Я догадываюсь, что ты хочешь мне сказать, но не собираюсь ничего слушать.
Пинкни покорно сел на парту.
Пруденс, расхаживая перед ним, говорила, отрывисто бросая слова. Говорила она спокойно, безо всякой интонации, не глядя на него.
– Забудь извинения, Пинкни. Ты не виноват. Ты не нанес мне никакого оскорбления. Я соблазнила тебя без особого труда. Ты не первый и, уверена, не последний. Если девушке постоянно твердить о греховности мужчин, в ней непременно пробудится любопытство. Я потеряла невинность в тринадцать лет и ни разу об этом не пожалела. Как только я увидела, сразу поняла, что хочу тебя. Я попадалась тебе на глаза множество раз, но ты, как совершенный джентльмен, не мог даже мысли допустить, что тоже хочешь меня. Даже себе ты бы в этом не признался. В конце концов я устала ждать. Ты не обманул моих ожиданий. Мешала только скованность, но она исчезла. Так сходятся животные – по подсказке инстинкта. Если ты отбросишь чарлстонские предрассудки – признаешь, что я права. Но мне не хочется вновь брать тебя силой. – Пруденс остановилась перед ним. – Ну что?
Пинкни коснулся губами ее губ. Она укусила его нижнюю губу, потом взяла за руку и подвела его к кушетке в бывшей гардеробной. Оба обезумели.
В теплоте наступившего расслабления Пинкни почувствовал благодарность, которую он был готов принять за любовь. Он прижал Пруденс к своей груди, шептал ей ласковые слова… Она отвечала умелыми ласками, вновь возбуждая его. И он использовал ее как проститутку, ведь Пруденс старалась выдать себя за продажную девушку.
Таз с водой и чистое полотенце, которые она ему предложила, не были согреты и не благоухали, как те, что подавала ему Лили; однако они явились подтверждением статуса Пруденс. Он ушел от нее, условившись о встрече через два дня. Пинкни едва ли не насвистывал, сбегая по ступенькам. Он приветствовал Лавинию целомудренным поцелуем в лоб, и впервые ее холодная невинность показалась ему очаровательной, а не раздражающей. Он не чувствовал за собой никакой вины. Или старался убедить себя, что не чувствует.
Пинкни Трэдд был не из тех, кто способен заблуждаться насчет своих слабостей. И отец, и общество, в котором он вырос, внушили ему, что кодекс чести – высшая ступень в шкале жизненных ценностей. Цель может быть недостижима, но к ней следует неустанно стремиться в течение всей своей жизни. Сейчас Пинкни нарушил этот кодекс, и вина казалась ему непростительной.
Его связь с Пруденс постыдна. Неважно, что девушка сама затеяла эту историю и что она выдает себя едва ли не за девицу с Чалмерс-стрит. Он бесчестит ее. И к тому же он должен сохранять верность Лавинии, своей будущей супруге. Если разразится скандал, Мэри лишится главного утешения – чинных бесед о Боге с Адамом Эдвардсом. Да и самого Эдвардса… Пинкни не мог не понимать, что попирает законы, установленные и людьми, и Богом, представителем которого является отец Пруденс. Он имел все основания убить Пинкни, хотя тот, очевидно, заслуживал худшего.
И все же он не мог оставить Пруденс. Она стала для него как наркотик, подчиняла и душу, и тело. Пруденс безраздельно владела им.
Пинкни были свойственны сильные переживания. К тому же он был молод, кровь его кипела, а он был насильственно отстранен от женщин и годами войны, и долгими месяцами послевоенной неразберихи. Не случайно Пруденс соблазнила его весной, когда воздух напоен головокружительным ароматом цветущих чарлстонских садов. Деревья, лозы, кустарники источали опьяняющие испарения, от которых некуда было скрыться. Повсюду, куда ни взгляни, свежая трава и яркие цветы кричали, что жизнь создана, чтобы жить. Сама земля, казалось, призывала к чувственности, подобающей этому времени года.
Протекли дни, недели. Пинкни вел с собой скрытую изматывающую борьбу, которая отравляла его мысли и проникала даже в сны. Эдвардсы продолжали приходить на чай дважды в неделю. Пруденс, как всегда, производила впечатление молчаливой, благовоспитанной девушки. Мэри порхала и щебетала. Адам Эдвардс пространно разглагольствовал. А Пинкни мучился в аду. Он едва осмеливался глядеть на Пруденс и все же не мог удержаться от того, чтобы мысленно не коснуться ее тела, пробуждая в себе преступные воспоминания. Он молча клял Эдвардса за недогадливость и едва удерживался от порыва высказать ему свою вину и попросить о наказании.
Хуже всего было по воскресеньям. Могучий голос Эдвардса пронизывал его насквозь. Взгляд Пинкни поневоле приковывался к одинокой фигурке в ближайшем к кафедре отсеке. Величественные слова литании наполняли его сердце стыдом, страхом и болью. С уст Адама Эдвардса слетали слова, подобные громовым стрелам:
– «От всякого зла, от греха и от козней дьявола; от Твоего гнева и от вечных мук…»
Пинкни вкладывал в ответ всю боль своей души:
– «Господи помилуй!»
– «От блуда и от прочих смертных грехов и от всякой скверны мира, плоти и дьявола…»
– «Господи, помилуй нас!»
И всякий раз, как он повторял слова молитвы, отдаваясь ей всем сердцем, его опаляла мысль, что под подушечкой, на которую опираются его колени, лежит записка от Пруденс с указанием часа очередной встречи.
Пинкни удавалось скрывать душевное смятение. К его удивлению, никто ни о чем не догадывался. Его выдавали только тени под глазами и постоянная вялость. По утрам он проходил пешком целые мили, чтобы развеяться, и являлся к обеду довольно спокойным. Днем, если ему не предстояло свидание с Пруденс, он удалялся в свой кабинет под предлогом просмотра приходо-расходных книг, отражавших неуклонное обнищание семьи. Он сидел без дела в большом кресле за письменным столом, обдумывая свое отчаянное положение.
Однажды Пинкни услышал, как со щелчком повернулась дверная ручка. Ярость закипела в нем. Может он, в конце концов, хоть час не думать ни о деньгах, ни о ссорах на кухне, ни о прочих жизненных незадачах. Он вперил взор в исписанную цифрами страницу. Может быть, его не тронут?
Пинкни почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он медленно повернул голову. И тут же его гнева как не бывало. Бледное личико Лиззи маячило в дверном проеме, будто только что выплывшая луна.
– Можно мне войти?
– Да, конечно. Я рад тебя видеть. Тебе нужна моя помощь?
Худенькая девочка скользнула в чуть приоткрытую дверь.
– Я ищу свою книгу, – сказала она. – Ту, что ты дал мне для занятий. Она пропала из моей комнаты. Если я ее потеряю, мама очень рассердится.
Радостно взвизгнув, Лиззи подбежала к столу и схватила с него потрепанную книгу в красной обложке.
– Вот она! Наверное, Пэнси унесла ее, когда убирала мою комнату. Ах, какое счастье! – Личико девочки сияло.
– Зачем она тебе так нужна? Она что, очень интересная?
– Я ее не читаю, Пинни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Пинкни покорно сел на парту.
Пруденс, расхаживая перед ним, говорила, отрывисто бросая слова. Говорила она спокойно, безо всякой интонации, не глядя на него.
– Забудь извинения, Пинкни. Ты не виноват. Ты не нанес мне никакого оскорбления. Я соблазнила тебя без особого труда. Ты не первый и, уверена, не последний. Если девушке постоянно твердить о греховности мужчин, в ней непременно пробудится любопытство. Я потеряла невинность в тринадцать лет и ни разу об этом не пожалела. Как только я увидела, сразу поняла, что хочу тебя. Я попадалась тебе на глаза множество раз, но ты, как совершенный джентльмен, не мог даже мысли допустить, что тоже хочешь меня. Даже себе ты бы в этом не признался. В конце концов я устала ждать. Ты не обманул моих ожиданий. Мешала только скованность, но она исчезла. Так сходятся животные – по подсказке инстинкта. Если ты отбросишь чарлстонские предрассудки – признаешь, что я права. Но мне не хочется вновь брать тебя силой. – Пруденс остановилась перед ним. – Ну что?
Пинкни коснулся губами ее губ. Она укусила его нижнюю губу, потом взяла за руку и подвела его к кушетке в бывшей гардеробной. Оба обезумели.
В теплоте наступившего расслабления Пинкни почувствовал благодарность, которую он был готов принять за любовь. Он прижал Пруденс к своей груди, шептал ей ласковые слова… Она отвечала умелыми ласками, вновь возбуждая его. И он использовал ее как проститутку, ведь Пруденс старалась выдать себя за продажную девушку.
Таз с водой и чистое полотенце, которые она ему предложила, не были согреты и не благоухали, как те, что подавала ему Лили; однако они явились подтверждением статуса Пруденс. Он ушел от нее, условившись о встрече через два дня. Пинкни едва ли не насвистывал, сбегая по ступенькам. Он приветствовал Лавинию целомудренным поцелуем в лоб, и впервые ее холодная невинность показалась ему очаровательной, а не раздражающей. Он не чувствовал за собой никакой вины. Или старался убедить себя, что не чувствует.
Пинкни Трэдд был не из тех, кто способен заблуждаться насчет своих слабостей. И отец, и общество, в котором он вырос, внушили ему, что кодекс чести – высшая ступень в шкале жизненных ценностей. Цель может быть недостижима, но к ней следует неустанно стремиться в течение всей своей жизни. Сейчас Пинкни нарушил этот кодекс, и вина казалась ему непростительной.
Его связь с Пруденс постыдна. Неважно, что девушка сама затеяла эту историю и что она выдает себя едва ли не за девицу с Чалмерс-стрит. Он бесчестит ее. И к тому же он должен сохранять верность Лавинии, своей будущей супруге. Если разразится скандал, Мэри лишится главного утешения – чинных бесед о Боге с Адамом Эдвардсом. Да и самого Эдвардса… Пинкни не мог не понимать, что попирает законы, установленные и людьми, и Богом, представителем которого является отец Пруденс. Он имел все основания убить Пинкни, хотя тот, очевидно, заслуживал худшего.
И все же он не мог оставить Пруденс. Она стала для него как наркотик, подчиняла и душу, и тело. Пруденс безраздельно владела им.
Пинкни были свойственны сильные переживания. К тому же он был молод, кровь его кипела, а он был насильственно отстранен от женщин и годами войны, и долгими месяцами послевоенной неразберихи. Не случайно Пруденс соблазнила его весной, когда воздух напоен головокружительным ароматом цветущих чарлстонских садов. Деревья, лозы, кустарники источали опьяняющие испарения, от которых некуда было скрыться. Повсюду, куда ни взгляни, свежая трава и яркие цветы кричали, что жизнь создана, чтобы жить. Сама земля, казалось, призывала к чувственности, подобающей этому времени года.
Протекли дни, недели. Пинкни вел с собой скрытую изматывающую борьбу, которая отравляла его мысли и проникала даже в сны. Эдвардсы продолжали приходить на чай дважды в неделю. Пруденс, как всегда, производила впечатление молчаливой, благовоспитанной девушки. Мэри порхала и щебетала. Адам Эдвардс пространно разглагольствовал. А Пинкни мучился в аду. Он едва осмеливался глядеть на Пруденс и все же не мог удержаться от того, чтобы мысленно не коснуться ее тела, пробуждая в себе преступные воспоминания. Он молча клял Эдвардса за недогадливость и едва удерживался от порыва высказать ему свою вину и попросить о наказании.
Хуже всего было по воскресеньям. Могучий голос Эдвардса пронизывал его насквозь. Взгляд Пинкни поневоле приковывался к одинокой фигурке в ближайшем к кафедре отсеке. Величественные слова литании наполняли его сердце стыдом, страхом и болью. С уст Адама Эдвардса слетали слова, подобные громовым стрелам:
– «От всякого зла, от греха и от козней дьявола; от Твоего гнева и от вечных мук…»
Пинкни вкладывал в ответ всю боль своей души:
– «Господи помилуй!»
– «От блуда и от прочих смертных грехов и от всякой скверны мира, плоти и дьявола…»
– «Господи, помилуй нас!»
И всякий раз, как он повторял слова молитвы, отдаваясь ей всем сердцем, его опаляла мысль, что под подушечкой, на которую опираются его колени, лежит записка от Пруденс с указанием часа очередной встречи.
Пинкни удавалось скрывать душевное смятение. К его удивлению, никто ни о чем не догадывался. Его выдавали только тени под глазами и постоянная вялость. По утрам он проходил пешком целые мили, чтобы развеяться, и являлся к обеду довольно спокойным. Днем, если ему не предстояло свидание с Пруденс, он удалялся в свой кабинет под предлогом просмотра приходо-расходных книг, отражавших неуклонное обнищание семьи. Он сидел без дела в большом кресле за письменным столом, обдумывая свое отчаянное положение.
Однажды Пинкни услышал, как со щелчком повернулась дверная ручка. Ярость закипела в нем. Может он, в конце концов, хоть час не думать ни о деньгах, ни о ссорах на кухне, ни о прочих жизненных незадачах. Он вперил взор в исписанную цифрами страницу. Может быть, его не тронут?
Пинкни почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он медленно повернул голову. И тут же его гнева как не бывало. Бледное личико Лиззи маячило в дверном проеме, будто только что выплывшая луна.
– Можно мне войти?
– Да, конечно. Я рад тебя видеть. Тебе нужна моя помощь?
Худенькая девочка скользнула в чуть приоткрытую дверь.
– Я ищу свою книгу, – сказала она. – Ту, что ты дал мне для занятий. Она пропала из моей комнаты. Если я ее потеряю, мама очень рассердится.
Радостно взвизгнув, Лиззи подбежала к столу и схватила с него потрепанную книгу в красной обложке.
– Вот она! Наверное, Пэнси унесла ее, когда убирала мою комнату. Ах, какое счастье! – Личико девочки сияло.
– Зачем она тебе так нужна? Она что, очень интересная?
– Я ее не читаю, Пинни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171