Вот какова она, жизнь-то
бывает! Ох, Варенька, мучительно слышать Христа ради, и мимо пройти, и не
дать ничего, сказать ему: Бог подаст. Иное Христа ради еще ничего. (И
Христа ради-то разные бывают, маточка.) Иное долгое, протяжное, привычное,
заученное, прямо нищенское; этому еще не так мучительно не подать, это
долгий нищий, давнишний, по ремеслу нищий, этот привык, думаешь, он
переможет и знает, как перемочь. А иное Христа ради непривычное, грубое,
страшное, - вот как сегодня, когда я было от мальчика записку взял, тут же
у забора какой-то стоял, не у всех и просил, говорит мне: Дай, барин, грош
ради Христа! - да таким отрывистым, грубым голосом, что я вздрогнул от
какого-то страшного чувства, а не дал гроша: не было. А еще люди богатые не
любят, чтобы бедняки на худой жребий вслух жаловались, - дескать, они
беспокоят, они-де назойливы! Да и всегда бедность назойлива, - спать, что
ли, мешают их стоны голодные!
Признательно вам сказать, родная моя, начал я вам описывать это все
частию, чтоб сердце отвести, а более для того, чтоб вам образец хорошего
слогу моих сочинений показать. Потому что вы, верно, сами сознаетесь,
маточка, что у меня с недавнего времени слог формируется. Но теперь на меня
такая тоска нашла, что я сам моим мыслям до глубины души стал
сочувствовать, и хотя я сам знаю, маточка, что этим сочувствием не
возьмешь, но все-таки некоторым образом справедливость воздашь себе. И
подлинно, родная моя, часто самого себя безо всякой причины уничтожаешь, в
грош не ставишь и ниже щепки какой-нибудь сортируешь. А если сравнением
выразиться, так это, может быть, оттого происходит, что я сам запуган и
загнан, как хоть бы и этот бедненький мальчик, что милостыни у меня просил.
Теперь я вам, примерно, иносказательно буду говорить, маточка; вот
послушайте-ка меня: случается мне, моя родная, рано утром, на службу спеша,
заглядеться на город, как он там пробуждается, встает, дымится, кипит,
гремит, - тут иногда так перед таким зрелищем умалишься, что как будто бы
щелчок какой получил от кого-нибудь по любопытному носу, да и поплетешься
тише воды, ниже травы своею дорогою и рукой махнешь! Теперь же
разглядите-ка, что в этих черных, закоптелых, больших, капитальных домах
делается, вникните в это, и тогда сами рассудите, справедливо ли было без
толку сортировать себя и в недостойное смущение входить. Заметьте,
Варенька, что я иносказательно говорю, не в прямом смысле. Ну, посмотрим,
что там такое в этих домах? Там в каком-нибудь дымном углу, в конуре сырой
какой-нибудь, которая, по нужде, за квартиру считается, мастеровой
какой-нибудь от сна пробудился; а во сне-то ему, примерно говоря, всю ночь
сапоги снились, что вчера он подрезал нечаянно, как будто именно такая
дрянь и должна человеку сниться! Ну да ведь он мастеровой, он сапожник: ему
простительно все об одном предмете своем думать. У него там дети пищат и
жена голодная; и не одна сапожники встают иногда так, родная моя. Это бы и
ничего, и писать бы об этом не стоило, но вот какое выходит тут
обстоятельство, маточка: тут же, в этом же доме, этажом выше или ниже, в
позлащенных палатах, и богатейшему лицу все те же сапоги, может быть, ночью
снились, то есть на другой манер сапоги, фасона другого, но все-таки
сапоги; ибо в смысле-то, здесь мною подразумеваемом, маточка, все мы,
родная моя, выходим немного сапожники. И это бы все ничего, но только то
дурно, что нет никого подле этого богатейшего лица, нет человека, который
бы шепнул ему на ухо, что полно, дескать, о таком думать, о себе одном
думать, для себя одного жить, ты, дескать, не сапожник, у тебя дети здоровы
и жена есть не просит; оглянись кругом, не увидишь ли для забот своих
предмета более благородного, чем свои сапоги! Вот что хотел я сказать вам
иносказательно, Варенька. Это, может быть, слишком вольная мысль, родная
моя, но эта мысль иногда бывает, иногда приходит и тогда поневоле из сердца
горячим словом выбивается. И потому не от чего было в грош себя оценять,
испугавшись одного шума и грома! Заключу же тем, маточка, что вы, может
быть, подумаете, что я вам клевету говорю, или что это так, хандра на меня
нашла, или что я это из книжки какой выписал? Нет, маточка, вы
разуверьтесь, - не то: клеветою гнушаюсь, хандра не находила и ни из какой
книжки ничего не выписывал, - вот что!
Пришел я в грустном расположении духа домой, присел к столу, нагрел себе
чайник, да и приготовился стаканчик-другой чайку хлебнуть. Вдруг, смотрю,
входит ко мне Горшков, наш бедный постоялец. Я еще утром заметил, что он
все что-то около жильцов шныряет и ко мне хотел подойти. А мимоходом скажу,
маточка, что их житье-бытье не в пример моего хуже. Куда! жена, дети! Так
что если бы я был Горшков, так уж я не знаю, что бы я на его месте сделал!
Ну, так вот, вошел мой Горшков, кланяется, слезинка у него, как и всегда,
на ресницах гноится, шаркает ногами, а сам слова не может сказать Я его
посадил на стул, правда на изломанный, да другого не было. Чайку предложил.
Он извинялся, долго извинялся, наконец, однако же,взял стакан. Хотел было
без сахару пить, начал опять извиняться, когда я стал уверять его. что
нужно взять сахару, долго спорил, отказываясь, наконец положил в свой
стакан самый маленький кусочек и стал уверять, что чай необыкновенно
сладок. Эк, до уничижения какого доводит людей нищета! Ну, как же, что,
батюшка? - сказал я ему. Да вот так и так, дескать, благодетель вы мой,
Макар Алексеевич, явите милость господню, окажите помощь семей несчастному;
дети и жена, есть нечего; отцу-то, мне-то, говорит, каково! Я было хотел
говорить, да он меня прервал: Я,дескать, всех боюсь здесь,Макар Алексеевич,
то есть не то что боюсь, а так, знаете, совестно; люди-то они все гордые и
кичливые. Я бы, говорит, вас, батюшка и благодетель мой, и утруждать бы не
стал: знаю, что у вас самих неприятности были, знаю, что вы многого и не
можете дать, но хоть что-нибудь взаймы одолжите; и потому, говорит, просить
вас осмелился, что знаю ваше доброе сердце, знаю, что вы сами нуждались,
что сами и теперь бедствия испытываете - и что сердце то ваше потому и
чувствует сострадание. Заключил же он тем, что, дескать, простите мою
дерзость и мое не приличие, Макар Алексеевич. Я отвечаю ему, что рад бы
душой, да что нет у меня ничего, ровно нет ничего. Батюшка, Макар
Алексеевич, - говорит он мне, - я многого и не прошу, а вот так и так (тут
он весь покраснел), жена, говорит, дети, - голодно - хоть гривенничек
какой-нибудь. Ну, тут уж мне самому сердце защемило. Куда, думаю, меня
перещеголяли! А всего-то у меня и оставалось двадцать копеек, да я на них
рассчитывал хотел завтра на свои крайние нужды истратить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
бывает! Ох, Варенька, мучительно слышать Христа ради, и мимо пройти, и не
дать ничего, сказать ему: Бог подаст. Иное Христа ради еще ничего. (И
Христа ради-то разные бывают, маточка.) Иное долгое, протяжное, привычное,
заученное, прямо нищенское; этому еще не так мучительно не подать, это
долгий нищий, давнишний, по ремеслу нищий, этот привык, думаешь, он
переможет и знает, как перемочь. А иное Христа ради непривычное, грубое,
страшное, - вот как сегодня, когда я было от мальчика записку взял, тут же
у забора какой-то стоял, не у всех и просил, говорит мне: Дай, барин, грош
ради Христа! - да таким отрывистым, грубым голосом, что я вздрогнул от
какого-то страшного чувства, а не дал гроша: не было. А еще люди богатые не
любят, чтобы бедняки на худой жребий вслух жаловались, - дескать, они
беспокоят, они-де назойливы! Да и всегда бедность назойлива, - спать, что
ли, мешают их стоны голодные!
Признательно вам сказать, родная моя, начал я вам описывать это все
частию, чтоб сердце отвести, а более для того, чтоб вам образец хорошего
слогу моих сочинений показать. Потому что вы, верно, сами сознаетесь,
маточка, что у меня с недавнего времени слог формируется. Но теперь на меня
такая тоска нашла, что я сам моим мыслям до глубины души стал
сочувствовать, и хотя я сам знаю, маточка, что этим сочувствием не
возьмешь, но все-таки некоторым образом справедливость воздашь себе. И
подлинно, родная моя, часто самого себя безо всякой причины уничтожаешь, в
грош не ставишь и ниже щепки какой-нибудь сортируешь. А если сравнением
выразиться, так это, может быть, оттого происходит, что я сам запуган и
загнан, как хоть бы и этот бедненький мальчик, что милостыни у меня просил.
Теперь я вам, примерно, иносказательно буду говорить, маточка; вот
послушайте-ка меня: случается мне, моя родная, рано утром, на службу спеша,
заглядеться на город, как он там пробуждается, встает, дымится, кипит,
гремит, - тут иногда так перед таким зрелищем умалишься, что как будто бы
щелчок какой получил от кого-нибудь по любопытному носу, да и поплетешься
тише воды, ниже травы своею дорогою и рукой махнешь! Теперь же
разглядите-ка, что в этих черных, закоптелых, больших, капитальных домах
делается, вникните в это, и тогда сами рассудите, справедливо ли было без
толку сортировать себя и в недостойное смущение входить. Заметьте,
Варенька, что я иносказательно говорю, не в прямом смысле. Ну, посмотрим,
что там такое в этих домах? Там в каком-нибудь дымном углу, в конуре сырой
какой-нибудь, которая, по нужде, за квартиру считается, мастеровой
какой-нибудь от сна пробудился; а во сне-то ему, примерно говоря, всю ночь
сапоги снились, что вчера он подрезал нечаянно, как будто именно такая
дрянь и должна человеку сниться! Ну да ведь он мастеровой, он сапожник: ему
простительно все об одном предмете своем думать. У него там дети пищат и
жена голодная; и не одна сапожники встают иногда так, родная моя. Это бы и
ничего, и писать бы об этом не стоило, но вот какое выходит тут
обстоятельство, маточка: тут же, в этом же доме, этажом выше или ниже, в
позлащенных палатах, и богатейшему лицу все те же сапоги, может быть, ночью
снились, то есть на другой манер сапоги, фасона другого, но все-таки
сапоги; ибо в смысле-то, здесь мною подразумеваемом, маточка, все мы,
родная моя, выходим немного сапожники. И это бы все ничего, но только то
дурно, что нет никого подле этого богатейшего лица, нет человека, который
бы шепнул ему на ухо, что полно, дескать, о таком думать, о себе одном
думать, для себя одного жить, ты, дескать, не сапожник, у тебя дети здоровы
и жена есть не просит; оглянись кругом, не увидишь ли для забот своих
предмета более благородного, чем свои сапоги! Вот что хотел я сказать вам
иносказательно, Варенька. Это, может быть, слишком вольная мысль, родная
моя, но эта мысль иногда бывает, иногда приходит и тогда поневоле из сердца
горячим словом выбивается. И потому не от чего было в грош себя оценять,
испугавшись одного шума и грома! Заключу же тем, маточка, что вы, может
быть, подумаете, что я вам клевету говорю, или что это так, хандра на меня
нашла, или что я это из книжки какой выписал? Нет, маточка, вы
разуверьтесь, - не то: клеветою гнушаюсь, хандра не находила и ни из какой
книжки ничего не выписывал, - вот что!
Пришел я в грустном расположении духа домой, присел к столу, нагрел себе
чайник, да и приготовился стаканчик-другой чайку хлебнуть. Вдруг, смотрю,
входит ко мне Горшков, наш бедный постоялец. Я еще утром заметил, что он
все что-то около жильцов шныряет и ко мне хотел подойти. А мимоходом скажу,
маточка, что их житье-бытье не в пример моего хуже. Куда! жена, дети! Так
что если бы я был Горшков, так уж я не знаю, что бы я на его месте сделал!
Ну, так вот, вошел мой Горшков, кланяется, слезинка у него, как и всегда,
на ресницах гноится, шаркает ногами, а сам слова не может сказать Я его
посадил на стул, правда на изломанный, да другого не было. Чайку предложил.
Он извинялся, долго извинялся, наконец, однако же,взял стакан. Хотел было
без сахару пить, начал опять извиняться, когда я стал уверять его. что
нужно взять сахару, долго спорил, отказываясь, наконец положил в свой
стакан самый маленький кусочек и стал уверять, что чай необыкновенно
сладок. Эк, до уничижения какого доводит людей нищета! Ну, как же, что,
батюшка? - сказал я ему. Да вот так и так, дескать, благодетель вы мой,
Макар Алексеевич, явите милость господню, окажите помощь семей несчастному;
дети и жена, есть нечего; отцу-то, мне-то, говорит, каково! Я было хотел
говорить, да он меня прервал: Я,дескать, всех боюсь здесь,Макар Алексеевич,
то есть не то что боюсь, а так, знаете, совестно; люди-то они все гордые и
кичливые. Я бы, говорит, вас, батюшка и благодетель мой, и утруждать бы не
стал: знаю, что у вас самих неприятности были, знаю, что вы многого и не
можете дать, но хоть что-нибудь взаймы одолжите; и потому, говорит, просить
вас осмелился, что знаю ваше доброе сердце, знаю, что вы сами нуждались,
что сами и теперь бедствия испытываете - и что сердце то ваше потому и
чувствует сострадание. Заключил же он тем, что, дескать, простите мою
дерзость и мое не приличие, Макар Алексеевич. Я отвечаю ему, что рад бы
душой, да что нет у меня ничего, ровно нет ничего. Батюшка, Макар
Алексеевич, - говорит он мне, - я многого и не прошу, а вот так и так (тут
он весь покраснел), жена, говорит, дети, - голодно - хоть гривенничек
какой-нибудь. Ну, тут уж мне самому сердце защемило. Куда, думаю, меня
перещеголяли! А всего-то у меня и оставалось двадцать копеек, да я на них
рассчитывал хотел завтра на свои крайние нужды истратить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39