— Прости ради Бога. Я совсем не собиралась все это говорить… — Она задумалась, пытаясь найти тему повеселее. — По крайней мере, что бы ни произошло, я никогда не буду нуждаться, тетя Луиза завещала мне все свое состояние. — Однако, сказанное вслух, это прозвучало ничуть не весело, наоборот — отвратительно меркантильно. — Пожалуй, не лучшее время заводить об этом речь…
Тодди с жаром возразила:
— Ничего подобного. Никогда не следует забывать о практических вещах. Всем прекрасно известно, что счастье не купишь, но лучше уж горевать в достатке, чем в нищете.
— «Внутренняя независимость — самое главное» — внушала нам директриса в школе. Но материальная независимость тоже крайне важная вещь. Я узнала это на собственном опыте. Я смогла купить Дауэр-Хаус, и теперь у меня есть свой дом, так что мне нет нужды проситься жить к кому-нибудь. Мне с самого детства казалось, что важнее этого ничего нет на свете.
— Так оно и есть.
— Сейчас я как бы топчусь на месте, выжидаю. Потому что невозможно двигаться вперед, строить планы, пока я не буду точно знать, что стало с мамой, папой и Джесс. Одно несомненно: когда-нибудь, от кого-нибудь я узнаю. И если оправдаются худшие ожидания и я никого из них больше ие увижу… по крайней мере, я десять лет потратила на то, чтобы смириться и научиться жить без них. Но ведь и тут сплошной эгоизм, им-то от этого не легче.
— На мой взгляд, — сказала Тодди, — тебе надо сосредоточиться на собственном будущем, на том, что тебя ждет после войны. Но я знаю, как это трудно в молодом возрасте. Мне легко говорить. Я немало прожила на свете, тебе в матери гожусь. Я могу оглянуться назад и взвесить, осмыслить все, что произошло со мной в жизни. И хотя в ней было немало печального, все имело свой смысл. А что касается тебя, то, насколько я могу судить, ты вряд ли долго проживешь одна. Выйдешь замуж за прекрасного человека, заведешь детей, будешь жить в своем доме и видеть, как они растут.
— Все это слишком далеко, Тодди. Запредельные дали. Немыслимые мечты. Сейчас самое большее, на что у меня хватает воображения, это мечтать о том, как я буду выбирать в магазине «Либерти» занавески для своего дома.
— По крайней мере, эта светлая перспектива вселяет надежду. Надежда — очень важная вещь. Надеяться — значит хранить верность. А эта проклятая война не может длиться вечно. Я не знаю, как и когда, но она кончится. Когда-нибудь. Может быть, даже раньше, чем мы предполагаем.
— Надеюсь. — Джудит посмотрела по сторонам. Палата пустела, посетители прощались и уходили. — Я совсем забыла о времени. — Она вспомнила, что у Тодди назначена встреча в офицерском клубе, и ее охватило чувство вины. — Ты опоздаешь к своему полковнику! Он подумает, что ты его обманула.
— Полковник подождет. Но, пожалуй, мне и в самом деле пора. Теперь тебе получше?
— Да, все хорошо. Спасибо, что выслушала меня.
— Ну, тогда ладно… — Тодди подобрала свою корзинку и поднялась, потом наклонилась, чтобы чмокнуть Джудит в щеку. — Поправляйся. Мы еще поговорим, если захочешь. Скоро я приду опять и принесу тебе какой-нибудь жгучий романчик, чтобы было чем заняться.
— Спасибо, что навестила.
Тодди повернулась, пересекла палату и вышла через дверь в дальнем конце. Джудит повернула голову на подушке и поглядела в окно, на небо, полное звезд; высоко в сапфирной синеве сиял Южный Крест. Она вдруг ощутила странную, неимоверную усталость. И какую-то отрешенность. Так, подумалось ей, должно быть, чувствуют себя католики после исповеди.
«Война кончится, — все звучали у нее в голове слова Тодди, — может быть, даже раньше, чем мы предполагаем».
«Лазарет ЖВС ВМС, Тринкомали.
16 августа 1945 г.
Дорогая Бидди!
Не знаю, почему так долго не писала, ведь почти две недели я бездельничала, лежа здесь в лазарете. Мы с Тоби Уайтейкером (ты его знаешь, он был адъютантом дяди Боба в Плимуте, до войны) пошли на море купаться, и я ужасно порезалась, наступив на осколок стекла. Наложили швы, врач опасался, не получила ли я заражение крови, потом швы сняли, и я ходила с костылями, но теперь все в порядке, и сегодня днем я возвращаюсь в казарму. А завтра — снова на службу.
Но это письмо — не обо мне, и я не написала раньше потому, что с того понедельника почти все время сидела не отрываясь у приемника в нашей палате — слушала новости. В тот день мы услышали о том, что на Хиросиму сбросили эту бомбу. Это было вскоре после полудня. Играла пластинка Гленна Миллера, мы все занимались своими делами, но тут вдруг в палату влетела старшая медсестра и врубила приемник на полную катушку, чтобы всем было слышно. Поначалу мы думали, что это обычный воздушный налет американцев, но постепенно стало ясно, что все гораздо значительней и несоизмеримо ужасней. Говорят, сто тысяч человек погибло мгновенно, а сам город исчез — был стерт с лииа земли. Ты, конечно, видела уже страшные снимки в газетах — грибовидное облако и бедняги, оставшиеся в живых, все обгоревшие. В каком-то смысле лучше просто об этом не думать, верно? Это даже хуже, чем разрушение Дрездена, и весь ужас заключается в том, что это сделали мы. Страх берет при мысли о том, что эта ужасающая сила теперь с нами и будет с нами всю жизнь.
И все-таки, как ни стыдно в этом признаться, все мы были охвачены бешеным восторгом и ужасно горевали, что сидим взаперти в лазарете, а не на воле, и не можем разделить со всеми эту новость. Правда, приходили люди, приносили с собой газеты и т. д., так что мало-помалу мы начали понимать значение случившегося и масштаб разрушения Хиросимы. А потом, в четверг, сообщили, что на Нагасаки тоже сбросили бомбу, и после этого стало ясно, что японцы долго не продержатся. Но нам пришлось еще несколько дней прожить в напряженном ожидании, пока наконец, не стало известно, что они капитулировали.
В то утро на всех кораблях отслужили благодарственный молебен, моряки пели «Вечный Отец, Спаситель и Заступник», а горнисты морской пехоты проиграли прощальный салют в честь павших в бою.
Это был невероятно радостный и довольно пьяный день. Предписания, распорядок и устав были забыты, и в столовой устроили вечер; люди приходили и уходили, и за весь день никто, похоже, палец о палец не ударил. Вечером, когда стемнело, начался настоящий праздник — весь Ост-Индский флот зажегся вспышками сигнальных ра
кет и светом прожекторов, пожарные шланги превратились в бьющие фонтаны, трубили горнисты. На юте флагманского корабля играл оркестр морской пехоты — и не парадные марши, а песенки вроде «Коричневый кувшинчик», «В настроении», «Я напьюсь допьяна, когда Лондон засверкает огнями».
Мы столпились на веранде и смотрели на это великолепие — начальник медслужбы и двое врачей, старшая медсестра и все пациенты (некоторые в инвалидных колясках), а также посетители, оказавшиеся в тот момент у нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141