Жена его бивала,
сослала жить в кухню и до того довела, что он наконец привык к побоям и
дурному обхождению и не жаловался. Он был еще не очень старый человек, но
от дурных наклонностей почти из ума выжил. Единственным же признаком
человеческих благородных чувств была в нем неограниченная любовь к сыну.
Говорили, что молодой Покровский похож как две капли воды на покойную мать
свою. Не воспоминания ли о прежней доброй жене породили в сердце погибшего
старика такую беспредельную любовь к нему? Старик и говорить больше ни о
чем не мог, как о сыне, и постоянно два раза в неделю навещал его. Чаще же
приходить он не смел, потому что молодой Покровский терпеть не мог
отцовских посещений. Из всех его недостатков, бесспорно, первым и важнейшим
было неуважение к отцу. Впрочем, и старик был подчас пренесноснейшим
существом на свете. Во-первых, он был ужасно любопытен, во-вторых,
разговорами и расспросами, самыми пустыми и бестолковыми, он поминутно
мешал сыну заниматься и, наконец, являлся иногда в нетрезвом виде. Сын
понемногу отучал старика от пороков, от любопытства и от поминутного
болтания и наконец довел до того, что тот слушал его во всем, как оракула,
и рта не смел разинуть без его позволения.
Бедный старик не мог надивиться и нарадоваться на своего Петеньку (так он
называл сына). Когда он приходил к нему в гости, то почти всегда имел
какой-то озабоченный, робкий вид, вероятно от неизвестности, как-то его
примет сын, обыкновенно долго не решался войти, и если я тут случалась, так
он меня минут двадцать, бывало, расспрашивал - что, каков Петенька? здоров
ли он? в каком именно расположении духа и не занимается ли чем-нибудь
важным? Что он именно делает? Пишет ли или размышлениями какими занимается?
Когда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался
войти и тихо-тихо, осторожно-осторожно отворял двери, просовывал сначала
одну голову, и если видел, что сын не сердится и кивнул ему головой, то
тихонько проходил в комнату, снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно у
него была измятая, дырявая, с оторванными полями, - все вешал на крюк, все
делал тихо, неслышно; потом садился где-нибудь осторожно на стул и с сына
глаз не спускал, все движения его ловил, желая угадать расположение духа
своего Петеньки. Если сын чуть-чуть был не в духе и старик примечал это, то
тотчас приподымался с места и объяснял, что, дескать, я так, Петенька, я на
минутку. Я вот далеко ходил, проходил мимо и отдохнуть зашел. И потом
безмолвно, покорно брал свою шинельку, шляпенку, опять потихоньку отворял
дверь и уходил, улыбаясь через силу, чтобы удержать в душе накипевшее горе
и не выказать его сыну.
Но когда сын примет, бывало, отца хорошо, то старик себя не слышит от
радости. Удовольствие проглядывало в его лице, в его жестах, в его
движениях. Если сын с ним заговаривал, то старик всегда приподымался
немного со стула и отвечал тихо, подобострастно, почти с благоговением и
всегда стараясь употреблять отборнейшие, то есть самые смешные выражения.
Но дар слова ему не давался: всегда смешается и сробеет, так что не знает,
куда руки девать, куда себя девать, и после еще долго про себя ответ
шепчет, как бы желая поправиться. Если же удавалось отвечать хорошо, то
старик охорашивался, оправлял на себе жилетку, галстух, фрак и принимал вид
собственного достоинства. А бывало, до того ободрялся, до того простирал
свою смелость, что тихонько вставал со стула, подходил к полке с книгами,
брал какую-нибудь книжку и даже тут же прочитывал что-нибудь, какая бы ни
была книга. Все это он делал с видом притворного равнодушия и хладнокровия,
как будто бы он и всегда мог так хозяйничать с сыновними книгами, как будто
ему и не в диковину ласка сына. Но мне раз случилось видеть, как бедняк
испугался, когда Покровский попросил его не трогать книг. Он смешался,
заторопился, поставил книгу вверх ногами, потом хотел поправиться,
перевернул и поставил обрезом наружу, улыбался, краснел и не знал, чем
загладить свое преступление. Покровский своими советами отучал понемногу
старика от дурных наклонностей, и как только видел его раза три сряду в
трезвом виде, то при первом посещении давал ему на прощанье по четвертачку,
по полтинничку или больше. Иногда покупал ему сапоги, галстух или жилетку.
Зато старик в своей обнове был горд, как петух. Иногда он заходил к нам.
Приносил мне и Саше пряничных петушков, яблоков и все, бывало, толкует с
нами о Петеньке. Просил нас учиться внимательно, слушаться, говорил, что
Петенька добрый сын, примерный сын и вдобавок ученый сын. Тут он так.
бывало, смешно нам подмигивал левым глазком, так забавно кривлялся, что мы
не могли удержаться от смеха и хохотали над ним от души. Маменька его очень
любила. Но старик ненавидел Анну Федоровну, хотя был пред нею тише воды,
ниже травы.
Скоро я перестала учиться у Покровского. Меня он по-прежнему считал
ребенком, резвой девочкой, на одном ряду с Сашей. Мне было это очень
больно, потому что я всеми силами старалась загладить мое прежнее
поведение. Но меня не замечали. Это раздражало меня более и более. Я
никогда почти не говорила с Покровским вне классов, да и не могла говорить.
Я краснела, мешалась и потом где-нибудь в уголку плакала от досады. Я не
знаю, чем бы это все кончилось, если б сближению нашему не помогло одно
странное обстоятельство. Однажды вечером, когда матушка сидела у Анны
Федоровны, я тихонько вошла в комнату Покровского.
Я знала, что его не было дома, и, право, не знаю, отчего мне вздумалось
войти к нему. До сих пор я никогда и не заглядывала к нему, хотя мы прожили
рядом уже с лишком год. В этот раз сердце у меня билось так сильно, так
сильно, что, казалось, из груди хотело выпрыгнуть. Я осмотрелась кругом с
каким-то особенным любопытством. Комната Покровского была весьма бедно
убрана; порядка было мало. На стенах прибито было пять длинных полок с
книгами. На столе и на стульях лежали бумаги. Книги да бумаги! Меня
посетила странная мысль, и вместе с тем какое-то неприятное чувство досады
овладело мною. Мне казалось, что моей дружбы, моего любящего сердца было
мало ему. Он был учен, а я была глупа и ничего не знала, ничего не читала,
ни одной книги... Тут я завистливо поглядела на длинные полки, которые
ломились под книгами. Мною овладела досада, тоска, какое-то бешенство. Мне
захотелось, и я тут же решилась прочесть его книги, все до одной, и как
можно скорее. Не знаю, может быть, я думала, что, научившись всему, что он
знал, буду достойнее его дружбы.
Я бросилась к первой полке; не думая, не останавливаясь, схватила в руки
первый попавшийся запыленный старый том и, краснея, бледнея, дрожа от
волнения и страха, утащила к себе краденую книгу, решившись прочесть ее
ночью, у ночника, когда заснет матушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
сослала жить в кухню и до того довела, что он наконец привык к побоям и
дурному обхождению и не жаловался. Он был еще не очень старый человек, но
от дурных наклонностей почти из ума выжил. Единственным же признаком
человеческих благородных чувств была в нем неограниченная любовь к сыну.
Говорили, что молодой Покровский похож как две капли воды на покойную мать
свою. Не воспоминания ли о прежней доброй жене породили в сердце погибшего
старика такую беспредельную любовь к нему? Старик и говорить больше ни о
чем не мог, как о сыне, и постоянно два раза в неделю навещал его. Чаще же
приходить он не смел, потому что молодой Покровский терпеть не мог
отцовских посещений. Из всех его недостатков, бесспорно, первым и важнейшим
было неуважение к отцу. Впрочем, и старик был подчас пренесноснейшим
существом на свете. Во-первых, он был ужасно любопытен, во-вторых,
разговорами и расспросами, самыми пустыми и бестолковыми, он поминутно
мешал сыну заниматься и, наконец, являлся иногда в нетрезвом виде. Сын
понемногу отучал старика от пороков, от любопытства и от поминутного
болтания и наконец довел до того, что тот слушал его во всем, как оракула,
и рта не смел разинуть без его позволения.
Бедный старик не мог надивиться и нарадоваться на своего Петеньку (так он
называл сына). Когда он приходил к нему в гости, то почти всегда имел
какой-то озабоченный, робкий вид, вероятно от неизвестности, как-то его
примет сын, обыкновенно долго не решался войти, и если я тут случалась, так
он меня минут двадцать, бывало, расспрашивал - что, каков Петенька? здоров
ли он? в каком именно расположении духа и не занимается ли чем-нибудь
важным? Что он именно делает? Пишет ли или размышлениями какими занимается?
Когда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался
войти и тихо-тихо, осторожно-осторожно отворял двери, просовывал сначала
одну голову, и если видел, что сын не сердится и кивнул ему головой, то
тихонько проходил в комнату, снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно у
него была измятая, дырявая, с оторванными полями, - все вешал на крюк, все
делал тихо, неслышно; потом садился где-нибудь осторожно на стул и с сына
глаз не спускал, все движения его ловил, желая угадать расположение духа
своего Петеньки. Если сын чуть-чуть был не в духе и старик примечал это, то
тотчас приподымался с места и объяснял, что, дескать, я так, Петенька, я на
минутку. Я вот далеко ходил, проходил мимо и отдохнуть зашел. И потом
безмолвно, покорно брал свою шинельку, шляпенку, опять потихоньку отворял
дверь и уходил, улыбаясь через силу, чтобы удержать в душе накипевшее горе
и не выказать его сыну.
Но когда сын примет, бывало, отца хорошо, то старик себя не слышит от
радости. Удовольствие проглядывало в его лице, в его жестах, в его
движениях. Если сын с ним заговаривал, то старик всегда приподымался
немного со стула и отвечал тихо, подобострастно, почти с благоговением и
всегда стараясь употреблять отборнейшие, то есть самые смешные выражения.
Но дар слова ему не давался: всегда смешается и сробеет, так что не знает,
куда руки девать, куда себя девать, и после еще долго про себя ответ
шепчет, как бы желая поправиться. Если же удавалось отвечать хорошо, то
старик охорашивался, оправлял на себе жилетку, галстух, фрак и принимал вид
собственного достоинства. А бывало, до того ободрялся, до того простирал
свою смелость, что тихонько вставал со стула, подходил к полке с книгами,
брал какую-нибудь книжку и даже тут же прочитывал что-нибудь, какая бы ни
была книга. Все это он делал с видом притворного равнодушия и хладнокровия,
как будто бы он и всегда мог так хозяйничать с сыновними книгами, как будто
ему и не в диковину ласка сына. Но мне раз случилось видеть, как бедняк
испугался, когда Покровский попросил его не трогать книг. Он смешался,
заторопился, поставил книгу вверх ногами, потом хотел поправиться,
перевернул и поставил обрезом наружу, улыбался, краснел и не знал, чем
загладить свое преступление. Покровский своими советами отучал понемногу
старика от дурных наклонностей, и как только видел его раза три сряду в
трезвом виде, то при первом посещении давал ему на прощанье по четвертачку,
по полтинничку или больше. Иногда покупал ему сапоги, галстух или жилетку.
Зато старик в своей обнове был горд, как петух. Иногда он заходил к нам.
Приносил мне и Саше пряничных петушков, яблоков и все, бывало, толкует с
нами о Петеньке. Просил нас учиться внимательно, слушаться, говорил, что
Петенька добрый сын, примерный сын и вдобавок ученый сын. Тут он так.
бывало, смешно нам подмигивал левым глазком, так забавно кривлялся, что мы
не могли удержаться от смеха и хохотали над ним от души. Маменька его очень
любила. Но старик ненавидел Анну Федоровну, хотя был пред нею тише воды,
ниже травы.
Скоро я перестала учиться у Покровского. Меня он по-прежнему считал
ребенком, резвой девочкой, на одном ряду с Сашей. Мне было это очень
больно, потому что я всеми силами старалась загладить мое прежнее
поведение. Но меня не замечали. Это раздражало меня более и более. Я
никогда почти не говорила с Покровским вне классов, да и не могла говорить.
Я краснела, мешалась и потом где-нибудь в уголку плакала от досады. Я не
знаю, чем бы это все кончилось, если б сближению нашему не помогло одно
странное обстоятельство. Однажды вечером, когда матушка сидела у Анны
Федоровны, я тихонько вошла в комнату Покровского.
Я знала, что его не было дома, и, право, не знаю, отчего мне вздумалось
войти к нему. До сих пор я никогда и не заглядывала к нему, хотя мы прожили
рядом уже с лишком год. В этот раз сердце у меня билось так сильно, так
сильно, что, казалось, из груди хотело выпрыгнуть. Я осмотрелась кругом с
каким-то особенным любопытством. Комната Покровского была весьма бедно
убрана; порядка было мало. На стенах прибито было пять длинных полок с
книгами. На столе и на стульях лежали бумаги. Книги да бумаги! Меня
посетила странная мысль, и вместе с тем какое-то неприятное чувство досады
овладело мною. Мне казалось, что моей дружбы, моего любящего сердца было
мало ему. Он был учен, а я была глупа и ничего не знала, ничего не читала,
ни одной книги... Тут я завистливо поглядела на длинные полки, которые
ломились под книгами. Мною овладела досада, тоска, какое-то бешенство. Мне
захотелось, и я тут же решилась прочесть его книги, все до одной, и как
можно скорее. Не знаю, может быть, я думала, что, научившись всему, что он
знал, буду достойнее его дружбы.
Я бросилась к первой полке; не думая, не останавливаясь, схватила в руки
первый попавшийся запыленный старый том и, краснея, бледнея, дрожа от
волнения и страха, утащила к себе краденую книгу, решившись прочесть ее
ночью, у ночника, когда заснет матушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39