Была только одна я да старик. Во время службы на меня напал
какой-то страх - словно предчувствие будущего. Я едва могла выстоять в
церкви. Наконец гроб закрыли, заколотили, поставили на телегу и повезли. Я
проводила его только до конца улицы. Извозчик поехал рысью. Старик бежал за
ним и громко плакал; плач его дрожал и прерывался от бега. Бедный потерял
свою шляпу и не остановился поднять ее. Голова его мокла от дождя;
поднимался ветер; изморозь секла и колола лицо. Старик, кажется, не
чувствовал непогоды и с плачем перебегал с одной стороны телеги на другую.
Полы его ветхого сюртука развевались по ветру, как крылья. Из всех карманов
торчали книги; в руках его была какая-то огромная книга, за которую он
крепко держался. Прохожие снимали шапки и крестились. Иные останавливались
и дивились на бедного старика. Книги поминутно падали у него из карманов в
грязь. Его останавливали, показывали ему на потерю; он поднимал и пять
пускался вдогонку за гробом. На углу улицы увязалась с ним вместе провожать
гроб какая-то нищая старуха. Телега поворотила наконец за угол и скрылась
от глаз моих. Я пошла домой. Я бросилась в страшной тоске на грудь матушки.
Я сжимала ее крепко-крепко в руках своих, целовала ее и навзрыд плакала,
боязливо прижимаясь к ней, как бы стараясь удержать в своих объятиях
последнего друга моего и не отдавать его смерти... Но смерть уже стояла над
бедной матушкой!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Июня 11-го.
Как я благодарна вам за вчерашнюю прогулку на острова, Макар Алексеевич!
Как там свежо, хорошо, какая там зелень! Я так давно не видала зелени;
когда я была больна, мне все казалось, что я умереть должна и что умру
непременно; судите же, что я должна была вчера ощущать, как чувствовать! Вы
не сердитесь на меня за то, что я была вчера такая грустная; мне было очень
хорошо, очень легко, но в самые лучшие минуты мои мне всегда отчего-то
грустно. А что я плакала, так это пустяки; я и сама не знаю, отчего я все
плачу. Я больно, раздражительно чувствую; впечатления мои болезненны.
Безоблачное, бледное небо, закат солнца, вечернее затишье - все это, - я уж
не знаю, - но я как-то настроена была вчера принимать все впечатления
тяжело и мучительно, так что сердце переполнялось и душа просила слез. Но
зачем я вам все это пишу? Все это трудно сердцу сказывается, а
пересказывать еще труднее. Но вы меня, может быть, и поймете. И грусть и
смех! Какой вы, право, добрый, Макар Алексеевич! Вчера вы так и смотрели
мне в глаза, чтоб прочитать в них то, что я чувствую, и восхищались
восторгом моим. Кусточек ли, аллея, полоса воды - уж вы тут; так и стоите
передо мной, охорашиваясь, и все в глаза мне заглядываете, точно вы мне
свои владения показывали. Это доказывает, что у вас доброе сердце, Макар
Алексеевич. За это-то я вас и люблю. Ну, прощайте. Я сегодня опять больна;
вчера я ноги промочила и оттого простудилась; Федора тоже чем-то больна,
так что мы обе теперь хворые. Не забывайте меня, заходите почаще.
Ваша
В. Д.
Июня 12-го.
Голубчик мой, Варвара Алексеевна!
А я-то думал, маточка, что вы мне все вчерашнее настоящими стихами
опишете, а у вас и всего-то вышел один простой листик. Я к тому говорю, что
вы хотя и мало мне в листке вашем написали, но зато необыкновенно хорошо и
сладко описали. И природа, и разные картины сельские, и все остальное про
чувства - одним словом, все это вы очень хорошо описали. А вот у меня так
нет таланту. Хоть десять страниц намарай, никак ничего не выходит, ничего
не опишешь. Я уж пробовал. Пишете вы мне, родная моя, что я человек добрый,
незлобивый, ко вреду ближнего неспособный и благость господню, в природе
являемую, разумеющий, и разные, наконец, похвалы воздаете мне. Все это
правда, маточка, все это совершенная правда; я и действительно таков, как
вы говорите, и сам это знаю; но как прочтешь такое, как вы пишете, так
поневоле умилится сердце, а потом разные тягостные рассуждения придут. А
вот прислушайте меня, маточка, я кое-что расскажу вам, родная моя.
Начну с того, что было мне всего семнадцать годочков, когда я на службу
явился, и вот уже скоро тридцать лет стукнет моему служебному поприщу. Ну,
нечего сказать, износил я вицмундиров довольно; возмужал, поумнел, людей
посмотрел; пожил, могу сказать, что пожил на свете, так, что меня хотели
даже раз к получению креста представить. Вы, может быть, не верите, а я
вам, право, не лгу. Так что же, маточка, - нашлись на все это злые люди! А
скажу я вам, родная моя, что я хоть и темный человек, глупый человек,
пожалуй, но сердце-то у меня такое же, как и у другого кого. Так знаете ли,
Варенька, что сделал мне злой человек? А срамно сказать, что он сделал;
спросите - отчего сделал? А оттого, что я смирненький, а оттого, что я
тихонький, а оттого, что добренький! Не пришелся им по нраву, так вот и
пошло на меня. Сначала началось тем, что, дескать, вы, Макар Алексеевич,
того да сего; а потом стало - что, дескать, у Макара Алексеевича и не
спрашивайте. А теперь заключили тем, что, уж конечно, это Макар
Алексеевич!. Нет, маточка, видите ли, как дело пошло: все на Макара
Алексеевича; они только и умели сделать, что в пословицу ввели Макара
Алексеевича в целом ведомстве нашем. Да мало того, что из меня пословицу и
чуть ли не бранное слово сделали, - до сапогов, до мундира, до волос,до
фигуры моей добрались: все не по них, все переделать нужно! И ведь это все
с незапамятных времен каждый божий день повторяется. Я привык, потому что я
ко всему привыкаю, потому что я смирный человек, потому что я маленький
человек; но, однако же, за что это все? Что я кому дурного сделал? Чин
перехватил у кого-нибудь, что ли? Перед высшими кого-нибудь очернил?
Награждение перепросил! Кабалу стряпал, что ли, какую-нибудь? Да грех вам и
подумать такое-то, маточка! Ну куда мне все это? Да вы только рассмотрите,
родная моя, имею ли я способности, достаточные для коварства и честолюбия?
Так за что же напасти такие на меня, прости господи? Ведь вы же находите
меня человеком достойным, а вы не в пример лучше их всех, маточка. Ведь
какая самая наибольшая гражданская добродетель? Отнеслись намедни в частном
разговоре Евстафий Иванович, что наиважнейшая добродетель гражданская -
деньгу уметь зашибить. Говорили они шуточкой (я знаю, что шуточкой),
нравоучение же то, что не нужно быть никому в тягость собою; а я никому не
в тягость! У меня кусок хлеба есть свой; правда, простой кусок хлеба,
подчас даже черствый; но он есть, трудами добытый, законно и безукоризненно
употребляемый. Ну что ж делать! Я ведь и сам знаю, что я немного делаю тем,
что переписываю; да все-таки я этим горжусь: я работаю, я пот проливаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39