несчастная женщина считает себя покинутой единственным, кто у нее оставался на этом свете.
Вместо того чтобы спуститься к порту, Эусеб устремился в верхний город.
Он обогнул длинные стены садов, окружавших роскошные виллы богатых голландских торговцев, и свернул в лабиринт грязных и смрадных улочек еврейского квартала (подобно китайцам и малайцам, евреи имели в Батавии свой особый квартал).
Наконец он остановился перед своим домом.
Эта хижина первоначально была построена из бамбука, но, по мере того как она разрушалась, ее латали кусками циновок и обрывками парусов.
Нельзя представить себе более убогого жилища.
В нем был всего один этаж.
Сквозь щели в циновке, служившей одновременно окном и дверью, пробивался слабый свет: это горел ночник у изголовья больной.
Увидев этот огонек, Эусеб содрогнулся.
– Господи! – сказал он. – Этот огонек едва теплится, но, может быть, он пережил мою бедную Эстер!
Его охватила такая нестерпимая тоска, что он не мог решиться войти в дом.
Наконец, собрав все силы, он приподнял циновку, вбежал в комнату и устремился к жалкой постели, на которой лежала его жена.
Молодая женщина оставалась неподвижной и казалась спящей: глаза сомкнуты, рот полуоткрыт, дыхания почти не слышно.
Ужасная мысль пронзила мозг Эусеба подобно черной молнии, и он склонился к губам Эстер, ловя ее вздох, но послышавшийся из угла комнаты смешок заставил его вздрогнуть.
Обернувшись, он различил в полумраке фигуру человека, сидевшего на бамбуковом табурете и державшего во рту трубку, головка которой светилась при каждой затяжке.
– Ну-ну, мой юный друг, – сказал он. – Кажется, вы немного загуляли: от мангровых зарослей путь сюда неблизкий, но я жду вас уже больше часа.
– Но кто вы, сударь? – спросил изумленный Эусеб.
– Доктор Базилиус, черт возьми! – ответил курильщик.
Эусеб принялся рассматривать странного гостя, расположившегося в его доме. Это был толстый, короткий и пузатый человек, что опровергало, несмотря на ходившие о нем слухи, всякую мысль о его дьявольском происхождении (если представлять себе сатану как это принято – тощим, высоким и худосочным).
Трудно было сказать точно, сколько лет доктору: это был не то тридцатипятилетний человек, который казался старше своих лет, не то пятидесятилетний, выглядевший моложе своего возраста.
Цвет лица у него был кирпично-красный, какой появляется у людей белой расы после долгих лет, проведенных ими на морском ветру под палящим солнцем тропиков.
Толстые щеки и сильно развитые челюсти расширяли его лицо книзу и придавали ему вульгарное выражение, искупавшееся лишь необычностью взгляда.
Если в самом деле доктор Базилиус был сродни духу тьмы, то это семейное сходство следовало искать именно в глазах.
Глубоко сидящие и наполовину скрытые густыми бровями, его глаза были живыми и проницательными, их острота вполне гармонировала с удивительно хитрой улыбкой, приподнимавшей углы тонких губ и резко контрастировавшей со всей голландской внешностью доктора.
Выпуклый лоб переходил в залысину, позволявшую увидеть два выступа на том месте, где в соответствии с античной мифологией располагались рога сатиров, а следуя средневековым поверьям, – рога дьявола. Отсутствующие волосы заменяла красная вязаная шапочка, которую доктор натягивал на уши, когда хотел защититься от холода или дождя, и поднимал на китайский манер, если был уверен, что ветер не представляет для его ушей никакой опасности.
Его одежда ничем не напоминала ту, что обычно носят его коллеги. С тех пор как в Батавии распространился европейский костюм, врачи там стали одеваться традиционно – черный сюртук, черные брюки, белый жилет и белый галстук.
Ничего похожего вы не обнаружили бы в повседневном наряде доктора.
Поверх брюк из полосатого тика он, чтобы защититься от дождя, надел штаны из желтой просмоленной ткани, какие носят матросы во время плавания; пальто из синего сукна, вполне заурядное, но толстое и теплое, и красный шейный платок из Мадраса, сколотый огромной булавкой в виде якоря, дополняли его костюм, который, возможно, был бы вполне уместным на берегах Зёйдер-Зе, но на Яве выглядел более чем странно.
Как мы уже говорили, доктор сидел на бамбуковом табурете, поставив его в угол, чтобы образовалась подобие кресла. Прогоняя тоску ожидания, он, как тоже сказано выше, курил маленькую, из посеребренной меди трубку с длинным и тонким чубуком. Головка этой трубки, размером с наперсток, была заполнена смесью, содержащей опиум.
– Но как вы сюда попали, господин доктор? – поинтересовался Эусеб ван ден Беек.
– По воздуху, верхом на метле, – ответил доктор с тем же резким сухим смешком, напоминавшим треск, который издает кузнечик. – Сами понимаете, при таком ветре мне не потребовалось много времени, чтобы добраться сюда.
– Главное – то, что вы здесь, доктор, и моей признательности нет дела до вашего способа передвижения. Спасибо, добрый доктор, спасибо!
И Эусеб хотел с благодарностью пожать доктору руку.
– Осторожнее! – быстро отдернув руку, остановил его доктор. – Берегитесь моих когтей!
– Что вы хотите этим сказать? – спросил молодой человек.
– Вероятно, вы единственный человек в славном городе Батавии, которому ничего не известно о моей дружбе с сатаной, о том, что князь тьмы каждый день приходит ко мне пить кофе: утром – со сливками, вечером – на одной воде, и в трех или четырех случаях я, благодаря его советам, выглядел меньшим ослом, чем мои коллеги.
– Напротив, доктор, я слышал об этом, но как можно в наше время верить подобным нелепостям?
– Эх, мой юный друг, чем черт не шутит. Впрочем, признательность – груз до того тяжелый, что многие с радостью от него избавились бы даже благодаря подобной нелепости.
– Поверьте, доктор, я не из их числа и всю свою жизнь буду помнить об отзывчивости, поспешности и бескорыстии, с которыми вы откликнулись на мою просьбу.
– Ну-ну! – воскликнул доктор, которого охватил такой неудержимый смех, что он в конце концов закашлялся. – Этот молодой человек меня забавляет, он чрезвычайно смешон. Продолжайте, дружок, я люблю видеть, как сердце исходит потоками слов; это выдает возвышенную душу тех, кто предается подобным излияниям, а я обожаю возвышенные души. Так о чем мы говорили?
– О том, что в обмен на услугу, которую вы собираетесь мне оказать, вылечив мою Эстер, вы, доктор, можете располагать мной, как вам будет угодно; назначайте любую цену, я с благодарностью отдам вам даже собственную жизнь, потому что вы спасете более драгоценное существование – жизнь женщины, любимой мною.
– Myn God! Да ведь вы мне сделку предлагаете, молодой человек. Так и есть, вы явно поняли буквально то, что добрые люди рассказывают обо мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Вместо того чтобы спуститься к порту, Эусеб устремился в верхний город.
Он обогнул длинные стены садов, окружавших роскошные виллы богатых голландских торговцев, и свернул в лабиринт грязных и смрадных улочек еврейского квартала (подобно китайцам и малайцам, евреи имели в Батавии свой особый квартал).
Наконец он остановился перед своим домом.
Эта хижина первоначально была построена из бамбука, но, по мере того как она разрушалась, ее латали кусками циновок и обрывками парусов.
Нельзя представить себе более убогого жилища.
В нем был всего один этаж.
Сквозь щели в циновке, служившей одновременно окном и дверью, пробивался слабый свет: это горел ночник у изголовья больной.
Увидев этот огонек, Эусеб содрогнулся.
– Господи! – сказал он. – Этот огонек едва теплится, но, может быть, он пережил мою бедную Эстер!
Его охватила такая нестерпимая тоска, что он не мог решиться войти в дом.
Наконец, собрав все силы, он приподнял циновку, вбежал в комнату и устремился к жалкой постели, на которой лежала его жена.
Молодая женщина оставалась неподвижной и казалась спящей: глаза сомкнуты, рот полуоткрыт, дыхания почти не слышно.
Ужасная мысль пронзила мозг Эусеба подобно черной молнии, и он склонился к губам Эстер, ловя ее вздох, но послышавшийся из угла комнаты смешок заставил его вздрогнуть.
Обернувшись, он различил в полумраке фигуру человека, сидевшего на бамбуковом табурете и державшего во рту трубку, головка которой светилась при каждой затяжке.
– Ну-ну, мой юный друг, – сказал он. – Кажется, вы немного загуляли: от мангровых зарослей путь сюда неблизкий, но я жду вас уже больше часа.
– Но кто вы, сударь? – спросил изумленный Эусеб.
– Доктор Базилиус, черт возьми! – ответил курильщик.
Эусеб принялся рассматривать странного гостя, расположившегося в его доме. Это был толстый, короткий и пузатый человек, что опровергало, несмотря на ходившие о нем слухи, всякую мысль о его дьявольском происхождении (если представлять себе сатану как это принято – тощим, высоким и худосочным).
Трудно было сказать точно, сколько лет доктору: это был не то тридцатипятилетний человек, который казался старше своих лет, не то пятидесятилетний, выглядевший моложе своего возраста.
Цвет лица у него был кирпично-красный, какой появляется у людей белой расы после долгих лет, проведенных ими на морском ветру под палящим солнцем тропиков.
Толстые щеки и сильно развитые челюсти расширяли его лицо книзу и придавали ему вульгарное выражение, искупавшееся лишь необычностью взгляда.
Если в самом деле доктор Базилиус был сродни духу тьмы, то это семейное сходство следовало искать именно в глазах.
Глубоко сидящие и наполовину скрытые густыми бровями, его глаза были живыми и проницательными, их острота вполне гармонировала с удивительно хитрой улыбкой, приподнимавшей углы тонких губ и резко контрастировавшей со всей голландской внешностью доктора.
Выпуклый лоб переходил в залысину, позволявшую увидеть два выступа на том месте, где в соответствии с античной мифологией располагались рога сатиров, а следуя средневековым поверьям, – рога дьявола. Отсутствующие волосы заменяла красная вязаная шапочка, которую доктор натягивал на уши, когда хотел защититься от холода или дождя, и поднимал на китайский манер, если был уверен, что ветер не представляет для его ушей никакой опасности.
Его одежда ничем не напоминала ту, что обычно носят его коллеги. С тех пор как в Батавии распространился европейский костюм, врачи там стали одеваться традиционно – черный сюртук, черные брюки, белый жилет и белый галстук.
Ничего похожего вы не обнаружили бы в повседневном наряде доктора.
Поверх брюк из полосатого тика он, чтобы защититься от дождя, надел штаны из желтой просмоленной ткани, какие носят матросы во время плавания; пальто из синего сукна, вполне заурядное, но толстое и теплое, и красный шейный платок из Мадраса, сколотый огромной булавкой в виде якоря, дополняли его костюм, который, возможно, был бы вполне уместным на берегах Зёйдер-Зе, но на Яве выглядел более чем странно.
Как мы уже говорили, доктор сидел на бамбуковом табурете, поставив его в угол, чтобы образовалась подобие кресла. Прогоняя тоску ожидания, он, как тоже сказано выше, курил маленькую, из посеребренной меди трубку с длинным и тонким чубуком. Головка этой трубки, размером с наперсток, была заполнена смесью, содержащей опиум.
– Но как вы сюда попали, господин доктор? – поинтересовался Эусеб ван ден Беек.
– По воздуху, верхом на метле, – ответил доктор с тем же резким сухим смешком, напоминавшим треск, который издает кузнечик. – Сами понимаете, при таком ветре мне не потребовалось много времени, чтобы добраться сюда.
– Главное – то, что вы здесь, доктор, и моей признательности нет дела до вашего способа передвижения. Спасибо, добрый доктор, спасибо!
И Эусеб хотел с благодарностью пожать доктору руку.
– Осторожнее! – быстро отдернув руку, остановил его доктор. – Берегитесь моих когтей!
– Что вы хотите этим сказать? – спросил молодой человек.
– Вероятно, вы единственный человек в славном городе Батавии, которому ничего не известно о моей дружбе с сатаной, о том, что князь тьмы каждый день приходит ко мне пить кофе: утром – со сливками, вечером – на одной воде, и в трех или четырех случаях я, благодаря его советам, выглядел меньшим ослом, чем мои коллеги.
– Напротив, доктор, я слышал об этом, но как можно в наше время верить подобным нелепостям?
– Эх, мой юный друг, чем черт не шутит. Впрочем, признательность – груз до того тяжелый, что многие с радостью от него избавились бы даже благодаря подобной нелепости.
– Поверьте, доктор, я не из их числа и всю свою жизнь буду помнить об отзывчивости, поспешности и бескорыстии, с которыми вы откликнулись на мою просьбу.
– Ну-ну! – воскликнул доктор, которого охватил такой неудержимый смех, что он в конце концов закашлялся. – Этот молодой человек меня забавляет, он чрезвычайно смешон. Продолжайте, дружок, я люблю видеть, как сердце исходит потоками слов; это выдает возвышенную душу тех, кто предается подобным излияниям, а я обожаю возвышенные души. Так о чем мы говорили?
– О том, что в обмен на услугу, которую вы собираетесь мне оказать, вылечив мою Эстер, вы, доктор, можете располагать мной, как вам будет угодно; назначайте любую цену, я с благодарностью отдам вам даже собственную жизнь, потому что вы спасете более драгоценное существование – жизнь женщины, любимой мною.
– Myn God! Да ведь вы мне сделку предлагаете, молодой человек. Так и есть, вы явно поняли буквально то, что добрые люди рассказывают обо мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97