Он добра хотел всем, а совсем не мученья…
Из долгой и довольно путаной беседы этой — Миррена чувствовала себя все время точно в тенётах — она заметила самое важное: выйти замуж за Язона хорошо, потому что так она скорее обратит его сердце ко Христу. Может быть, она и не выделила бы так скоро этой мысли Луки, если бы в сердце её не разгорался все больше и больше огонь любви. Ах, как сладко было бродить с милым в тёмном душистом парке под звёздами, как жгли его поцелуи, в которых она — как это ни грешно — никак не могла отказать ему и — себе!..
Колебания её отмирали. Гамадриада прежде всего хотела любви и счастья: ей казалось, что любовь со счастьем неразрывна, как, впрочем, казалось это и воробьям, чирикавшим по кровлям богатого дворца. И в ней уже зарождалась тёмная ревность, что Язон не весь её, что часто он уходит от неё, чтобы часами читать и беседовать с этим смешным Филетом, чтобы писать свои diurni commentarii, что все он чего-то ищет. То сидел все над какими-то Сивиллиными книгами старыми, то ходил с Филетом в Палатинскую библиотеку и просидел там целый день, а вчера оба уехали с самого раннего утра в жуткий Неморенский лес под Римом, в храм Дианы. В храме главным жрецом — nemoralis rex — был бежавший раб, который отправлял свою должность до тех пор, пока его не убивал другой бежавший раб. Прямо удивительно, чего-чего только люди ни напридумывали!.. А сегодня — когда над землёй так ласково роятся звезды и так душисто пахнет тёмный парк — оба с Филетом ушли на таинства какого-то бога Мифры. А-а, вот он, наконец!
— Ну, что? — бросилась она к нему навстречу и обвила тёплыми руками его шею. — Как там?
До Мифры ей не было решительно никакого дела — раз не истинный Господь христианский, значит, какое-то глупое языческое заблуждение, — но она спрашивала это потому, что знала, что Язону это будет приятно. И он, обняв её, сейчас же с удовольствием стал рассказывать ей о том, что видел.
— Их учение во многом напоминает ваше, — сказал Язон. — И у них родился от Девы Спаситель, Мифра, проповедывал людям спасение и умер, и воскрес. Скоро наступит конец мира, воскресение всех мёртвых и суд. С неба низвергнется огонь, который пожрёт всю землю: праведники пройдут через него легко, как чрез парное молоко, а грешники в муках уничтожатся. В конце концов, словом Ахура-Мазды, верховного существа, спасаются, однако, все и на новой земле начинается новая жизнь… Они собираются на молитву в подземелье, где стоит у них статуя Высшего Существа, Высший Бог этот — Зон, бесконечное время, и они изображают его в виде человекоподобного чудовища с львиной головой. Вокруг его тела обвилась змея, в руках он держит ключи от неба, а за плечами у него крылья, символ быстроты бега времени… И так же, как у вас, собираются у них верные для вечерней трапезы и вкушают от хлеба и вина, над которыми произносят заклинания или молитвы…
Миррена с некоторой брезгливостью слушала возлюбленного.
— Ну, и что же говорит обо всем этом Филет? — недоверчиво спросила она, отдавая, однако, этим вопросом дань учёности Филета.
— Он говорит, что и в этой религии, как и во всех других, золотое зерно есть, одно и то же везде: Бог. Но остальное и тут, и везде — слабость человеческая…
— А мне один из пресвитеров наших, Пуд, говорил, что все эти сходства между обрядами нашими и иноверцев только хитрость дьявола, чтобы доставить себе адское удовольствие, — сказала она. — Пуд сам был одно время мифраистом. И он говорил, что они чтут солнце и празднуют его рождение, как и римляне среди зимы празднуют свой natale solis invicti. Значит, они, как и римляне, поганые язычники…
— Я праздник солнца люблю, — сказал Язон. — Это праздник жизни. А вот у мифраистов я видел тавробол, это противно. Кто хочет подвергнуться этому обряду, спускается в яму, покрытую досками, а на досках режут быка, и кровь его льётся на голову и тело посвящаемого, который будто бы таким образом очищается от всякой скверны… Я предпочёл бы уж ваше купание в чистой воде.
— Ну, ещё бы, — сказала Миррена. — Как ты можешь даже сравнивать!
Вверху, точно чистые светильники перед престолом Божиим, теплились звезды, а в кустах разливались и щёлкали соловьи.
— А ты знаешь, кто это — соловей? — заслушавшись, спросила тихонько Миррена. — Эдона, жена фивского царя Зефа, позавидовала большому числу детей Ниобеи и решила убить её старшего сына. Но боги… но Бог… — запуталась она. — Ну, не знаю: одним словом, она по ошибке убила своего сына Итиля. Зевс обратил её в соловья, и вот она оплакивает непрестанно свою потерю в песнях… А скажи, если ты меня потеряешь, ты будешь очень оплакивать меня?
— Перестань говорить вздор, болтушка!
И они бродили тёмным, свежим, душистым парком, и под звёздами, как цветы редкие, чистые, зацветали молодые сердца, и поцелуи были слаще всего в жизни…
— А скажи: ты думаешь, скоро вернутся твои рабы, которых послал ты искать маму?
— Нет, этого я не думаю. Ты сама видела германские леса…
— Но они все-таки найдут её непременно?
— Ну само собою разумеется… Скоро, вероятно, мы уже будем иметь от них первые вести.
— Ах, какой ты милый, какой добрый!
LIV. В АХАЙЕ
Наконец настал для божественного цезаря и заветный день отъезда в Ахайю. Волнений и хлопот была тьма. В поход двинулось целое полчище: придворные, клакёры, погонщики мулов, Криспилла с целым сонмом других таких же девиц, кучера, конюхи, прислуга, актёры, музыканты, патриции… По пути в Беневенте Нерон остановился у носатого Ватиния, который в честь императора устроил блистательные бои гладиаторов. Нерон никогда не брезговал вольноотпущенниками и рабами: кто хочет иметь расположение демоса, тот, хотя бы для демоса ничего и не делая, все же должен гладить его эдак приятно по шёрстке…
Ещё в море, на судах, Нерон — он был взволнован чрезвычайно — начал свои выступления: он все робел, он хотел совершенствоваться ещё и ещё, он все боялся ошибиться и приучал себя. Без конца он декламировал об Элладе, где, в его представлении, царил только один бог — красота и одна религия — искусство. Он мечтал возвратиться в Рим не иначе, как увенчанный титулом периодоника, то есть победителя на всех общественных играх: олимпийских, истмийских, немейских и пифийских. И опять обмирал от страха…
Не успел он вступить на священную почву Эллады, как высокое мнение его о греках сразу блистательно подтвердилось: со всех концов страны к нему шли депутации от городов с приглашениями непременно осчастливить их своими выступлениями. Один из депутатов, кудрявый, ловкий, с хитрыми глазами, — его звали Мирмекс — подпустил:
— За красоту слога, божественный цезарь, наши предки звали Платона Гомером среди философов. По преданию, когда Платон ребёнком спал однажды у подошвы Гиметта, на уста его спустился рой пчёл, который и передал его языку сладость мёда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Из долгой и довольно путаной беседы этой — Миррена чувствовала себя все время точно в тенётах — она заметила самое важное: выйти замуж за Язона хорошо, потому что так она скорее обратит его сердце ко Христу. Может быть, она и не выделила бы так скоро этой мысли Луки, если бы в сердце её не разгорался все больше и больше огонь любви. Ах, как сладко было бродить с милым в тёмном душистом парке под звёздами, как жгли его поцелуи, в которых она — как это ни грешно — никак не могла отказать ему и — себе!..
Колебания её отмирали. Гамадриада прежде всего хотела любви и счастья: ей казалось, что любовь со счастьем неразрывна, как, впрочем, казалось это и воробьям, чирикавшим по кровлям богатого дворца. И в ней уже зарождалась тёмная ревность, что Язон не весь её, что часто он уходит от неё, чтобы часами читать и беседовать с этим смешным Филетом, чтобы писать свои diurni commentarii, что все он чего-то ищет. То сидел все над какими-то Сивиллиными книгами старыми, то ходил с Филетом в Палатинскую библиотеку и просидел там целый день, а вчера оба уехали с самого раннего утра в жуткий Неморенский лес под Римом, в храм Дианы. В храме главным жрецом — nemoralis rex — был бежавший раб, который отправлял свою должность до тех пор, пока его не убивал другой бежавший раб. Прямо удивительно, чего-чего только люди ни напридумывали!.. А сегодня — когда над землёй так ласково роятся звезды и так душисто пахнет тёмный парк — оба с Филетом ушли на таинства какого-то бога Мифры. А-а, вот он, наконец!
— Ну, что? — бросилась она к нему навстречу и обвила тёплыми руками его шею. — Как там?
До Мифры ей не было решительно никакого дела — раз не истинный Господь христианский, значит, какое-то глупое языческое заблуждение, — но она спрашивала это потому, что знала, что Язону это будет приятно. И он, обняв её, сейчас же с удовольствием стал рассказывать ей о том, что видел.
— Их учение во многом напоминает ваше, — сказал Язон. — И у них родился от Девы Спаситель, Мифра, проповедывал людям спасение и умер, и воскрес. Скоро наступит конец мира, воскресение всех мёртвых и суд. С неба низвергнется огонь, который пожрёт всю землю: праведники пройдут через него легко, как чрез парное молоко, а грешники в муках уничтожатся. В конце концов, словом Ахура-Мазды, верховного существа, спасаются, однако, все и на новой земле начинается новая жизнь… Они собираются на молитву в подземелье, где стоит у них статуя Высшего Существа, Высший Бог этот — Зон, бесконечное время, и они изображают его в виде человекоподобного чудовища с львиной головой. Вокруг его тела обвилась змея, в руках он держит ключи от неба, а за плечами у него крылья, символ быстроты бега времени… И так же, как у вас, собираются у них верные для вечерней трапезы и вкушают от хлеба и вина, над которыми произносят заклинания или молитвы…
Миррена с некоторой брезгливостью слушала возлюбленного.
— Ну, и что же говорит обо всем этом Филет? — недоверчиво спросила она, отдавая, однако, этим вопросом дань учёности Филета.
— Он говорит, что и в этой религии, как и во всех других, золотое зерно есть, одно и то же везде: Бог. Но остальное и тут, и везде — слабость человеческая…
— А мне один из пресвитеров наших, Пуд, говорил, что все эти сходства между обрядами нашими и иноверцев только хитрость дьявола, чтобы доставить себе адское удовольствие, — сказала она. — Пуд сам был одно время мифраистом. И он говорил, что они чтут солнце и празднуют его рождение, как и римляне среди зимы празднуют свой natale solis invicti. Значит, они, как и римляне, поганые язычники…
— Я праздник солнца люблю, — сказал Язон. — Это праздник жизни. А вот у мифраистов я видел тавробол, это противно. Кто хочет подвергнуться этому обряду, спускается в яму, покрытую досками, а на досках режут быка, и кровь его льётся на голову и тело посвящаемого, который будто бы таким образом очищается от всякой скверны… Я предпочёл бы уж ваше купание в чистой воде.
— Ну, ещё бы, — сказала Миррена. — Как ты можешь даже сравнивать!
Вверху, точно чистые светильники перед престолом Божиим, теплились звезды, а в кустах разливались и щёлкали соловьи.
— А ты знаешь, кто это — соловей? — заслушавшись, спросила тихонько Миррена. — Эдона, жена фивского царя Зефа, позавидовала большому числу детей Ниобеи и решила убить её старшего сына. Но боги… но Бог… — запуталась она. — Ну, не знаю: одним словом, она по ошибке убила своего сына Итиля. Зевс обратил её в соловья, и вот она оплакивает непрестанно свою потерю в песнях… А скажи, если ты меня потеряешь, ты будешь очень оплакивать меня?
— Перестань говорить вздор, болтушка!
И они бродили тёмным, свежим, душистым парком, и под звёздами, как цветы редкие, чистые, зацветали молодые сердца, и поцелуи были слаще всего в жизни…
— А скажи: ты думаешь, скоро вернутся твои рабы, которых послал ты искать маму?
— Нет, этого я не думаю. Ты сама видела германские леса…
— Но они все-таки найдут её непременно?
— Ну само собою разумеется… Скоро, вероятно, мы уже будем иметь от них первые вести.
— Ах, какой ты милый, какой добрый!
LIV. В АХАЙЕ
Наконец настал для божественного цезаря и заветный день отъезда в Ахайю. Волнений и хлопот была тьма. В поход двинулось целое полчище: придворные, клакёры, погонщики мулов, Криспилла с целым сонмом других таких же девиц, кучера, конюхи, прислуга, актёры, музыканты, патриции… По пути в Беневенте Нерон остановился у носатого Ватиния, который в честь императора устроил блистательные бои гладиаторов. Нерон никогда не брезговал вольноотпущенниками и рабами: кто хочет иметь расположение демоса, тот, хотя бы для демоса ничего и не делая, все же должен гладить его эдак приятно по шёрстке…
Ещё в море, на судах, Нерон — он был взволнован чрезвычайно — начал свои выступления: он все робел, он хотел совершенствоваться ещё и ещё, он все боялся ошибиться и приучал себя. Без конца он декламировал об Элладе, где, в его представлении, царил только один бог — красота и одна религия — искусство. Он мечтал возвратиться в Рим не иначе, как увенчанный титулом периодоника, то есть победителя на всех общественных играх: олимпийских, истмийских, немейских и пифийских. И опять обмирал от страха…
Не успел он вступить на священную почву Эллады, как высокое мнение его о греках сразу блистательно подтвердилось: со всех концов страны к нему шли депутации от городов с приглашениями непременно осчастливить их своими выступлениями. Один из депутатов, кудрявый, ловкий, с хитрыми глазами, — его звали Мирмекс — подпустил:
— За красоту слога, божественный цезарь, наши предки звали Платона Гомером среди философов. По преданию, когда Платон ребёнком спал однажды у подошвы Гиметта, на уста его спустился рой пчёл, который и передал его языку сладость мёда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128