У нас не было времени поговорить. Буквально несколько секунд — и нас разъединили. Но завтра он едет домой в Шотландию и обещал оттуда написать…
— Как же он вырвался из Франции? — недоумевала Джудит. — Как ему удалось?
— Говорю же тебе, я сама ничего не знаю. Он не успел сказать, шлько, что жив и в безопасности.
— Настоящее чудо.
— Вот-вот, и я так подумала. У меня просто ноги подкосились. А мама говорит, вы все должны быть у нас в Нанчерроу сегодня вечером — папчик собирается открыть шампанское. Все до одной — и Филлис, и Анна, и Бидди. Чтобы получилась настоящая вечеринка…
Бидди.
Одна и та же мысль пришла им троим в голову, и на мгновение все замолчали. Гас выжил, зато Нед не вернется никогда. Даже Лавди со своей бурной радостью притихла. Понизив голос, она спросила:
— Где Бидди?
— На кухне.
— Господи, надеюсь, она не слышала, как я вломилась с воплями. Мне надо было сначала подумать. Мне просто в голову не пришло.
— Конечно, не пришло. Да и с какой тебе стати было думать об этом? Разве можно запретить себе быть счастливой? Даже смерть Неда не может помешать нам от души радоваться за тебя. Думаю, нам следует спуститься к Бидди сейчас же и рассказать обо всем. Она такая великодушная, если ей и станет немножко горько, виду она не покажет. Да ей уже и гораздо легче, даже имя Неда она произносит спокойным тоном. А если она начнет хандрить, скажем ей о вечеринке с шампанским и поахаем над ее настойкой из бузины.
«Ардврей—Хаус,
Банхори, Абердиншир.
Пятница, 21 июня.
Дорогая Лавди!
Наконец-то у меня есть время написать тебе. Когда я вернулся в Абердин, меня снова упекли было в больницу, но все как будто шло хорошо, и меня на костылях выписали на поправку домой. Мать нашла мне постоянную сиделку, она одевает меня и так далее. У нее борцовское телосложение и язык как помело, надеюсь, она пробудет у нас не слишком долго.
Чудесно было поговорить с тобой, жалко, что нас так быстро разъединили, но телефонистки в госпитале сверх положенного времени никому говорить не давали. Вообще, я дня два все никак не мог до вас дозвониться, потому что это междугородный звонок. Если бы не мои костыли, я бы просто перемахнул через забор, вскочил в поезд и прикатил к вам в Корнуолл. От Саутгемптона до Корнуолла намного ближе, чем до Шотландии; назад в Абердин поезд тащился целую вечность.
Францию я покинул за день до капитуляции. Согласно директиве о принятии всевозможных мер к спасению личного состава, несколько кучек французских солдат и наших «горцев» двинулись к Вейле-ле-Роз, маленькому портовому городку милях в четырех к востоку от Сен-Валери. Мы шли ночью, и никогда еще переход в четыре мили не казался таким долгим и опасным. Но когда рассвело, мы различили в море очертания британских судов, стоявших на якоре недалеко от берега (туман был не очень сильный). Береговой обрыв там очень высокий, но к воде можно спуститься по крутым лощинам. Несмотря на то что из Сен-Валери по ним уже вели артиллерийский огонь, корабли продолжали принимать на борт людей с берега. Нам пришлось выстроиться в очередь и ждать.
Пара-тройка слишком нетерпеливых ребят стали спускаться с обрыва на веревках, какие нашлись под рукой. Когда стало совсем светло, немцы палили по нам уже с обеих сторон — из орудий, из пулеметов, из снайперских винтовок.
Взморье было усеяно трупами, не успел я пробежать и ста ярдов, как меня ранили в бедро. Двое парней впереди заметили, что я упал, вернулись и подхватили меня с двух сторон; с их помощью я кое-как доковылял две мили до ждущих нас лодок. Едва мы трое забрались в лодку, как появились бомбардировщики, и одна лодка, в ней находилось человек тридцать, была потоплена. Наши корабли подняли по самолетам страшную пальбу из зениток и сбили два бомбардировщика. Наконец нас, промокших до нитки, облепленных грязью (а меня еще и всего в крови), втащили на борт эсминца, и не успели мы обрадоваться спасению, как немцы открыли по нам артиллерийский огонь с утесов, где мы незадолго перед тем ждали своей очереди, чтобы спуститься к берегу. Но мы не снимались с якоря до тех пор, пока командование не решило, что на взморье и на утесах не осталось больше наших. Отплыли мы около десяти часов утра 12 июня.
Когда мы причалили в Саутгемптоне, меня вынесли с корабля на носилках и доставили в госпиталь, где мне вынули пулю, сделали перевязку и т. д. Ранение неглубокое, и, по всей видимости, обойдется без серьезных последствий. Остается только ждать, пока рана заживет.
Что будет теперь, я не знаю. Поговаривают о том, что Горская дивизия будет сформирована заново. Если это правда, то я желал бы остаться в ее составе. Но у властей предержащих могут иметься другие планы на этот счет.
Шлю сердечный привет тебе и твоей семье.
Гас».
Это было одно письмо. Но в конверт было вложено и другое — на одной страничке, без шапки, без даты.
«Моя милая Лавди!
Я подумал, что у твоего отца может возникнуть желание прочесть мой отчет о событиях; а эта коротенькая записка — лично для тебя. Так чудесно было услышать по телефону твой голос. Я думал о тебе все время, пока ждал своей очереди, чтобы выйти на этот проклятый берег, и был полон решимости выжить во что бы то ни стало. Сегодня у нас здесь такое прекрасное утро, холмы покрыты ковром из цветов, и на речной глади переливается свет солнца. Когда я стану получше ходить, спущусь на берег и попробую половить рыбу. Напиши мне и расскажи все, чем занимаешься.
Любящий тебя.
Гас» .
«Дауэр-Хаус,
Роузмаллион,
24 июня 1940 г.
Дорогие мама и папа!
Сегодня в два часа утра Афина родила. Она рожала в Нанчерроу, в своей спальне, роды принимали доктор Уэллс-старший и Лили Крауч, приходящая медсестра из Роузмаллиона. Бедняжки, их подняли с постели посреди ночи; правда, доктор Уэллс сказал, что не пропустил бы это событие ни за что на свете. Сейчас семь вечера, я только что вернулась из Нанчерроу, куда ездила (туда и обратно на велосипеде) смотреть новорожденную. Она громадная и слегка похожа на маленького индейца — личико красное-красное и целая шапка темных прямых волос. Назвали ее Клементина Лавиния Райкрофт. Полковник отправил Руперту в Палестину телеграмму с сообщением о рождении дочери. Афина сама не своя от счастья, вся светится от гордости, будто она одна все это совершила (в каком-то смысле, думаю, так оно и есть), сидит у себя в постели, а девочка лежит рядом в своей отделанной рюшами кроватке. Само собой разумеется, спальня утопает в цветах, а сама роженица благоухает духами, и на ней изумительный пеньюар из белого муслина, расшитый кружевами.
Крестными будем мы с Лавди, но Клементину не станут крестить, пока ее отца не отпустят на побывку домой, чтобы он мог при этом присутствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
— Как же он вырвался из Франции? — недоумевала Джудит. — Как ему удалось?
— Говорю же тебе, я сама ничего не знаю. Он не успел сказать, шлько, что жив и в безопасности.
— Настоящее чудо.
— Вот-вот, и я так подумала. У меня просто ноги подкосились. А мама говорит, вы все должны быть у нас в Нанчерроу сегодня вечером — папчик собирается открыть шампанское. Все до одной — и Филлис, и Анна, и Бидди. Чтобы получилась настоящая вечеринка…
Бидди.
Одна и та же мысль пришла им троим в голову, и на мгновение все замолчали. Гас выжил, зато Нед не вернется никогда. Даже Лавди со своей бурной радостью притихла. Понизив голос, она спросила:
— Где Бидди?
— На кухне.
— Господи, надеюсь, она не слышала, как я вломилась с воплями. Мне надо было сначала подумать. Мне просто в голову не пришло.
— Конечно, не пришло. Да и с какой тебе стати было думать об этом? Разве можно запретить себе быть счастливой? Даже смерть Неда не может помешать нам от души радоваться за тебя. Думаю, нам следует спуститься к Бидди сейчас же и рассказать обо всем. Она такая великодушная, если ей и станет немножко горько, виду она не покажет. Да ей уже и гораздо легче, даже имя Неда она произносит спокойным тоном. А если она начнет хандрить, скажем ей о вечеринке с шампанским и поахаем над ее настойкой из бузины.
«Ардврей—Хаус,
Банхори, Абердиншир.
Пятница, 21 июня.
Дорогая Лавди!
Наконец-то у меня есть время написать тебе. Когда я вернулся в Абердин, меня снова упекли было в больницу, но все как будто шло хорошо, и меня на костылях выписали на поправку домой. Мать нашла мне постоянную сиделку, она одевает меня и так далее. У нее борцовское телосложение и язык как помело, надеюсь, она пробудет у нас не слишком долго.
Чудесно было поговорить с тобой, жалко, что нас так быстро разъединили, но телефонистки в госпитале сверх положенного времени никому говорить не давали. Вообще, я дня два все никак не мог до вас дозвониться, потому что это междугородный звонок. Если бы не мои костыли, я бы просто перемахнул через забор, вскочил в поезд и прикатил к вам в Корнуолл. От Саутгемптона до Корнуолла намного ближе, чем до Шотландии; назад в Абердин поезд тащился целую вечность.
Францию я покинул за день до капитуляции. Согласно директиве о принятии всевозможных мер к спасению личного состава, несколько кучек французских солдат и наших «горцев» двинулись к Вейле-ле-Роз, маленькому портовому городку милях в четырех к востоку от Сен-Валери. Мы шли ночью, и никогда еще переход в четыре мили не казался таким долгим и опасным. Но когда рассвело, мы различили в море очертания британских судов, стоявших на якоре недалеко от берега (туман был не очень сильный). Береговой обрыв там очень высокий, но к воде можно спуститься по крутым лощинам. Несмотря на то что из Сен-Валери по ним уже вели артиллерийский огонь, корабли продолжали принимать на борт людей с берега. Нам пришлось выстроиться в очередь и ждать.
Пара-тройка слишком нетерпеливых ребят стали спускаться с обрыва на веревках, какие нашлись под рукой. Когда стало совсем светло, немцы палили по нам уже с обеих сторон — из орудий, из пулеметов, из снайперских винтовок.
Взморье было усеяно трупами, не успел я пробежать и ста ярдов, как меня ранили в бедро. Двое парней впереди заметили, что я упал, вернулись и подхватили меня с двух сторон; с их помощью я кое-как доковылял две мили до ждущих нас лодок. Едва мы трое забрались в лодку, как появились бомбардировщики, и одна лодка, в ней находилось человек тридцать, была потоплена. Наши корабли подняли по самолетам страшную пальбу из зениток и сбили два бомбардировщика. Наконец нас, промокших до нитки, облепленных грязью (а меня еще и всего в крови), втащили на борт эсминца, и не успели мы обрадоваться спасению, как немцы открыли по нам артиллерийский огонь с утесов, где мы незадолго перед тем ждали своей очереди, чтобы спуститься к берегу. Но мы не снимались с якоря до тех пор, пока командование не решило, что на взморье и на утесах не осталось больше наших. Отплыли мы около десяти часов утра 12 июня.
Когда мы причалили в Саутгемптоне, меня вынесли с корабля на носилках и доставили в госпиталь, где мне вынули пулю, сделали перевязку и т. д. Ранение неглубокое, и, по всей видимости, обойдется без серьезных последствий. Остается только ждать, пока рана заживет.
Что будет теперь, я не знаю. Поговаривают о том, что Горская дивизия будет сформирована заново. Если это правда, то я желал бы остаться в ее составе. Но у властей предержащих могут иметься другие планы на этот счет.
Шлю сердечный привет тебе и твоей семье.
Гас».
Это было одно письмо. Но в конверт было вложено и другое — на одной страничке, без шапки, без даты.
«Моя милая Лавди!
Я подумал, что у твоего отца может возникнуть желание прочесть мой отчет о событиях; а эта коротенькая записка — лично для тебя. Так чудесно было услышать по телефону твой голос. Я думал о тебе все время, пока ждал своей очереди, чтобы выйти на этот проклятый берег, и был полон решимости выжить во что бы то ни стало. Сегодня у нас здесь такое прекрасное утро, холмы покрыты ковром из цветов, и на речной глади переливается свет солнца. Когда я стану получше ходить, спущусь на берег и попробую половить рыбу. Напиши мне и расскажи все, чем занимаешься.
Любящий тебя.
Гас» .
«Дауэр-Хаус,
Роузмаллион,
24 июня 1940 г.
Дорогие мама и папа!
Сегодня в два часа утра Афина родила. Она рожала в Нанчерроу, в своей спальне, роды принимали доктор Уэллс-старший и Лили Крауч, приходящая медсестра из Роузмаллиона. Бедняжки, их подняли с постели посреди ночи; правда, доктор Уэллс сказал, что не пропустил бы это событие ни за что на свете. Сейчас семь вечера, я только что вернулась из Нанчерроу, куда ездила (туда и обратно на велосипеде) смотреть новорожденную. Она громадная и слегка похожа на маленького индейца — личико красное-красное и целая шапка темных прямых волос. Назвали ее Клементина Лавиния Райкрофт. Полковник отправил Руперту в Палестину телеграмму с сообщением о рождении дочери. Афина сама не своя от счастья, вся светится от гордости, будто она одна все это совершила (в каком-то смысле, думаю, так оно и есть), сидит у себя в постели, а девочка лежит рядом в своей отделанной рюшами кроватке. Само собой разумеется, спальня утопает в цветах, а сама роженица благоухает духами, и на ней изумительный пеньюар из белого муслина, расшитый кружевами.
Крестными будем мы с Лавди, но Клементину не станут крестить, пока ее отца не отпустят на побывку домой, чтобы он мог при этом присутствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141