положено лишь чревоугодников и пьяниц. Затем тело мое словно бы покрылось грязью, что облепляет ободья колес и телег, тронувшихся в путь после большого дождя. Члены мои перестали слушаться от ужаса, и, сомкнув взоры, увидел я глазами души, как шевелится неподалеку зло, словно зверь, разбуженный охотниками в берлоге.
И плакала моя душа, ожидая погибели вечной, там где смрад и холод с одной стороны и адский жар с другой. И рыдал я, упав на колени, и хотел произнести молитву, но не слушались мои уста.
…а потом кончилось все, и ушло прочь большое зло, как уходит туча преизрядная, не пролив ни капли дождя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106