Бессмертные, чьи потери были возмещены и чье число опять составляло десять тысяч, выступили с заходом солнца под командова­нием Гидарна. В этот самый момент они находятся на марше, ведомые предателем, а к рассвету должны занять позиции в нашем тылу, готовые к атаке.
Великий Царь, осведомленный о катастрофических для греков последствиях этого предательства, может удивиться реакции греческого собрания на своевременное и счастливое предупреждение благородного Тиррастиада.
Они ему не поверили.
Решили, что это хитрость.
Столь неразумную реакцию, столь удивительное стрем­ление обмануть самих себя можно понять, лишь учитывая, что сердца союзников к тому времени охватил сопутству­ющий подобной битве восторг, невыразимое презрение к смерти.
Первый день сражения дал примеры необычайной доб­лести и героизма.
Второй начал плодить чудеса.
Самым удивительным был сам факт, что мы выжили. Сколько раз в течение предыдущих сорока восьми часов бойни каждый из нас переживал мгновение собственной гибели – и все же оставался жить. Сколько раз неисчисли­мые массы врагов с неудержимой мощью и отвагой обру­шивались на союзников – и все же строй держался.
Три раза в тот второй день ряды защитников прохода колебались на грани, готовые рухнуть. Великий Царь ви­дел тот момент – сразу после захода солнца,– когда про­тивник прорвался к самой Стене и мириады воинов Дер­жавы с победным криком полезли на нее. И все-таки каким-то образом Стена устояла и проход удалось удержать.
В течение всего дня, этого второго дня сражения, два флота сражались у Скиафоса, зеркально отражая сухопут­ные войска у Ворот. Под утесами Артемизия моряки на­правляли бронзовые тараны в деревянные борта, а их братья бились металлом о металл на суше. 3ащитники прохода видели на горизонте дымные пятна горящих кораблей, а ближе к берегу – обломки бимсов и рангоута, разбитые в щепки весла и тела моряков, плывшие лицом вниз в при­брежном течении. Казалось, не греки и персы схватились в единоборстве – нет! Обе стороны как будто заключили какой-то извращенный союз, цель которого заключалась в совместной окраске почвы в темно-красный цвет. Сами небеса в тот день казались не населенным богами цар­ством, которое придавало осмысленность происходящему внизу, а безобразной синевато-серой рожей, безразличной и не знающей сострадания.
Горная стена Каллидрома, нависавшая над резней, своим каменным безмолвным лицом без черт словно воплощала эту утрату сострадания. Все летавшие в воздухе существа исчезли. Ни на земле, ни в расщелинах скал не осталось ни малейшего признака зелени.
Сострадание имела лишь сама грязь. Только зловонный суп под ногами воинов давал передышку и оказывал под­держку. Ноги воинов размесили землю в жидкую похлеб­ку по лодыжку глубиной, потом углубили жижу по голень; после люди проваливались по колено и сражались так. Пальцы хватались за почерневшую от крови жижу, ноги упирались в нее, ища опору, зубы умирающих кусали ее, словно люди челюстями копали себе могилу. Крестьяне, чьи руки раньше с удовольствием брали темные комья родных полей, чьи пальцы перетирали богатую почву, пи­тающую урожай, теперь ползли на брюхе по этой суровой земле, хватались за нее обрубками переломанных пальцев и бесстыдно корчились, стараясь закопаться в эту земную мантию, чтобы защитить спину от безжалостного металла.
Греки любили борьбу в эллинских палестрах. С тех пор как дети научились стоять, они валяли друг друга по земле, запыленные в песчаных ямах или покрытые грязью в лу­жах. Теперь эллины боролись там, где по канавам текла не вода, а кровь, где наградой была смерть, а судья пропус­кал мимо ушей все призывы остановиться или прервать поединок. Снова и снова можно было видеть в тот второй день сражения одну и ту же картину: эллинский воин сра­жался два часа подряд, отходил на десять минут, чтобы выпить лишь пригоршню воды, после чего возвращался в бойню. Снова и снова можно было видеть, как кто-то полу­чает удар, вгоняющий зубы в челюсть или раскалывающий кости плеча, но остается на ногах.
На второй день я видел, как Алфей и Марон расправи­лись с шестью врагами так быстро, что последние двое умер­ли еще до того, как первая пара успела упасть на землю. Скольких братья убили в тот день? Пятьдесят? Сто? Они убивали больше и быстрее, чем мог какой-нибудь Ахилл посреди врагов, и дело было не только в их силе и сноровке, а в том, что эти двое сражались единым сердцем.
Весь день лучшие войска Великого Царя подходили вол­на за волной, непрерывно, так что было не различить разные народы и разные части.
Смена сил, которую союзники производили в первый день сражения, оказалась невозможной. Воины по собствен­ной воле отказывались отойти в тыл. Оруженосцы и слуги брали оружие павших хозяев и занимали опустевшее ме­сто в строю.
У людей уже не хватало дыхания, чтобы подбодрить друг друга. Сердца воинов больше не наполнялись торжеством, никто не хвастал подвигами. Теперь в мгновения передышки они просто падали, отупевшие и онемевшие, в кучи других таких же бесчувственных тел. Под прикрытием Стены в каждом углублении песчаного грунта виднелись горстки воинов, разбитых изнеможением. Они лежали там, где упали, в неподвижных позах, выражающих крайнюю усталость и горе. Никто не разговаривал и не шевелился. Только глаза у всех, не видя, уставились в невыразимое царство ужаса – у каждого свое.
Существование превратилось в туннель, чьи стены пред­ставляли собой смерть, а внутри не нашлось бы ни надежды, ни спасения. Неба больше не осталось, как не осталось ни солнца, ни звезд. Одна лишь земля, на каждом шагу готовая принять вывалившиеся кишки и раздробленные кости идущего по ней, впитать его кровь, его жизнь. 3емля была в ушах, под ногтями и меж ягодицами. Она покры­вала пропотевшие и просолившиеся волосы. Люди отхаркивали землю из легких и высмаркивали из носа.
У воинов есть один секрет, такой сокровенный, что никто не смеет высказать его вслух,– разве что товарищам, ко­торые через испытание оружием стали им ближе братьев. Это знание сотни проявлений собственной трусости. Ни­кем не замеченных мелочей. Товарищ упал и позвал на помощь, а я прошел мимо, счел свою шкуру дороже. Это мое преступление, в котором я обвинил себя перед трибу­налом своего сердца и признал виновным.
Все, что нужно человеку,– это жить. Жить прежде все­го: вцепиться в дыхание. Выжить.
И даже этот самый основной из инстинктов, инстинкт самосохранения, даже эта растворенная в крови необходи­мость, разделяемая под небом всеми, как зверьми, так и людьми,– даже это могут преодолеть усталость и чрезвычайный ужас. В сердце проникает некая форма мужества, и это не истинное мужество, а отчаяние, и даже не отчаяние, но самозабвение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106