Потому что в моей душе сгустилась тьма. Тьма, которую не в силах разогнать даже божественный свет.
Но неужели я теперь, как Люцифер, буду свергнут с небес на землю, буду проклят и не смогу вернуться обратно?
Молись за меня, святой Колумба!
Ведь ты сам писал:
Под землей, я знаю, есть
Существа, что хотят
Молитву Божью прочесть.
Но не могут
Книгу открыть
За семью печатями Христа,
Что только в Его воле снять
После пришествия победного
И покаяния народного.
Молись за меня, проси о милости для меня, чтобы не осудили меня на вечное изгнание!
Слабым утешением для меня была новость, которой обменивались шепотом рабы. Королева Гуннхильд в последние дни стала подобна дикой кошке. И то, что это более, чем слухи, стало понятно нам вчера вечером.
Одна из рабынь разбила красивый хрустальный бокал, привезенный из Франкии. Она сделала это нечаянно, но королева не ограничилась затрещиной и выговором, а приказала выпороть девушку. Чувствовалось, что человек, выполнявший поручение Гуннхильд, старался от души, потому что вопли несчастной рабыни разносились по всей усадьбе.
Но я принялся за рукопись, чтобы сосредоточиться, а не чтобы писать обо всем на свете. В надежде на успокоение я решил рассказать о собственной жизни. Хотя только Богу известно, чем закончится борьба Дьявола за душу презренного раба Ниала.
Я хорошо помню время, когда еще был жив мой отец.
Но мне так и не удалось предаться воспоминаниям. Мои занятия прервал осторожный стук в дверь.
Я ответил, но никто не вошел в трапезную, а стук раздался вновь.
Тогда я встал и открыл дверь. На пороге стояла Тора, старая рабыня, высохшая от невзгод и лишений. В ее глазах я увидел страх, смешанный с почтительностью, и понял, как велико стало расстояние между мной и другими рабами теперь, когда я столько времени провожу с королевой.
— Я тебе нужен? — спросил я.
— Да. Там… Уродец, — едва слышно прошептала она. — Он просит тебя прийти.
— А что ему нужно, ты не знаешь? Мне бы не хотелось прерывать работу.
— Он… он …— она на секунду умолкла, а затем решительно выпалила на одном дыхании:— он умирает ты должен прийти он кричит от боли он в конюшне.
Я обернулся и посмотрел на очаг.
— Ты можешь последить за огнем?
— Да, Кефсе, да.
— Уверена? Но только обязательно дождись моего возвращения.
— Я дождусь тебя.
Я побежал в конюшню.
Уродец лежал на сеновале. Он был один, рядом с ним мерцала жировая лампа. Бедняга скорчился от боли, по щекам катились слезы, а лицо блестело от пота.
— Кефсе! Ты пришел, — тихо простонал он.
— Почему ты думал, что я могу не прийти?
— Потому что ты сердился на меня.
— Сердился? Я?
— Да. Ты простишь меня?
Я ничего не понимал.
— Мне нечего прощать. Ты не сделал ничего плохого.
— Нет, что-то сделал. Иначе бы ты никогда не рассердился на меня.
Я вздрогнул. Неужели я обидел его? Ведь я так грубо с ним обошелся. И бедный Уродец не мог понять, почему я так жесток и решил, что чем-то обидел меня. Он чувствовал себя виноватым, не имея на то причин. И не смог вынести этого груза…
— Уродец, — прошептал я. — Что случилось? Что ты с собой сделал?
— Я… я больше не мог терпеть, Кефсе.
— Потому что ты думал, что я сержусь на тебя?
— Не только. Мне было слишком тяжело.
Мне стало плохо, когда я подумал, как безгранично он мне доверял и как бесчеловечно я с ним обошелся. Как много наша дружба на протяжении этих лет значила для него и как мало она значила для меня.
— Что ты сделал? — спросил я, потому что на его теле не было видно крови.
— Я съел стекло.
Стекло? Где он мог его достать?
Тут я вспомнил о разбитом хрустальном бокале — наверное, Уродец нашел его осколки. Господи! Какая ужасная смерть — умереть от внутреннего кровотечения. И какие адские муки он должен был при этом испытывать!
Неужели он не мог придумать что-нибудь другое! Перерезать себе вены или повеситься, например…
Он как будто прочел мои мысли:
— Они уже однажды спасли меня — это было еще до твоего появления здесь… я перерезал себе вены, но они остановили кровь… меня выпороли…
Я понял. На этот раз Уродец позаботился о том, чтобы его было невозможно спасти.
И я понял, что такого друга у меня больше никогда не будет.
— Уродец, — сказал я как можно спокойнее, — я не сержусь на тебя. И ты очень много для меня значишь. Это ты должен меня простить. Это я причинил тебе боль. Я не заслужил твоего прощения. Но может быть, ты все-таки меня простишь?
Он схватил меня за руку.
— Да, — только и прошептал он.
Я содрогался от плача, когда прикоснулся щекой к его щеке. Затем я выпрямился и стал гладить его по волосам.
— Я так боюсь попасть в ад, Кефсе! — неожиданно сказал Уродец. — Я думал…
— Что ты думал?
— Что у меня будет время…
Тут я понял, что он хотел сказать:
— Что у тебя будет время получить отпущение грехов?
Он кивнул.
Мне все стало ясно. Уродец прекрасно понимал, что делает, когда выбрал такую смерть.
— Но разве ты не позвал священника?
— Он был здесь.
— И не отпустил тебе грехи?
Я не мог в это поверить.
— Нет! — выкрикнул Уродец. — Он сказал, что сначала мне надо раскаяться в содеянном.
Тут я понял, что он имел в виду: Уродец не мог по-настоящему раскаяться в самоубийстве, потому что не хотел больше жить, а Рудольф, связанный догмами церкви, не мог отпустить ему грехи.
— Ты хочешь сказать, что ни в чем не раскаиваешься?
Он кивнул.
— Но сейчас я раскаиваюсь. Потому что ты не сердишься на меня.
Мне нужно было пойти за священником. Хотя это и не совсем соответствовало церковным представлениям о раскаянии, у нас не было времени на теологические споры. Даже Рудольф не мог отказать умирающему.
Но как же Уродец? Я не мог оставить его одного.
Он слабел прямо на глазах и вряд ли бы дожил до прихода священника. Мне было лучше остаться с ним и постараться уверить его в том, что раскаяния достаточно и он не попадет в ад, чем позволить умереть в одиночестве.
Но, может, мне удастся позвать кого-нибудь на помощь?
Я закричал, но никто не откликнулся.
Иного я и не ожидал. Вряд ли кто-нибудь осмелится помогать рабу, который совершил грех самоубийства. Его осудили не только люди, но и Бог.
Только тут я понял, как мужественна была Тора, когда отправилась за мной в трапезную. Но сейчас она ничем не могла помочь — она следила за огнем и, наверное, вся тряслась от страха, что кто-нибудь найдет ее в господских палатах.
Я снова закричал, и снова никто не откликнулся.
Тогда в памяти всплыла картинка из прошлого — молодой и самоуверенный Ниал Уи Лохэйн преклоняет колена перед епископом, который посвящает его в сан.
Я испытал громадное облегчение.
Конечно, вся моя жизнь была отрицанием принципа самопожертвования, к которому обязывал сан священника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Но неужели я теперь, как Люцифер, буду свергнут с небес на землю, буду проклят и не смогу вернуться обратно?
Молись за меня, святой Колумба!
Ведь ты сам писал:
Под землей, я знаю, есть
Существа, что хотят
Молитву Божью прочесть.
Но не могут
Книгу открыть
За семью печатями Христа,
Что только в Его воле снять
После пришествия победного
И покаяния народного.
Молись за меня, проси о милости для меня, чтобы не осудили меня на вечное изгнание!
Слабым утешением для меня была новость, которой обменивались шепотом рабы. Королева Гуннхильд в последние дни стала подобна дикой кошке. И то, что это более, чем слухи, стало понятно нам вчера вечером.
Одна из рабынь разбила красивый хрустальный бокал, привезенный из Франкии. Она сделала это нечаянно, но королева не ограничилась затрещиной и выговором, а приказала выпороть девушку. Чувствовалось, что человек, выполнявший поручение Гуннхильд, старался от души, потому что вопли несчастной рабыни разносились по всей усадьбе.
Но я принялся за рукопись, чтобы сосредоточиться, а не чтобы писать обо всем на свете. В надежде на успокоение я решил рассказать о собственной жизни. Хотя только Богу известно, чем закончится борьба Дьявола за душу презренного раба Ниала.
Я хорошо помню время, когда еще был жив мой отец.
Но мне так и не удалось предаться воспоминаниям. Мои занятия прервал осторожный стук в дверь.
Я ответил, но никто не вошел в трапезную, а стук раздался вновь.
Тогда я встал и открыл дверь. На пороге стояла Тора, старая рабыня, высохшая от невзгод и лишений. В ее глазах я увидел страх, смешанный с почтительностью, и понял, как велико стало расстояние между мной и другими рабами теперь, когда я столько времени провожу с королевой.
— Я тебе нужен? — спросил я.
— Да. Там… Уродец, — едва слышно прошептала она. — Он просит тебя прийти.
— А что ему нужно, ты не знаешь? Мне бы не хотелось прерывать работу.
— Он… он …— она на секунду умолкла, а затем решительно выпалила на одном дыхании:— он умирает ты должен прийти он кричит от боли он в конюшне.
Я обернулся и посмотрел на очаг.
— Ты можешь последить за огнем?
— Да, Кефсе, да.
— Уверена? Но только обязательно дождись моего возвращения.
— Я дождусь тебя.
Я побежал в конюшню.
Уродец лежал на сеновале. Он был один, рядом с ним мерцала жировая лампа. Бедняга скорчился от боли, по щекам катились слезы, а лицо блестело от пота.
— Кефсе! Ты пришел, — тихо простонал он.
— Почему ты думал, что я могу не прийти?
— Потому что ты сердился на меня.
— Сердился? Я?
— Да. Ты простишь меня?
Я ничего не понимал.
— Мне нечего прощать. Ты не сделал ничего плохого.
— Нет, что-то сделал. Иначе бы ты никогда не рассердился на меня.
Я вздрогнул. Неужели я обидел его? Ведь я так грубо с ним обошелся. И бедный Уродец не мог понять, почему я так жесток и решил, что чем-то обидел меня. Он чувствовал себя виноватым, не имея на то причин. И не смог вынести этого груза…
— Уродец, — прошептал я. — Что случилось? Что ты с собой сделал?
— Я… я больше не мог терпеть, Кефсе.
— Потому что ты думал, что я сержусь на тебя?
— Не только. Мне было слишком тяжело.
Мне стало плохо, когда я подумал, как безгранично он мне доверял и как бесчеловечно я с ним обошелся. Как много наша дружба на протяжении этих лет значила для него и как мало она значила для меня.
— Что ты сделал? — спросил я, потому что на его теле не было видно крови.
— Я съел стекло.
Стекло? Где он мог его достать?
Тут я вспомнил о разбитом хрустальном бокале — наверное, Уродец нашел его осколки. Господи! Какая ужасная смерть — умереть от внутреннего кровотечения. И какие адские муки он должен был при этом испытывать!
Неужели он не мог придумать что-нибудь другое! Перерезать себе вены или повеситься, например…
Он как будто прочел мои мысли:
— Они уже однажды спасли меня — это было еще до твоего появления здесь… я перерезал себе вены, но они остановили кровь… меня выпороли…
Я понял. На этот раз Уродец позаботился о том, чтобы его было невозможно спасти.
И я понял, что такого друга у меня больше никогда не будет.
— Уродец, — сказал я как можно спокойнее, — я не сержусь на тебя. И ты очень много для меня значишь. Это ты должен меня простить. Это я причинил тебе боль. Я не заслужил твоего прощения. Но может быть, ты все-таки меня простишь?
Он схватил меня за руку.
— Да, — только и прошептал он.
Я содрогался от плача, когда прикоснулся щекой к его щеке. Затем я выпрямился и стал гладить его по волосам.
— Я так боюсь попасть в ад, Кефсе! — неожиданно сказал Уродец. — Я думал…
— Что ты думал?
— Что у меня будет время…
Тут я понял, что он хотел сказать:
— Что у тебя будет время получить отпущение грехов?
Он кивнул.
Мне все стало ясно. Уродец прекрасно понимал, что делает, когда выбрал такую смерть.
— Но разве ты не позвал священника?
— Он был здесь.
— И не отпустил тебе грехи?
Я не мог в это поверить.
— Нет! — выкрикнул Уродец. — Он сказал, что сначала мне надо раскаяться в содеянном.
Тут я понял, что он имел в виду: Уродец не мог по-настоящему раскаяться в самоубийстве, потому что не хотел больше жить, а Рудольф, связанный догмами церкви, не мог отпустить ему грехи.
— Ты хочешь сказать, что ни в чем не раскаиваешься?
Он кивнул.
— Но сейчас я раскаиваюсь. Потому что ты не сердишься на меня.
Мне нужно было пойти за священником. Хотя это и не совсем соответствовало церковным представлениям о раскаянии, у нас не было времени на теологические споры. Даже Рудольф не мог отказать умирающему.
Но как же Уродец? Я не мог оставить его одного.
Он слабел прямо на глазах и вряд ли бы дожил до прихода священника. Мне было лучше остаться с ним и постараться уверить его в том, что раскаяния достаточно и он не попадет в ад, чем позволить умереть в одиночестве.
Но, может, мне удастся позвать кого-нибудь на помощь?
Я закричал, но никто не откликнулся.
Иного я и не ожидал. Вряд ли кто-нибудь осмелится помогать рабу, который совершил грех самоубийства. Его осудили не только люди, но и Бог.
Только тут я понял, как мужественна была Тора, когда отправилась за мной в трапезную. Но сейчас она ничем не могла помочь — она следила за огнем и, наверное, вся тряслась от страха, что кто-нибудь найдет ее в господских палатах.
Я снова закричал, и снова никто не откликнулся.
Тогда в памяти всплыла картинка из прошлого — молодой и самоуверенный Ниал Уи Лохэйн преклоняет колена перед епископом, который посвящает его в сан.
Я испытал громадное облегчение.
Конечно, вся моя жизнь была отрицанием принципа самопожертвования, к которому обязывал сан священника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59